За гвоздями в Европу

Несмотря на запальчивые увещевания Жаннетт, слабые волнушки, тающие в удалении, пусть даже их эпицентр находился у баржи, не являлось для Банти никаким доказательством существования живого феномена, так горячо описываемого его девочкой. Бантик едва сдерживался.

– Если Жаннетт не будет по—настоящему моей, она окончательно рехнётся, – подумал тогда Банти. – Хотя, может быть, опять куражится девушка.

Смешные они – все эти бывшие актрисы.

Последний случай появления на Сене крупных, лупоглазых двухголовых пресмыкающихся «нелягушек», по сообщению Ордена Спасения, был зарегистрирован местным фотокорреспондентом во время оккупации Парижа немецкими войсками. Дело давнее. В тысяча девятьсот сороковом году некие подвыпившие, высшие штабные чины из Сен—Жермена во главе с действующим фельдмаршалом танковой армии, может и фронта18, фон Рунштедтом после небольшого Schwelgerein19 решили прогуляться инкогнито по набережной под ручку с двумя француженками сиамского происхождения – бывшими сотрудницами Главной Вольеры Люксембургского зоосада. Из подъюбок выглядывал общий на двоих изящный крокодильий хвостик. Факт был подкреплён фотографиями, мелькнувшими было в цензурном отделе объединенной француско—немецкой печати. Номер в свет не вышел. Фотографа поймали, попросили сознаться в фальсификации и отправили на отдых в бесплатный санаторий под Освенцимом.

***

Наши русские путешественники по Европам, озабоченные внутрикутёжными проблемами, никакого криминала в случае со славяноголовым пресмыкающимся не обнаружили. Особенно не возмущались, не ругались, не бунтовали. И даже не сделали попытки подать на руководство баржи заявление, чем вызвали немалые подозрения у прочих посетителей, знающих повадки новых русских не понаслышке.

Немногочисленные гости замершего у причала нелепого судна, до того мирно уминавшие под пиво продукты вчерашнего ланча, ничего этакого не видели, но зато что—то смутно слышали. Это был не обычный всплеск. С таким звуком пустые бутылки не входят в воду. Они слегка удивлены и выдвинули—было некоторые претензии: сначала к своим весёлым подводникам, эпизодически и в соответствии с распоряжением парижской мэрии очищающим дно Сены. Потом к русским клиентам, поскольку именно на них было обращено возмущение.

– Видно, русские бросили в воду бокал или бутылку, и случайно попали по шлёму водолаза.

На что получили исчерпывающие объяснения русских. На пальцах, конечно же.

– На подводников нам наплевать, – пытались пояснить русские. – Матюгнулся какой—то местный крокодил—выродок, а нам—то что? Мы его прощаем. Матюгнулся по—русски? А вам то что? Раз по—нашему вы все равно ничего не понимаете, значит, ничей слух не оскорблён. Докажите, что он наш, докажите, что русский. Ваша река – ваши проблемы. В вашей реке – ваши крокодилы, в нашей реке – наши. Наша Вонь в пяти тыщах вёрст отсюда, ваша Сена – вот она под нами. Пусть ваши подводники одеваются в яркокрасное, а не в чумазое и, тем более, не в зелёное. Ибо зелёного в ваших сточных водах не видать. Отвалите, словом. И пейте своё пивишко.

– Гарсон! Нам ещё по литрошке! – бодро вскрикнул Порфирий после небольших и приятных воспитанному слуху перепирательств.

– А ловенброй у вас имеется? Как же так? А что у вас вкусненького и лучшего из своего, из местного? – заинтересовался Кирьян Егорович.

– Типа винца попроси для разнобоя. Надоело уже их пиво, – расширял требования Бим.

– Я только «за». Во, Порфирий, – вспомнил что—то своё затаённое Кирьян Егорович (а как же – он же начинающий писатель): «Давай попробуем то, что папа Хэм тут пил!»

– А что папа Хэм тут пил?

– А чёрт его знает. Пиво, поди, хлестал, а скорей всего аперитивы. Давай у этого ослёнка спросим.

Ослёнок не знал, что пил Хэм. И вообще, похоже, не был знаком с папой Хэмом.

– Возьмите ламбик, – посоветовал ослёнок, – это вкусно. Есть марки гез, фаро, крик, фрамбуаз. А меня зовут Банти, если что.

– Где это в меню?

Банти ткнул в стол пальцем и провёл по списку вертикальную линию. Кирьян нацепил очки и вперил взгляд в колонку цифр: «Не вижу Банти. Что это такое Банти? Вино? Пиво?»

– Я есть Банти. – Мулатик понял недоразумение и рассмеялся, как смеются герои Хэма.

– Бим, это слишком дорого, – повернулся к другу Кирьян Егорович, – в пять раз дороже краснухи и пива. Выдержка в годах. Нахрен нам такие технологии. Пусть в Бельгиях с выдержкой пьют.

– Нихт, сэр. Найн, зэр ист дорого20. Нахер! – Перевёл на франко—немецкий Порфирий. – Кирюха, как по—ихнему «дорого»? А «нахер» – это слово они знают? Я что им сказал?

– Откуда ж мне знать – я французский не учил. Что сказал, то и вымолвил.

– Сэр, это дорого, нам и вам – облом. Что ist ещё?

Облом Бим изобразил в виде фака, состроенного из безымяного, как положено, пальца, присовокупив кривую мину лица.

Бантик на такую форму облома обиделся. Он повернул голову в сторону, не желая продолжать болтовню в таком жанре. Он на службе, а не в поэтическом сортире.

Мимо, толкая скачущую по палубным доскам тележку с пустыми кружками и блюдцами, дефилировала его L’Amure reguliare Жаннет Неибисзади.

Девушка в тот день принарядилась в обтягивающую маечку, одела чёрную юбку с отвисшим кожаным пояском, на котором болталась служебная сумка с евровой мелочью и чековыми делами, с хвостом. Напоминало средневековые билеты на конный трамвай.

Тележка остановилась. Жаннет, не отпуская наисвежайшей улыбки, втянулась в смысл беседы: «О, да—да, ес, я поняла. Эрнест пил по полкружки светлого. А если хватало, то дополнительно брал по полкружки une demi—blonde. Он сидел обычно вон там». – Жаннет махнула в дальнюю, заострённую бетоном, сторону острова.

– Мы там сегодня были, но…, – затеял—было долгий разговор Кирьян Егорович.

– Стоять! – крикнул неожиданно и невпопад Бим—Нетотов. Команда прозвучала по—армейски грозно и чётко.

Публика вздрогнула, начиная от кормы. Баржа покачнулась. Старшему поколению в лице самого дальнего старичка и старушки из Бельгии вспомнились покрики неприятных касками фашистских захватчиков.

– Я Вам не верю. – Это Бим объяснил официантке на пальцах.

Жаннет застыла в изумлении.

– Я старый русский мэн. Я пью по кружке… нах по кружке… Бим обиделся и вскочил в запале из—за стола. Так удобней изображать объяснительные фигуры.

– Я, я, – тут он показал на себя, точнее, на свою майку со значками телекомпаний, – …я – Сибирь, я – мэн, я пью по восемь кружек в день.

Он загнул пять пальцев на левой руке, потом поставил ногу в дырявых сандалиях на стул и отсчитал дополнительно три корявых пальца на ноге.

???

– Порфирий, ты ноги с утра мыл? – спросил, застыдившись своего друга, Кирьян Егорович.

– Я метро топтал полдня. А ноги, конечно, мыл. Вместе мыли. Сам—то мыл ноги?

– Мыл, – серьёзно и без подвоха ответил Кирьян Егорович.

– А писю?

Это уже подстава.

– В первую очередь. Ещё и поссал в душе.

Колкостью на колкость!

Официантка перевела текст коллеге.

Бантик отбежал, чуть не перевернув тележку, и ткнулся головой в стойку. Его трясло, он практически рыдал.

Баржа испускала смех.

Жаннетка, заражённая общим настроением, согнулась в поясе, готовая блевнуть завтраком. В сторону русских повёрнуты головы клиентов баржи. Ободряющие улыбки на лицах: эти русские опять что—то натворили (глупое).

Бим, гордясь произведённому эффекту, продолжил: «У меня на правой руке пальцы не сгибаются».

Продемонстрировал, как у него не сгибаются пальцы (он всегда так делает в первые же минуты новых знакомств, это его фишка). Предложил удостовериться официантке.

Жаннетка, побрезговав, несгибания пальцев проверять не стала.

– Tic doloriux! – крикнула она в сторону Бантика. Звони в амбуланце.

– Щас тебя в больницу заграбастают, – огорчённо сказал Кирьян Егорович. Он правильно понял слова тик и амбуланце.

– Не суетитесь, люди! – успокаивал Бим французское сообщество. – Это давно случилось. Байконур, понимаете? Ракеты. Пфу! Пфу. В небо стреляйт. Космос! Кирюха, переведи как у них ракеты, – ну, у французов, у американов этих… в жопу им палец.

У Кирюхи, как назло, имена всех военных ракет выпали из памяти: «Союз, нет, Аполлон, Гагарин! Во, Поларис!»

– А—а—а. Поларис. Ледовитый океан. Путешественник. Пальцы отморозил. – Все поняли примерно правильно.

Бим глазами сильно походил на спившегося космонавта в отставке. Не на Гагарина, конечно, но, на другого точно.

– Это последствия службы, – продолжал Порфирий, тыча в родные лямбли, – я ветеран русских ракетных войск. Я пью пиво по человеческим законам! Как положено мэну. А Хэм, мировой писатель, пил по полкружки? Да быть не может. Найн, ноу, нет! Буду блядью! – Крест из рук.

– Гаварытэ, наконэц, по—русски, – с сильным акцентом и совершенно неожиданно для Кирьяна Егоровича и Бима молвила Жаннет.

Секундный антракт и новый акт.

– Вау! – вскричал Бим в начале следующего действия, – а мы тут паримся, понимаешь! Ты наша? Ты русская, что ли, баба? Ты – русская миссис?

– Ма—де—му—азель! – по слогам и достаточно зло поправил Кирьян, – а как вас зовут? А мы есть Порфирий энд Кирьян.

Девушка внимательно посмотрела на бородатых русских. Застыдилась чего—то. Может, от излишне долгого общения.

– А я Жаннетт…

– Какое историческое имя! – радостно воскликнул Бим, – Жанну де Арк знаю. А у нас Жанна Фриске есть. Не знаете Фриске?

Нет, не знала и не пила Жаннет никакой фриски. И виски не особенно жаловала.

Странное дело, весь мир должен бы знать Фриске! – думал Кирьян Егорович.

Он стоял как—то раз в основании площадной сцены, на которой колбасилась Жанна, демонстрируя лучшие части спортивной фигуры.

– А у вас красивые русские имена. Я читала Достоевского. Там… да… был один детектифф по имени Пор—фиррий.

Кирьян запамятовал фамилию и отчество детектиффа. Порфирий помнил прекрасно.

– Мадам! У Вас прекрасный русский выговор. За Достоевского Порфирия Петровича от лица Союза Писателей России и лично от Порфирия Сергеевича Бима—Нетотова, а также от Фриски (мы ей передадим) выражаю Вам большое благодарственное спасибочко.

– Говори проще и не выёживайся в изысках, – попросил Кирьян Егорович, – а то тут наши классики изволят купаться.

Он перевесился через перила и глянул в Сену.

(Голова Пушкина стыдливо ныркнула в волну, а любопытный Гоголь только слегка притоп и подмигнул, сволочь такая!)

Кирьян Егорович припух: он надул губы и чрезвычайно уродливо потряс головой. (Видение исчезло, голове от качки неприятно, с пивом пора притормозить).

– Нет, – скромно отвечала Жаннет, проигнорировав и миссис, и мамзель, и мадам, и какую—то неведомую Фриску, – я немноххо учила русский, а ещё во мне тчут—тчут русская кровь.

– Чуть—чуть, – уточнил Кирьян Егорович.

– Спасибо. Чтуть—чтуть. Ой, ваш язык такой сложный! Ему никогда не научишься.

– Будто французский проще, – хмыкнул Порфирий и высунул русский язык. Теперь все убедились, насколько все языки одинаковы.

– Вот так не фига себе встречка. Как я рад, как я рад, – высказался Кирьян Егорович.

– Как мне нужно в Ленинград, – добавил Бим и засуетился: «Прошу пане и панове, (месье и мадамы, – поправляет К.Е.) …и мадамы…, не отказать нам в просьбе… и приглашаю вас… за наш… и за ваш скромный столик… и ваших коллег тоже… Тут есть ещё кто… за штурвалом? – поозирался Бим.

– Нет, мы же на приколе, – смеётся Жаннетка.

– Тогда можно начать поболтать о совместная родина.

– «То—да—сё» обсудим, – добавил Порфирий Сергеевич и встрепенулся. Поправил несуществующую галстук—бабочку. – Всем миром будем обсуждать. Люблю Париж я ранним утром, когда весенний первый гром…

– Нет, нет, – отбивалась Жаннет, – я… мы на работе. Нам некогда. Нельзя. Мы бы с удовольствий…

– Жаль. – Кирьян Егорыч расстроился. – А… мы… а вы…

– Но, если желает… ну, если сильно хотеть, могу с вами фотографировать… ся. Так кажется правильно говоритт. Да? Ес! На память. Буду рада…

Жаннетка в минуты расставания с любовниками могла быть противоестественно доброй.

– Мы хотеть, мы да… – Бим в мгновение ока организовал съёмку. Привлёк негритёнка, расставил соседей. Потом принялся вручать аппарат соседней девочке годков четырёх, сидевшей на маминых коленках. Ребёнку—девочке фотоаппарат не понравился (у неё дома лучше) и она вознамерилась было спустить его в Сену.

– Оп, так нельзя! – Бим успел поймать предмет за верёвочку на лету.

– Какая шустренькая! Надо же! Би—би—би! Какая хорошенькая девочка. Поехали с нами в Амстердам. Травку покурим. Пе—пе—пе. Пых—пых—пых. Трубку хочешь подержать?

Девочка отказалась курить траву в Нидерландах и держать страшно дымящую трубку. Она ткнулась в маму лицом и пустила слезу.

– А Вы когда—нибудь отдыхаете? – спросил Кирьян Егорович Жаннетку. Жаннет ему однозначно понравилась. – А я – русский писатель и теперь пишу романы. И про Париж напишу. И про Вас.., может быть. Ещё я архитектор. И он архитектор… Мы тут будемо толкаться… пребывать ещё три дня. Грешить хотим, понимаете, изучать ваши парижские нравы. Мы у Мулен-Ружа видели…

– Смогтём встретиться на Пигали доне… – добавил Бим, уловив некую развиваемую писательскую стилистику, – А на Пигали мы… Пиво там есть? До'лжно, до'лжно бы быть. Какое там… бля? Бля! Где бли, там блядское пиво…

– Жабры промыть… – с писательской скрупулёзностью и с целью прервать Бима пояснил дядя Кирьян.

«В роман вас вставим, …то есть Егорыч вставит. Вставишь, Егорыч?». – Это Бим повышал статус туристической группы.

– Ещё как вставлю, – заинтригован Кирьян Егорович неплохим поворотом Бимовской мысли.

– У нас так положено, – сказал Бим, – брать у девочек автографы и вставлять им…

– Их! Твою мать!

– …Их в романы… Мы в Чехии и в Швейцарии дак…

– Ещё Америку присри – рассердился Кирьян Егорович. Не брали мы автографов в Швейцарии. И не вставляли никому…

– Не мешай, – отрезал Бим, – я сам знаю, что говорить.

Ах, если бы, да кабы увидеться в другой обстановке! – мечтал Кирьян Егорович.

Жаннет смастерила заинтригованный вид.

– Врут, наверняка, – подумала она, – как русский, так обязательно Достоевский. Американцы – те проще. А эти нажрались и клепают, будто более оригинального нечего сочинить. Матерятся вдобавок…

– Мы все архитекторы. Правда, правда, – пояснял Бим. И для убедительности честных намерений стучал себя в грудь торцом авторучки.

Архитектор, по мнению Бима, был синонимом настоящего аристократа: «Нас четверо, мы путешествуем на автомобиле по Европе… понимаете, да?»

– Я все поняла уже. Спасибо… Давайте в другой раз…

Это нейтральные отмазки.

Кирьян Егорыч от амурного закурения взволно… то есть от волнения задымил. Он влюбился в девушку всем сердцем, как только увидел. И не только сердцем. Плоть тоже зацепило: по—старчески мелко подтрясывало телом, мокло под майкой, что—то неприличное сотворилось в штанах.

Бантик мигом унес чугунную пепельницу с выпуклыми якорями по бортам и притащил полегче – из тонкого стекла. – Скоро кидаться начнут, – определил он почти наверняка. Бантик видел фильм про русскую эмиграцию в Париже и поил пивом олигархов.

«Нельзя столько много курить». Девушка поиграла веками, показала на пачку и погрозила пальчиком.

– Тут написано так: коурени мюже забийжет. Вы же понимаете чешский? А что тут написано прочли? Вы побывали в Чехии? Вы же там эти сигареты купили?

– Да, да, это чешский Винстон, – объяснил Кирьян Егорович. – Мы вообще—то только что из Швейцарии, а были ещё в Праге и в Мюнхене. А теперь едем в Голландию. Курим давно и помногу. Пока ещё не померли. Нажили всего—то лишь легкий кашель.

Произнося эти слова, он хлопнул себя в грудь, где были навешаны значки осмотренных государств. Громоподобно закашлялся, проиллюстрировав вышесказанное.

– Чудесное грандпутешествие! – выразили общее мнение Жаннет и Бантик, – накуритесь на всю оставшуюся жизнь.

– Мы по России пилили четверо суток. И все время курили! – Это геройствует Порфирий.

– Что есть пилить время?

– Ехали, то есть. Это есть наш жаргон, – поправился Бим. – В Париже мы первый день. Приехали вчера вечером. Это наши последние новости. А у вас какие тут новости?

– О—о—о! – всполошилась Жаннет, – а у нас тут такие, знаете ли, новости! Такие новости. Меня совсем недавно колотило от страха. Мы двадцать минут назад видели в Сене такое…

Бантик будто случайно дернул Жаннет за руку.

Но Жанетта отдернулась и продолжила: «Такое… такого… крокодила? Да—да, не смейтесь, настоящего, большого, зелёного крокодила!»

– Вы глумитесь над нами, – ухмыльнулся Кирьян Егорович после двойного перевод, – а у нас есть великий журнал «Крокодил». На французский его переводят? – спросил он Бима, подмигнув. Уж он—то знал всю правду.

– Это ваши французские сомы, или ряженые анималы… реклама… для привлечения клиентов, вот, – придумал новый ход Кирьян Егорович.

– Да—а—а, французы на выдумки хитры, – добавил Бим, – ой, как хитры. Мы видели по телевизору вашу зимнюю Олимпиаду в Абервиле. Там такие клевые выкрутасы: ходули, турники, на батутах скачут зайцы, жирафы бродют.

Жаннет обиделась. Ведь она—то точно видела в Сене пресмыкающего, а вовсе не бродячего по Абервилю жирафа.

Бим расстелил карту Парижа и вновь вытащил блестящий эмалью златоперый Паркер. Потом быстренько нашел Нотр—Дам и место, где в режиме онлайна восседали путешественники. Обвел это место овалом.

– Прошу оставить автограф. Пожалуйста. Вот здесь, – обратился он к Жаннет и Бантику, – у меня так принято: с заграничных знакомых автографы брать. Это для моего частного музея.

Жаннет быстенько что—то написала, воззавидовав частному сибирскому музею. Бантик пририсовал чертенка с латинским крестиком во лбу. Международная встреча была закрыта именно таким торжественнейшим образом.

– Каждому по бокалу! Всем этим, кто на барже, – закричал Бим, расстроганный милою беседой с полигамно—русской девушкой. Он расхорохорился и распетушил перья. Он чувствовал себя гораздо сильнее, благороднее всех этих жалобно восседающих на корабельных полочках воробушков, пьющих мочеобразное ситро и воду, разбавленную дешевым Delasy21.

– От всех сибирских бомжей! За наши колеса! Пейте! Ура, ребята!

– Ура—а! Хей! Гип! – лепетали нестройные голоса.

Два бокала пива взлетают выше головы.

Звонят стеклом. Пена сегодня пышнее обычного.

Бантик с Жаннет разносят халяву по столам.

Пьет вся верхняя палуба, кроме детей и их мамаш – трезвенниц по необходимости.

Не по—будничному красиво блестят грани, отражая Сену и Нотр—Дам с Квазимодой, спрятавшимся где—то среди лома контрофорсов.

***

Удивляется Жаннет. Посмеивается Бантик.

Понравились красотке Жаннет по самое—самое немогу (где это место, может, где бывает грыжа?) … понравился красавчик—старичок Кирьян Егорович, и ещё выше самого—самого немогу забавный и ветхий, лямблевидный космонавт Порфирий Сергеевич Бим—Нетотов.

– Это, – ты не думай, – это самые настоящие богатые русские, те самые, что с яхтами, – сказала Жаннетка Бантику огулом, спустившись в трюм и очутившись с ним на мгновение наедине, – они просто красятся под бомжей. Дурачатся, понимаешь! Так сейчас модно. Паркур! Высший пилотаж, – это имея в виду старца Порфирия. Кирьян Егорович, хоть и с аналогично красной мордой, на фоне старца выглядел как аккуратный, хоть и пестрый в одежке, современенный бродячий игумен.

Бантик в ответ запустил руку под юбку подруги и колыхнул там пальчиком.

– Нет, нет, – отбивалась Жаннет.

Брызнуло пареным.

– Нам уже срочно нужно наверх.

***

Не понимает Кирьян Егорович по—французски ни черта. А Жаннет не слишком хорошо понимает и говорит по—русски.

Не понимает также Жаннет, куда она влипла, втрескавшись в русских мэнов с детективным хвостом, пошло тянущимся за ними аж из самой Сибири. А, если смотреть во времени, то хвост рос с самой кровавой гражданской войны в мире (если не считать эпизодических военно—китайских междоусобиц, подобных экзотическим и притом лекарственным развлечениям), то есть с февральской революции в России от одна тысяча девятьсот семнадцатого года.

– Бим, а ты фамилию Жаннеткину прочел?

– Нет, а что?

Бим снова водрузил на нос очки, прочитал и захохотал бесовским смехом. Чуть не подавился насмерть.

– Любопытная мусульманская фамилия. А все равно она девка классная. Я б такую…

– Своей фамилией бы поделился? Наследства бы сложили и стали бы богатыми?

– Ха—ха—ха. Да, у меня много наследства. Два кругленьких наследства и донжон посерёдке.

***

Французы по поводу крокодилов от меткой адвокатуры Порфирия Сергеевича – великого сибирского путешественника во все времена и архитектора в перерывах, ошалели начисто, навсегда отлипли.

Вот и выходит, что всего лишь на секундочку занудному романисту Туземскому – Чену Джу приспичило отстранить Бима, двинуться к фэнтези и вставить в солянку героя—крокодила, и тут, ё—моё, такое началось! Лучше бы просто померещилось.

То ли крокодил, то ли человек, – назовем его, не мудрствуя долго, – Чек—энд—Хук из страны Фэнтези, просто и буднично, как мелкое ночное наваждение, преследовал героев в пути следования. Одним читал нотации и отбивал женщин. Другим не давал пить спиртных напитков: по ночам: издевался как хотел.

Мог исчезнуть в тот момент, когда, набравшись храбрости, кто—то из сочувствующих готов был спросить: – А кто ты, собственно, таков, зачем прилип, что надо, есть ли билет, и вступай в долю, коли хочешь общаться.

Ксан Иваныч, кстати, Чек—Энд—Хука в багажнике не видел.

Ввиду подозрительности он готов до сей поры опровергать Бима с Туземским: по поводу реальности существования хоть Чека, хоть Хука, хоть с Эндом: вместе: на каждой пиарвстрече, и во встречах с писателем: на родине, коих по публикации: то ли излишне художественного туротчета, то ли литературного недоопуса, организовано было было было, ну хоть отбавляй.

Малёха – парень себе на уме. Тот, может статься, Чека—С—Хуком и лицезрел, но никому про этого не рассказал: даже по приезду: своей маме. Когда покуриваешь: травку… во—первых, мало ли что может померещиться. А во—вторых, чутким нашим врачам: усадить в психушку молодого человека: на основании его невинных фантазий – как раз плюнуть.

Так что, Малёха этот, будет стоять на своём: не видел он никаких Чеков и Хуков: ни в багажнике, ни на мосту в лукашенско—польском междурядье. Если какие—то пёстро—зелёные плюхались с моста в Небуг, рядом с ним (а табличек «купаться запрещено» в межпограничном пространстве вывешено не было), так это Дело Пёстрых, а вовсе не его.

Доносительством Малёха не занимается с самого школьного детства.

Последний честный донос по поводу курения девочек в мальчиковом туалете был строго осужден Софьей Тимофеевной Стоптанная—Задник – учительницей литературы и русского языка, а в детстве любимой дочуркой партизанского отряда Оселедца Гарькавого, орудующего по железнодорожной части в Малоросских Пущах.

Об этом дальше.

Несыгранная партейка

Девяностолетний немецко—русский генерал—интендант Недобитыш, теперь обыкновенный мафиозло, опекающий говяжий и кенгуровый промысел на восточных побережьях некоего какого—то моря, и проживающий ныне в самостоятельном от бриттов государстве Австралия, в многоэтажном, донжонистом замке на вершине купленного обломка компактной горной гряды. Скала, в свою очередь, располагается на острове Татч, что находится в оптимальной удаленности – то есть в шестнадцати морских милях от порта Аделаида.

Сообщение острова с материком обеспечивается исключительно на вертолетах, которых у скромного на психические выдумки генерала—пенсионера квартируется всего—то навсего три—четыре единицы. Все – дешевые стекляшки, кроме одного с маскированным под радиоантенну пулеметом и трехмиллиметровой бронью цвета бамбуковой стружки. И все хлопоты ради того, чтобы не вызывать у любопытных копов излишних подозрений в любви к малолетнему полу и к его трассирующим фейерверкам, попадающим отчего—то чаще всего в отбившихся от китовых стад желторотых беспризорников.

К нравственному департаменту после оснащения его новейшими компьютерными игрушками у генерала претензий совсем нет.

Недобитыш слыл добросердечным малым, в своём роде – размножистым Арлекином, наплодившим в своём родоместье десяток—другой девочек – Синеглазок и Мальвин и столько же смышленых мальчишек – Незнаек и Буратин, снятых как разлихой урожай с пяти любимых и гаремистых с виду жен, честно и дружно проживающих одной большой и беззаботной семьей.

С некоторых пор Недобитыш шибко недобрым словом стал отзываться о славнодостойном и живым ещё своём русском противнике по фамилии Гарькавый.

А до этого, объявив амнистию давнему военному противостоянию, Недобитыш удосужился пригласить его к себе в гости, обещая оплатить билет в одну сторону, обеспечить стопроцентное пожизненное иждивенчество и, по желанию, гарантированно обеспечить проживание в его замке на должности завхоза. На это он получил исчерпывающую по простоте текста телеграмму: «Пошел нах тчк».