Завше блиско

Непроизвольно она достала блокнот, поделилась с ним переживаниями и прямо на лавочке стала делать на завтра уроки.

Во дворе беззаботно резвились дети, ещё ни разу не слышавшие родительского проклятия «ШКОЛА!!!», что расшифровывается так: Шпринудительное Казённое Обёртывание Людей Аттестатом!

Из подъезда показалась женщина; под руку её держал дед и еле-еле, маломальскими шажками ковылял рядом, опираясь на палку. Соседи добрались до лавочки напротив и сели.

– Здравствуйте, пани Нейдджа.

– Добри дэн, Севка. Чего ты тут ютишься, неудобно, наверно? – Кивнула она на разложенные учебники и тетрадки.

– Домой не хочу… там отец небось опять… – опустила глаза Сева.

– Это да, – понимающе закивала пани Нада. – Но Лев ушёл после утра – я его в окно видала.

– О! Тогда сейчас допишу и пойду, – воспрянула девочка.

Северина не поздоровалась с мужем Нейдджи не потому что была невежливой, просто дед был уже слаб головой  – то ли от годов, то ли ещё что. Он просто не реагировал на обращения, а летал в своих облаках. Фразы его выскакивали невпопад, словно искры из открытой печки. Однако от него просто веяло настроением. Вот и теперь он разглядел заводные игры ребятни, носившейся по былому песку, который сейчас настолько смешался с землёй, что походил просто на желтоватую пыль. Дрожащие руки старика задёргались в такт догонялкам так бойко, что он чуть не выронил палочку. Нейдджа с ловкостью поймала её на лету и отставила к себе поближе.

Хоть дети и обзывали деда Глу́пеком[4], всё равно любили его за шутки и искреннюю заинтересованность: он мог часами наблюдать за их шалостями и всем сердцем болеть за каждого. Или же, бывало, специально делал вид, будто не видит сорванцов, пока те подкрадываются, а потом резко хватал свою палку и начинал неуклюже вертеть над головой: «Ух, я вас сейчас!» Но дети не пугалась, а, наоборот, заходились со смеху и снова принимались подкрадываться. От всей души хохотал и дед. Да и глупеком ребятня его называла скорее всего потому, что сами взрослые уж не обращались к нему по имени, а всё больше – дед Глупек, что давно перешло во что-то обыденное и привычное языку.

– Де́тички, детички! – подстрекал он, пока они не обернулись. – Кто не скачет, тот не чех!!

Тут же каждый ребятёнок схватил что было под рукой, кто совок, кто ветку, и стали прыгать как можно дальше от земли и кричать: «Гоп! Гоп! Гоп!» Один мальчик даже сигал задом на мяче, наверное представляя себя наездником арбузов.

– Гоп! Гоп! – вторил дед Глупек и, как мог, притоптывал и махал ладонями, будто взбивая пух и подбрасывая детишек ещё выше.

– Осторожно, И́ржи, у тебя ноги совсем слабые стали, – погладила его по коленке Нейдджа. – Не томи их, разбередишь.

Но Глупек не слышал: он был всецело поглощён детишками. Нада оставила его в покое. Никто не знал, насколько ей было тяжело с больным человеком, но она никогда никому не жаловалась. Иной раз даже казалось, что она счастлива. Может, так оно и было, ведь если человек целиком смиряется, то принимает свою участь, как воск в руке принимает форму пальцев, и уже не в тягость тогда испытание. Хотя сама Нада не посмела бы назвать своего мужа испытанием, а если кто вдруг намекал, что деду Глупеку, поди, немного осталось и что она скоро отмучается, то тому несчастному сразу надо было хватать ноги в руки и пулей ретироваться, чтобы не схлопотать от вскочившей Нейдджи. Однако сама она потом садилась дома у окна и тихонько плакала. Но не от обидных слов, нет – ей было тяжко от правды: Иржи чах на глазах и умом и телом, а она не представляла жизни без него, каким бы больным он ни был. Нада ещё крепко его любила. И от этих грустных мыслей седела она под стать мужу, белому, как пузо зимнего зайца.

За крутой нрав её уважали. И те же дети, заигрывая с Глупеком, осторожно поглядывали в её сторону: не разгонит ли. Если Иржи не было слишком дурно с давлением, то она не лезла в их забавы, ведь видела, как муж радуется – ничуть не меньше, чем детвора – и заряжается хоть небольшим, но здоровьем.

Казалось, ничто не могло сломить Нейдджу. С такими всегда спокойно. Хоть праздник, хоть буря – всё одно Наду врасплох не застать; твёрдая, волевая, как кремень, и лицом и фигурой. Нос острый, как стрела, как литой из стали, а резные морщины только подчёркивали её боевитость. Шершавые, но тёплые руки её Сева запомнила ещё сызмальства – как только впервые Лев познакомил их. Соседка тогда ласково положила свои ладони ей на щёчки и легонько потрепала, приглашая на чаепитие. Однажды и чай случился, и с тех пор Рину не надо было даже упрашивать – без стеснения она неслась к доброй Наде, где её поджидал то кусок хрустящего калача с орехами и сыром, то ватрушку с повидлом. Как бы не смотрела воинственно женщина, заложив за спину руки и карауля мужа, её сердечная улыбка мгновенно растапливала лёд и превращала её лицо в светящееся облако. А если подсесть к ней под самый бок, запросто можно было учуять запах теста с ванилью.

Кабы не она, что сталось бы с её любимым Иржи? Себя она не жалела, не помнила, отдыхать не любила. Посидит если пять минут без дела, руки уже тянуться гулять, ища то ли иголку – штаны мужа латать, то ли тряпку – пыль собирать. Что могло сделаться с её здоровьем от перенапряжения она не думала и вечным делом продолжала гнать от себя такие мысли. Похоже, в юности ей приходилось вклиниваться в плотную отару овец, поднимать нужную красавицу и нести на вытянутых руках стричься, пока та в воздухе беспомощно семенила ножками.

Да и в летах Нада не запустила себя – всё та же: подтянутая, жилистая, с очерченными скулами; хоть и с сединой под платком, но с ясными изумрудными глазами. Что ж, суровые будни держат в ежовых рукавицах.

Что творилось в душе самой Нейдджи, на взгляд сказать было трудно. Но одной женщине она всем сердцем сочувствовала; той, что жила напротив, через двор, и сейчас шла откуда-то домой под руку с сыном.

Женщины помахали друг другу:

– Ива! – крикнула седая.

– Нейдджа! – ответила русая.

Сын русой выдернул руку и остановился, не двигаясь, посреди двора. Ива снова схватила его и повела к дому, но тот отдёрнулся. Она начала что-то ему объяснять, трясла руками, но он всё не давался.

– Бедная… – покачала головой Нада. – Тяжело ей…

Сева, как и остальные дети, с интересом уставилась на мальчика. Он никогда не гулял и выходил только с родителями, да и на улице не отходил от них ни на шаг. Выглядел он явно не малышом, но шагал с мамой за ручку. Конечно же, мальчишку заклевали бы остальные дети, если бы Ива не караулила рядом. Он сутулился, никогда не поднимал глаз. Хоть и пялился постоянно в землю, всё одно спотыкался и вис на руке матери, в которой обычно была тяжёлая сумка с продуктами – собственно как и в другой. Вот так вроде все и знали этого странного мальчишку, а вроде и нет.

– Кто это? – спросила у Нады Сева.

– Это… – вздохнула она, – Ян, сын Ивы. Бедный мальчик. Что-то, видать, с умом у него – врачи иного не нашли. Раньше мы хорошо дружили с Ивой, а потом она родила долгожданного Янчи. Но, к несчастью, оказалось, он сложный мальчик. Сначала вроде заговорил, а потом ни с того ни с сего совершенно замолчал. Да из него и теперь слово если редко-редко выскочит, считай чудо. Страшно подумать, что будет дальше. Двенадцать лет жизни родители положили на весы с сыном… Но он ни в чём не виноват, это помимо его воли происходит.

– А что происходит? – спросила Сева, попутно решая примеры из учебника.

– Тело у него реагирует само, невпопад, не по-людски, что ли. Как бы лучше пояснить… Ну откроет Ивка окно, а оттуда шум залетит, и нет бы Янику сказать: закрой, мол, окно, мам, – так наоборот: губы у него судорогой сомкнуться, руки занемеют, затрясётся весь, как после холодной речки… И ежели не угадать, что его мучает, то так и до беды дойти можно. Уж сколько раз ему неотложку вызывали. Эх… и себя, и родителей измучил, бедный. Жалко мне их.

Тем временем Ива уже выходила из себя. Было видно, что она хоть и сдерживается, но вспыхивает уже от любой мелочи – нервы-то изматывались годами. Она продолжала распинаться, а мальчик всё стоял, и непонятно было: слушал ли он её. Казалось, что его больше занимали развязавшиеся шнурки, но мать не обратила на них внимания.

«Чего ты не идёшь, Яник? Ну, пошли уже домой!»

Она была готова в конец сорваться, и чем сильней его дёргала, тем больше он упирался. Она совсем вымоталась и бросила сумки на землю: «Зачем ты так со мной? Я не заслужила!» – И присела на корточки. Губы её затряслись, и она горько заплакала, уткнувшись в локти. При всех, посреди двора.

Мальчик так и не шелохнулся; он будто задеревенел и еле заметно покачивался взад-вперёд.

Нейдджа смахнула набежавшую слезу: «Эх, грустно, чего тут скажешь… душа так и сжимается вся…», – и встала со скамейки, чтобы не видеть душещипательную сцену.

– Чего вы вылупились! – растрёпанная Ива завизжала на детей, которые и вправду разинули от интереса рты,  – и орава тут же бросилась врассыпную.

Понемногу женщина пришла в себя. Бесцельно бродя взглядом, она вдруг чудом заметила злополучные шнурки. Поняв наконец, в чём крылось дело, Ива тут же изменилась в лице и кинулась обнимать сына. Она просила у него прощения и говорила, что это всё от усталости, что очень любит его, что она сама виновата и постарается быть более внимательной. Мальчик стоял столбом и видел лишь шнурки. Когда она наконец их завязала, Ян как ни в чём не бывало взял её под руку. Подобрав сумки, они не спеша скрылись в своём подъезде.

Северина уже заканчивала последний пример.

– Молодец, учись, учись, миленькая, может, будет у тебя ещё будущее, – склонилась над ней Нада. Даже Иржи её поддержал и добавил:

– Дурака учить – что мёртвого лечить!

Лиса дописала ответ, захлопнула учебник и стала собираться домой.

– Лёгок на помине, – указала Нада за дорогу. – Гляди, Севка, это не твой отец?

И правда. Вдалеке качался силуэт и уверенно направлялся к дому. Но одной уверенности оказалось недостаточно, и силуэт то и дело отклонялся от курса, описывая круги и восьмёрки.

Сева прикусила губу и ждала, когда он подойдёт. Лев что-то нёс в руке и уже с дороги довольно заорал:

– Вон что у меня! А ты думаешь, я плохой отец. – Он выпятил руку, в которой оказался потрёпанный утюг. – Вот что я выиграл!

Дальше он не торопился: впереди лежала небольшая лужа, но Льву она могла привидеться и целой Чехией. Слабый ветерок шатал его так, что даже наблюдателей тошнило, – или это был вовсе не ветерок…

Он был осторожен, как змея на мангустовой дискотеке. Махая балансирами-руками, Лев обогнул препятствие и с достоинством вышел на финишную прямую. Не сказать, что грациозно, но некоторые па даже и павиан постыдился бы прилюдно выдавать.

Довольный сам собой и для равновесия постоянно притоптывая, Лев раскинул руки в ожидании, что дочка кинется навстречу обнимать долгожданного папку, рассматривать невиданный утюг и целоваться от радости. Похоже, когда он закатывал глаза, с той стороны ему крутили дружный индийский сериал.

– Сам он не поднимется до квартиры… – подытожила Нейдджа. – Доведёшь отца?

Рина не ответила. Почему-то ей стало ужасно стыдно, она вся раскраснелась, но не встала.

Тут Лев наступил на шнур утюга, волочившийся по земле. С силой он выдернул его из-под ботинка, но сам накренился, пошёл юзом и, чтоб не упасть, – побежал! Всё сильнее он клонился к земле, и всё быстрее приходилось ему бежать. Слава богу, что фиаско тянуло его дальше и дальше от маленькой лужи, но… роковым образом ближе и ближе, неизбежней и неизбежней – к большой луже…

Лев вошёл в воду моржом-победителем, и тело, изнемогшее от постоянного напряжения при ходьбе, наконец расслабилось. Когда из грязной воды торчала только макушка отца, Северина с отвращением отвернулась и готова была сквозь землю провалиться. Не попрощавшись, она вскочила с лавки, наспех похватала тетрадки и убежала домой.

Уже из окна, сверху, она увидела, как проходившие мимо полицейские заломили ему руки. Лев несуразно мычал и трепыхался, как схваченный за крылья мотылёк. Без церемоний его повели в участок. Так бывало тысячу раз.

Только поздно вечером Лев явился домой – со свежим запашком: успел отпраздновать, что его быстро выпустили. Он долго долбил кулаком в дверь дочери, требуя ужина в честь подарка (оставшегося в луже), но она так и не отодвинула щеколду. Пришлось ему голодным по стеночке идти к себе в комнату, где он упал на ровном месте и уснул прямо на полу.

Глава 2. Камни у старой ивы

Второе сентября для Северины оказалось братом-близнецом первого – только ещё более вредным и придирчивым. Дубек сначала со Сметаной доканывал её на переменах, а потом с Мареком не давал спокойно сдавать «скакалку». Учитель назначил их двоих считать прыжки, и они, как заворожённые болванчики, открывали рты и покачивали головами вслед за грудью Ринки, которая тоже решила не отставать от хозяйки по нормативам. Со стороны казалось, что мальчишки смотрели клип про трёх закадычных подружек – путешествие по кочках. Клип этот был немного однообразным, но не успевал надоесть, ведь шёл всего минуту. Один раз Кая даже подбегала отвесить своему парню подзатыльник, но он попросил не мешать ему засекать несуразные дёрганья Лисьего Хвоста, и она, сбитая с толку, вернулась считать прыжки к своей паре.

Как только запыхавшаяся и вспотевшая Лиса бухнулась на лавку отдышаться, Лешек с Мареком занизили количество прыжков, и девочка получила не заслуженную единицу[5], а «похвально». И как она ни старалась доказать, что её «подсидели имбеци́льни ко́зли», учитель лишь понимающе кивал со словами «я тебе верю», но так и не переправил отметку.

Кая же затаила обиду. Она и так ненавидела Лисий Хвост, а тут… Уж не из-за схожести ли, чувствовала она в Севе соперницу, ведь только рыба без глаз могла не заметить, что они были обе фигуристые, одинакового телосложения и цвета волос. Н-да, до чего похожи снаружи – как ленточка и бант, а внутри уже поменьше – скорее, как росинка и капкан на кабана. Но внутрь без разрешения не заглянешь, вот и новые учителя, знакомясь с классом, не раз спрашивали: уж не сестрами ли были девчонки. Это до жути бесило Каю, и вскоре она перекрасилась из шатенки в блондинку, а наряды, в отличие от Севиных, становились всё откровеннее с каждой осенью. На следующий год вырезы грозили целиком вытеснить одежду, и тогда, судя по всему, Сметане пришлось бы отправляться в школу для слепых.

После уроков, пока никто из её компании не видел, Кая прошипела возможной сопернице: «Я тебе перса́[6]оторву, если будешь перед Лешеком трясти», будто Севино «наливное» было виновато, что угодило мальчишескому вкусу. Лиса и бровью не повела – ушла с гордо поднятой головой.

Нуличек весь день избегал подруги – это он научился делать искусно и в промышленных масштабах, – и ей пришлось в одну голову решать контрольную, успевая в обратную кидать прилетевшие в спину бумажки. Как ни странно, тем «сливкам», что никак не давали покоя половине класса, хватало наглости просить списать у тех же, кого они мучили, а получая отрицательный ответ, ещё сильнее нападать. Сразу вспоминается кошка, которая стащила у тебя из тарелки кусочек клобаски[7], и от такого бесстыдства смотришь ей прямо в глаза, но навстречу тебе не раскаяние, а укор: «Ты крадёшь из меня душевный покой! Хочешь мне зла, вор?» И магическим образом становится стыдно тебе.

Но в том случае, через стыд и страдания, ещё можно отвесить учебного пинка, а потом уж сладить с совестью, а в этом – Северине пришлось смолчать.

Снова вымотанная, она вернулась из школы. Понятное дело, она не захотела оставаться дома в объятиях перегара, душившего всю квартиру, и решила пойти делать уроки на то место, что когда-то с уехавшей подружкой они нашли глубоко в лесопарке. Тишина, журчание ручья и шелест листьев снимают напряжение на раз. Вот что нужно выписывать врачам в наш век потрёпанных нервов. Однако, в скором будущем учёные могут открыть-таки параллельную реальность, а там – очередь к листьям на ветру, все с талончиками и орут до писка в горле, что по записи!

С набитым рюкзаком Лиса отправилась в лес. Для этого надо было обойти дом и с дальнего торца выбрать тоненькую дорожку. Сначала тропа распадалась на недлинные ниточки, которые заканчивались то поваленными брёвнами, то просто небольшими натоптанными полянками – скрытыми прибежищами для отдыха. Но немного годя тропа всё чаще ныряла в желтевшую траву и мховые коврики, а потом и вовсе, для нездешних, тонула.

Но Сева с подружкой облазили лесопарк вдоль и поперёк – она и без тропы знала, где искать ручей. В принципе, куда не иди прочь от домов, везде можно было на него наткнуться, но не везде была такая красота, как в их укромном уголке.

Спустя двадцать минут Лиса вышла к узкому месту ручья и по брошенным доскам перешла на другой берег. За шуршащей ольховой левадой открывалась большая просека, обрамлённая по сторонам тисовым кустарником, а дальше – у излучины речушки – виднелась огромная старая Ива. Вот там-то они с подружкой и любили сидеть над водой.

Даже птицам словно спокойнее здесь пелось. Они не галдели разом, а вступали каждая в свой черёд. Ожидая, когда предыдущий оратор выскажется, новоиспечённая солистка сначала брала пробную ноту, и, если в ответ не слышалось возмущённого щебета, затягивала куплет. По желанию к ней присоединялись другие хористы, но только с тонким слухом – костноуших и скрипоголосых, похоже, отправляли поближе к домам, ведь хвалить их могли только люди из такого бескультурного захолустья, наподобие этого. А здесь, возможно, если взобраться на верхушки деревьев, удалось бы наткнуться на табличку для певцов, написанную корявым птичьим почерком: Пелармония.

Лиса глубоко вдохнула свежего влажного воздуха и с облегчением приблизилась к уже родной Иве. Дерево было настолько наклонено, что Сева, расставив руки, как крылья самолёта, просто взошла по стволу наверх. В этом местечке она чувствовала себя как дома – хотя нет… тут она чувствовала себя в безопасности.

Умиротворение обволакивало, наполняло силами и вытягивало губы в едва заметную улыбку, как у восточных статуй. Сева поудобней подогнула под себя ноги и, увидев это, ветерок принялся напевать: «Лиса-а-а-а», пугая птичек, но тут же со свистом добавлял: «Лиса-будди-и-ист». Тогда они успокаивались, снова принимались за ноты и дальше прогоняли генеральную репетицию перед вечерним грандиозным концертом. Теперь солнце садилось всё раньше; неизвестно, досидела бы Сева хотя бы до песни трясогузок – что более точно в Италии звалось бы Ариозо Трясогузо.

Сева расположилась над прозрачной водой. Речка была неглубокой, и девочка могла рассмотреть оливково-ржавое дно, над которым парили маленькие рыбки, увиливая от вьющихся скользких водорослей. Над ними, на поверхности воды, колыхались мягкие солнечные пятнышки.

Она закрыла глаза: вот вроде и Лешек с Мареком развеялись в её голове; Сметана размылась течением и растаяла; забылся и Каджа. Откуда-то будто почудился слабый спиртной аромат – но ненадолго; просто почудился, по привычке. Ведь даже если бы у семилетней Северинки Лев спросил, указывая в телевизор: «Ринка, на кого тот дельфин больше похож – на млекопитающее или рыбу?» То девчушка бы, глядя на выходящие из животного фонтаны, сразу бы указала одной ручкой на тазик, а другой на рот Льва и радостно закричала бы: «На тата!»

Сева расположила на коленках тетрадь, повесила рюкзак на сук и в мерном мишурном шелесте ветвей приступила к алгебре, ведь у неё был математический склад ума и больше всего на природе она любила уравнения второй степени.

Час сменился часом, и Лиса с уморённым видом отложила ручку; к тому же ветерок разошёлся, так и норовя схватить тетрадку за листок и швырнуть в речку. И голове надо отдыхать, не только рукам, вот Сева и достала «клубок» наушников и, как соседки на лавочке, принялась его распутывать.

Заиграла в ушах любимая музыка, постепенно вытесняя иксы с игреками, и потекла по голове волнами, братьями косинуса. Северина облокотилась на ствол и, как кошка, с дерева оглядывала свои владения. Солнце ещё пуще разыгралось в водной ряби. Из ручья на берег выскакивали горящие искры, от которых едва не загорались кусты, склонившиеся к водному зеркалу посмотреть на себя. А зарослей неподалёку уже слегка коснулась красками осень, там… там стояла…

Куча. Какая-то куча, блин. Мешок. Везде найдутся же невежи, которым лень убрать за собой мусор. Чтоб им дома попугаи обои разрисовали, а курица оказалась недоваренной и целый вечер кота по квартире гоняла! Даже если у них нет кота…

Ну ладно, когда домой пойду, вспомню – прихвачу.

Хорошо, что нет ничего вечного под облаками, вот и уроки иссякли. Затёкшие пальцы, хрустнув, спрятали учебники в рюкзак. Раньше бы Сева с подружкой кинулись гулять, исследовать лес, захватили бы с собой щенка, ну или Каджу, а сейчас не с кем было провести оставшуюся кучу времени. Куча! Чуть не забыла. Надо забрать мешок. Два с лишним часа он мозолил мне глаза – раздавленная виноградина на блюде, блин; трактор среди лебедей.

Она сошла с ивы и направилась к зарослям в тени деревьев. Вблизи мешок оказался странным – красным с синим верхом. Дорогой, наверно. Хотя кто шьёт дорогие мешки для мусора?

Сева засмеялась своим мыслям, и мешок резко дёрнулся!

Она вскрикнула и отскочила. В мешке явно кто-то был, и этот кто-то качался туда-сюда. «Божечки!» – в испуге подумала Лиса, но куча не походила ни на что святое. Неужто над кем-то подшутили и запихнули в спальник. Хотя… так далеко от домов…

Со стучащим сердцем Сева подкрадывалась ближе, боком обходя неведомый объект. Наконец она вытянулась и заглянула в «лицо» кучи.

А на куче действительно сидело лицо! Спальник оказался человеческой курткой! Рина опять вскрикнула и ладонями зажала себе рот. «Куча» не обернулась. Она смотрела перед собой, а после крика напряглась и вцепилась руками в брюки, прижала ножки к себе и стала качаться взад-вперёд ещё интенсивнее.

– Мама! – завизжала девочка. – Как же я напугалась!

– Она что, глупая? – нервно, сквозь зубы промычала «куча». – Разве она не видит, что я мальчик, а не её мама?..

Но Лиса не могла остановить изумление, ведь мешок столько просидел не двигаясь – и, выходит, наблюдал за ней!

– Мамочки мои! – снова не сдержалась она.

– Определённо глупая… – качалась куча, не обращая внимания на остолбеневшую Севу. – Когда же, когда она уйдёт?..

– Когда уйдёт! – возмутилась Сева. – Это вообще-то моя ива, я её сто лет назад приметила; и это не я за собой следила полдня!

– Бедная. Думает, это она́ иву посадила, хотя дереву не меньше семидесяти лет, – бурчала себе под нос «куча», всё туже морщась в комок. – Она ещё и не следит за собой сегодня. Опасно. Уходи, глупая, уходи…

Северина внимательнее вгляделась в лицо мальчика, и оно показалось ей знакомым. Да, конечно. Это же сын Ивы, который вчера из-за шнурков не мог до дома дойти. Ей стало не по себе: она понятия не имела, как общаться с «особенными».

– Привет, Ян. – Рина осмелилась и осторожно сделала шаг к растревоженному мальчику. – Я Сева.

«Мешок» будто пронзили разрядом; он выпрямился по струнке – только лицо осталось перекошенным.

– Я напротив живу, – ещё шажок.

Ян невнятно брюзжал: «Я бы заметил – напротив у меня только стол для рисования. Слишком глупая».

Ещё один.

– Твою маму же Ива зовут?

Еле заметно Ян кивнул.

Рина стояла уже совсем рядышком.

– Так ты что, от Ивы к иве пришёл? – решила разрядить обстановку Рина и негромко хохотнула, но мальчик, не понимая, зачем она переспрашивает, если сама видит, ответил тоном для тугодумов: «Да».

– Это игра слов… – смутилась Ринка.

«А я с тобой не играю…» – улетело в сторону.

Под ногой что-то гулко стукнуло. Сева посмотрела вниз: там лежали камни в виде ровного круга, и один теперь выскочил за линию. Мальчик тоже это заметил и вдруг завизжал так, что у неё заложило слух. От неожиданности Сева отскочила. Она заткнула уши и растерянно глазела на истошный «мешок». В таких воплях ничего не выходило сообразить.

Мальчик никак не успокаивался и продолжал кричать. Чувствуя вину, Сева захотела хоть как-то его успокоить и вернулась:

– Прости, прости! Я сейчас же всё положу как было… – Носком кроссовка она толкнула камешек на место.

Удивительно, но как по щелчку мальчик замолчал.

Рина не ожидала, что истерика может также резко прекратиться, как и началась. За пределами круга она присела на корточки отдышаться:

– Ну вот, Ян… фуф… всё хорошо, не кричи больше так…

Он только с силой скрёб свои коленки и не отвечал, хотя по настороженному виду было очевидно, что он всё слышит и понимает.

– Я же не знала, что… Ну, в общем, ещё раз извини и забыли, ладно?

Он вроде был за. Всё разрешилось бы самым мирным что ни на есть образом, кабы Рина зачем-то не положила руку ему на плечо. Осторожно так. Невесомо. Приветливо…