Молот и крест. Крест и король. Король и император

– Я знаю, – промолвил Бранд. – Я понял и сказал это в прошлом году, когда он впервые убил человека.

– Я тоже так думаю, – согласился Торвин. – Он должен носить копье Одина, Бога Повешенных, Предателя Воинов. Только такой человек мог отправить на смерть родного отца. Но он, будь он здесь, сказал бы на это, что другого выхода не было.

– Виглейк только гадает? – вдруг осведомился Фарман. – Или у него есть некое послание от богов?

Бранд молча вынул из-за пазухи стопку тонких дощечек, завернутых в тюленью шкуру, и передал собранию. На дереве были вырезаны и наполнены чернилами руны. Торвин медленно пробежал их глазами; Гейрульф и Скальдфинн придвинулись ближе, чтобы тоже взглянуть. По мере чтения все трое помрачнели.

– Виглейк кое-что увидел, – наконец сказал Торвин. – Бранд, ты знаешь притчу о мельнице Фроди?

Воевода помотал головой.

– Триста лет назад в Дании жил король по имени Фроди. Говорят, что была у него волшебная мельница, из которой вместо муки сыпались мир, достаток и плодородие. Мы считаем, что это была мельница новых знаний. Для работы на мельнице он держал двух рабынь-великанш по имени Фенья и Менья. Но Фроди так хотелось подарить своему народу долгий мир и благополучие, что он не давал великаншам передохнуть, как бы те ни просили.

Сочным голосом Торвин затянул песнь:

Он им сказал:«Срок вам для сна —пока куковатьне кончит кукушкаиль, замолчав,опять не начнет!»[42]

Тогда рабыни разгневались и вспомнили, что в их жилах течет кровь исполинов. Вместо мира, достатка и плодородия они начали вымаливать пламя, кровь и воинов. А ночью пришли враги и уничтожили Фроди вместе с его королевством, и волшебная мельница исчезла навсегда. Вот что увидел Виглейк. Он хочет сказать, что даже в погоне за новым знанием можно зайти слишком далеко, если мир к нему не готов. Железо куют, пока горячо. Но иногда мехи раздувают слишком долго и яростно.

Повисло долгое молчание. Затем Бранд нехотя изготовился ответить.

– Лучше я расскажу, – молвил он, – о намерениях, которыми ярл Скьеф Сигвардссон поделился со мной нынче утром. А уж вы решайте, совпадают ли они с прозрениями Виглейка.

* * *

Несколько дней спустя Бранд стоял и глазел на огромный камень, давно вросший в луг неподалеку от места, где раскисшая гатевая дорога, что шла от Или, выходила на раскинувшиеся за Марчем поля.

На том камне были вытесаны зубилом затейливые рунические письмена, их края не успело сгладить время. Шеф легонько дотронулся пальцами:

– Я сочинил это сам на твоем языке, как научил меня Гейрульф. Вот что гласят руны:

Простился с жизнью славно, хоть жил негодно.Все счеты свела смерть.

А наверху стоит имя: «Ярл Сигвард».

Бранд крякнул, раздираемый сомнениями. Он не любил Сигварда. Но все-таки тот достойно пережил гибель единственного сына. И безусловно, спас второго и армию Пути заодно, претерпев мучения в свою последнюю ночь.

– Что ж, – произнес он в итоге, – у него есть bautasteinn[43], и это правильно. Старая пословица гласит: «Немногие камни устоят, если сыны их не поправят». Но ведь убили его не здесь?

– Не здесь, – подтвердил Шеф. – Его убили на болоте. Наверное, мой второй отец, Вульфгар, не дотерпел до твердой суши. – Он скривил рот и сплюнул в траву. – Но отсюда Сигварда будет видно с болот на шесть дней пути. Кроме того, я хочу, чтобы ты полюбовался еще и на это…

Он с ухмылкой повернулся и махнул рукой в сторону чуть обозначенной возвышенности, которая восходила к Марчу. Оттуда раздался шум, как будто вдруг завизжал десяток закалываемых свиней. Бранд подхватил с земли топор и стал высматривать засевшего в засаде врага.

На разъезженную дорогу вышла колонна волынщиков по четверо в ряд. Они усердно надували щеки. Тревога Бранда улеглась, и он различил впереди знакомое лицо Квикки, бывшего раба из обители Святого Гутлака в Кроуленде.

– Одно и то же дудят, – прогремел Бранд, стараясь перекрыть вой. – Твоя затея?

Шеф помотал головой и указал пальцем на волынщиков:

– Их, не моя. Они сами сочинили мотив и назвали его «Освежеванный Бескостный».

Бранд покачал головой, не веря ушам. Подумать только, английские рабы высмеивают самого грозного полководца Севера!

За двадцатью волынщиками двигалась колонна побольше. В ней шли алебардщики в сверкающих шлемах с острой кромкой, в кожаных джеркинах, обшитых металлическими пластинами, и со щитом-кругляшом на левой руке. «Должно быть, тоже англичане», – подумал Бранд. С чего он это взял? В основном угадал по росту – мало кто был выше пяти с половиной футов. Но среди них попадались и долговязые, крепкие; вспомнить хоть тех бугаев, которых Бранд видел в последней битве за их короля Эдмунда. Нет, эти не просто англичане, а бедные англичане. Не таны Англии, не карлы армии, но керлы. Или рабы. Рабы с оружием и в доспехах.

Бранд взирал на них со скепсисом. Он немало лет провел в кольчуге и знал, сколько нужно сил, чтобы махать топором или мечом. При полной выкладке на воина ложится – да не только ложится, еще и носится – сорок-пятьдесят фунтов железа. Долго ли способен провоевать человек с такой нагрузкой? Тот, у кого первого ослабеет рука, погубит не только себя, но и всю шеренгу. Слово «крепкий» в устах Бранда звучало нешуточной похвалой. Что же касается людей мелких, то для них было семнадцать названий, и все оскорбительные.

Он смотрел на шествие двух сотен карликов. Алебарды высились, как он отметил, одинаково, строго над правым плечом. Люди, что вышагивают сомкнутыми рядами, не могут себе позволить роскошь личных решений. Но армия викингов шагала бы вразнобой и несла бы алебарды абы как, выказывая должную независимость.

Бранд с удивлением увидел, что за алебардщиками идут лошади, а не медлительные упрямые волы, которые притащили изделия Шефа в тыл армии Ивара. Первые десять пар тянули повозки с уже знакомыми ему балками от крутопульт – камнеметных машин. Возле каждой шагал боевой расчет: десяток людей в одинаковых серых джеркинах с вышитым белым молотом, как у волынщиков и алебардщиков. Что ни группа, то знакомое лицо. Ветераны зимней кампании Шефа получили свою землю, оставили батраков обрабатывать ее и вернулись к благодетелю и господину. Каждый теперь возглавлял свой собственный отряд, набранный из рабов исчезнувшей Церкви.

Следующие десять тоже представляли собой нечто новое. За лошадьми катили штуковины на широких тележных колесах, их длинные хоботы были задраны так высоко, что другой конец кланялся – похоже курица клюет в грязи червяков. Стрелометные машины. Не разобранные, а готовые к бою и лишь высокими колесами отличающиеся от той, что умертвила короля Эллу. Те самые, что повалили штандарт Ивара с Кольчатым Гадом. С ними тоже шагали расчеты по десять душ, с вращательными рычагами и связками стрел за спиной.

Когда протопали и они, Бранд осознал, что волынки, хотя и сменили мотив, нисколько не отдалились. Те пятьсот человек, которых он уже видел, развернулись позади него и выстроились в шеренги.

Но вот наконец показалось нечто похожее на армию: сонмы людей, которые не маршировали строем. Это были всадники, и они текли серой массой. Кольчуги, широкие мечи, шлемы, знакомые лица. Бранд воодушевленно махнул рукой при виде Гудмунда, который так и носил прозвище Жадный и ехал впереди своей корабельной команды. Холугаландцу замахали в ответ и загалдели, в отличие от англичан: щербатый Магнус и его приятель Кольбейн, носящие как алебарды, так и привычное оружие; Вестлиди, служивший кормчим у ярла Сигварда, и дюжина других последователей Пути.

– Одни отправились тратить нажитое, как сделал ты, – крикнул Шеф Бранду в ухо. – Другие либо отослали, либо придержали деньги и остались здесь. Многие купили землю. Теперь они защищают родную страну.

Волынки дружно умолкли, и Бранд понял, что находится в кольце людей. Он огляделся, подсчитывая.

– Десять длинных сотен? – предположил он наконец. – Половина англичане, половина норманны?

Шеф кивнул:

– Что скажешь про них?

Бранд покачал головой.

– Лошади вдвое резвее волов, – сказал он. – Но я не знал, что англичане способны запрячь их как следует. Видел, как они это делают – дышлом поперек. Так запрягают вола, а у лошади сбивается дыхание, и она не может толком тянуть. Как тебе удалось добиться от них проку?

– Говорю же, что всегда найдется смекалистый человек, – ответил Шеф. – На этот раз он отыскался в твоей команде: Гаути, который хромает. Когда я впервые стал запрягать, он подошел и обозвал меня дураком. Потом показал, как это делается в Холугаланде, где вы пашете только на лошадях. Не новое знание, а старое! Старое знание, которое известно не всем. Но как прицепить катапульты, мы догадались сами.

– Неплохо, – кивнул Бранд. – Но скажи-ка мне вот что. Катапульты или не катапульты, конная обслуга или не конная, а сколько твоих англичан устоит в бою против опытных воинов? Тех, что весят вдвое больше и вдвое же сильнее? Ты же не выставишь на передний край поварят. Призвал бы лучше откормленных танов, которых мы видели, или их сыновей.

Шеф согнул палец, и два алебардщика вытолкнули вперед пленного. Это был бородатый, бледный и обветренный норманн, на голову выше своих конвоиров. Он неуклюже поддерживал левую кисть правой рукой, как будто у него была сломана ключица. Его лицо показалось знакомым: Бранд видел однажды этого человека возле костра в каком-то забытом стане викингов, когда Великая армия еще была едина и крепка.

– У него было три команды, две недели назад они решили попытать счастья и пограбить наши земли около Яра, – сообщил Бранду Шеф и обратился к пленнику: – Расскажи, как ты попался.

Человек с мольбой уставился на Бранда.

– Трусы! – прохрипел он. – Они не сошлись бы с нами в честном бою. Схватили нас на выходе из первой деревни. Мы и понять не успели, откуда летят эти огромные стрелы, а дюжина наших уже полегла, пробитая насквозь. Бросились на машины, а по нам здоровыми топорами! Потом сзади набежали другие. Мне перебили руку, и я не мог поднять щит… Потом меня потащили на берег смотреть, как они разделываются с ладьями. Одну потопили камнеметной машиной, двум удалось уйти. – Он скривился от боли. – Меня зовут Снэкольф, я из Раумарики. Не знал, что вы, идущие Путем, столь многому научили англичан, иначе бы и не сунулся. Ты замолвишь за меня слово?

Не успел Бранд ответить, как Шеф отрицательно покачал головой:

– Его люди вели себя в той деревне как сущее зверье. Больше мы этого не потерпим. Я сохранил ему жизнь, чтобы держал ответ, и он высказался. Вздерните его на первом же дереве.

Алебардщики поволокли умолкшего викинга прочь, а позади застучали копыта. Шеф невозмутимо повернулся навстречу всаднику, который галопом мчался по размытому тракту. Добравшись до места, тот спешился, коротко поклонился и заговорил. Англичане и норманны из войска Пути навострили уши.

– Новости из твоего бурга, господин ярл. Вчера прибыл гонец из Уинчестера. Этельред, король западных саксов, мертв. Считают, что ему наследует его брат и твой друг этелинг Альфред.

– Добрая весть, – задумчиво произнес Бранд. – Друг во власти не помешает никогда.

– Ты сказал «считают»? – переспросил Шеф. – Кому с ним тягаться? Этот королевский дом опустел.

Глава 2

Молодой человек увлеченно смотрел в узкое окно, пробитое в камне. Позади него, далеко и потому еле слышно, пели монахи, служившие по его брату королю Этельреду очередную заупокойную службу из многих, которые он заказал. Перед ним же царила всеобщая суета. Широкая улица, пересекавшая Уинчестер с востока на запад, была заполнена торговцами и покупателями. Меж лотков сквозь толпу проталкивались телеги, груженные лесом. По обеим сторонам трудились три бригады строителей: копали котлованы, ставили деревянные сваи, нашивали на бревенчатый каркас доски.

Подними он глаза, увидел бы, как еще большее число людей укрепляло земляной вал, о постройке которого распорядился его брат. Они вбивали бревна и обустраивали площадки для лучников; со всех сторон жужжали пилы и грохотали молотки.

Молодой человек, этелинг Альфред, испытывал страстное удовлетворение. Это его город: Уинчестер. Город, где его род живет веками с тех пор, как на острове появились англичане. И даже с более ранних времен: он может назвать своих далеких предков – бриттов и римлян. Монастырь тоже принадлежит ему. Двести лет тому назад его многажды прадед король Кенвалх выделил Церкви землю как для постройки монастыря, так и для прокорма слуг Христовых. Здесь упокоился не только брат Этельред, но и отец Этельвульф с остальными братьями, а также бесчисленные дядья и прадеды. Они жили, они умерли, они легли в землю. И это все та же земля.

Молодой этелинг не чувствовал себя одиноким, будучи последним в роду.

Приободренный, он повернулся на скрежещущий голос, который силился перекрыть уличный шум. Голос принадлежал Даниилу, епископу Уинчестерскому.

– Что ты такое сказал? – вопросил этелинг. – Если я стану королем? Я уже король! Последний из рода Кердика, а сам род восходит к Вотану. Меня беспрекословно избрал витенагемот![44] Воины подняли меня на щит. Я и есть король!

На лице епископа отразилось ослиное упрямство.

– К чему поминать Вотана, бога язычников? Это не к лицу христианскому королю. Деяния же витенагемота и воинов ничтожны перед лицом Господа. Ты не можешь стать королем, пока тебя не помажут на царство миром, как Саула и Давида. А мы этого не сделаем, пока ты не покажешь себя истинным повелителем христианской страны. Ты должен разорвать союз с осквернителями Церкви. Лишить покровительства того, кого они называют Шифом, и пойти войной на язычников. На язычников Пути!

Альфред вздохнул. Он медленно пересек комнату и поскреб пальцами черную отметину на стене, оставшуюся после пожара.

– Святой отец, – произнес он терпеливо, – ты был здесь два года назад. Да, город разорили язычники. Сожгли все дома, вынесли из монастыря дары моих предков, угнали в рабство горожан и священников, кого смогли изловить. Это были настоящие язычники. И даже не Великая армия сынов Рагнара, Сигурда Змеиного Глаза и Ивара Бескостного, а просто шайка разбойников. Вот до чего мы слабы. Или были слабы. И вот что намерен я сделать. – Тон Альфреда вдруг вызывающе повысился. – Я постараюсь, чтобы такое горе больше не посещало Уинчестер и мои предки спокойно почивали в своих гробницах. Для этого мне нужно собраться с силами. И заручиться поддержкой. Идущие Путем не трогают нас и живут в мире, язычники они или нет. Они не враги нам. Истинно христианский король печется о своих подданных. Именно так поступаю и я. Почему же вы не даете мне благословления?

– Истинно христианский король, – ответил епископ, медленно и тщательно подбирая слова, – превыше всего ставит Церковь. Язычники спалили крышу монастыря, но они не отобрали ни землю, ни десятину. Ни один язычник, включая самого Бескостного, не забирал всей церковной земли, чтобы раздать ее рабам и наемникам.

«Это верно», – подумал Альфред.

Банды мародеров и даже сама Великая армия могли совершить набег на монастырь или собор, похитить его сокровища и реликвии. Епископ Даниил горько оплакал бы потерю и замучил насмерть всякого отставшего викинга, который оказался бы у него в руках. Но вопрос о выживании священнослужителей не встал бы. Церковь перестелит крышу, обновит припасы, воспитает новых прихожан и даже постарается выторговать назад книги и мощи. Грабеж можно пережить.

Опаснее же отъем земель, которые являются залогом неизменного благополучия и собираются Церковью веками, жертвуемые сильными мира сего на смертном одре. Именно изъятием земель и занялся новоиспеченный олдермен – нет, ярл идущих Путем. Его деяния вселили в епископа Даниила новые страхи. Даниил испугался за Церковь. Альфред же осознал, что боится за Уинчестер. Перестроенный или нет, с откупом или без него, в далеком будущем или в ближайшее время этот город больше не будет разграблен и сожжен. Он важнее Церкви.

– Не нужно мне твое миро, – сказал он твердо. – Я могу править и без Церкви. Помазан я или нет – за мной пойдут ривы и олдермены, таны, советники и воины. Они признают меня королем.

Епископ вперился немигающим взором в молодое лицо и с холодной яростью покачал головой:

– Этому не бывать. Есть писцы, есть священники – люди, которые пишут королевские указы и ведут счета; они не послужат тебе. Они сделают так, как велю им я. Во всем твоем королевстве – если ты именуешь себя королем – не найдется ни одного грамотного мирянина. Куда там – ты сам не умеешь читать! Как ни мечтала научить тебя этому благочестивая матушка!

Щеки юного этелинга зарделись от бешенства и стыда при воспоминании о том дне, когда он обманул мать. Он заставил священника сто раз прочесть ее любимые английские стихи, пока не выучил их наизусть. Потом встал перед ней и притворился, будто читает по книге. Где эта книга теперь? Ее забрал какой-то поп. Наверное, стер написанное и вывел поверх священный текст.

Епископ скрежетал дальше:

– А потому я нужен тебе, юнец, и не только из-за могущества моих подчиненных, которым я с тобой делюсь. Ибо у меня тоже имеются союзники и власти предержащие. Ты не единственный в Англии христианский король. Есть праведный Бургред Мерсийский, который помнит свой долг. Есть юный олдермен Альфгар, которого ты лишил Норфолка, и его достойный отец Вульфгар, искалеченный язычниками, – они тоже истинные слуги Господа. Скажи мне как король: неужто среди твоих танов и олдерменов не найдется таких, кто пойдет за ними?

– Уэссекские таны подчинятся только уэссексцу.

– Даже если им велят сделать иначе? Если поступит приказ из Рима?

Слово повисло в воздухе. Альфред осекся, и презрительный ответ застыл у него на губах. На его памяти Уэссекс однажды не подчинился Риму – в тот раз, когда его брат Этельбальд женился на отцовской вдове вопреки всяким церковным уставам. Рим ответил угрозами. Вскоре Этельбальд скончался – никто не узнал от чего, – а новобрачную вернули к ее отцу, королю франков. Похоронить Этельбальда в Уинчестере не разрешили.

Епископ улыбнулся, видя, что попал в цель.

– Сам понимаешь, юный король, что выбора у тебя нет. И что бы ты ни сделал, это не возымеет значения. Я всего лишь проверяю тебя на верность. Человек, которого ты поддержал, – Шиф, сын языческого ярла; англичанин, воспитанный в христианской вере и изменивший ей; отступник, хуже любого варвара, хуже самого Бескостного, – ему осталось жить считаные недели. Враги берут его в кольцо. Поверь мне! Я слышал новости, которые не дошли до твоих ушей. Немедленно порви с ним. Яви покорность твоей Матери-Церкви.

Епископ откинулся на спинку нового резного кресла. Уверенный в собственном могуществе, он с нетерпением ждал, когда установится его пожизненная власть над молодым собеседником.

– Ты, может быть, и король, но сейчас находишься в нашем монастыре, – заметил он. – Тебе нужно дозволение, чтобы уйти. Ступай же. И огласи указы, которых я требую.

Внезапно этелинг вспомнил стихи, что выучил для матери. То было мудрое, еще дохристианское наставление воинам.

«Ответствуй ложью лжи, – говорилось там, – и мысли скрой перед врагом глумливым. И гнев излей, когда не будет ждать он».

«Добрый совет, – решил Альфред. – Быть может, его послала мне мать».

– Я подчинюсь тебе, – произнес он кротко, вставая. – Молю простить мне заблуждения юности и благодарю тебя за наставление в праведности.

«Слабак!» – подумал епископ.

«Ты слышал новости, которые не дошли до моих ушей?» – мысленно переспросил король.

* * *

Всем, кто знал Ивара Рагнарссона, – и многим из тех, кто не знал, – была очевидна печать, которую оставили на его лице поражение и бесславное бегство. Его никогда не мигающие глаза по-прежнему были страшны, но в них поселилось нечто новое: потерянность, отрешенность. Ивар ходил как человек, который что-то замыслил: медленно, с отсутствующим видом, почти страдальческой миной и без былой грации.

Впрочем, она не исчезла напрочь и возвращалась при надобности.

Путь от полей Норфолка до йоркского стана братьев Ивара был долог и тернист. Люди, которые некогда разбегались при шествии Великой армии, повылезали изо всех щелей, атакуя двух измученных странников – Ивара и его верного оруженосца Хамаля, что спас господина от идущих Путем. По меньшей мере шесть раз они попадали в засаду; их преследовали озлобленные крестьяне, местные таны и пограничные дозоры короля Бургреда.

Ивар сражался, излучая высокомерие и презрение к врагам. Перед уходом из Норфолка он срубил головы паре керлов, кативших куда-то телегу, забрал и без единого слова передал Хамалю их кожаные джеркины и толстые одеяла. Когда беглецы добрались до Йорка, покойников накопилось – не перечесть.

«Три опытных бойца не справились с ним зараз, – доложил Хамаль завороженным, сгоравшим от любопытства слушателям. – Он может доказать, что остался великим воином Севера».

Толпа заворчала, возразив, что доказывать придется долго. Армейские карлы имели право говорить, что думают. Ушел с двадцатью длинными сотнями, вернулся с одним человеком. И это называется непобедимый полководец?

Вот такие мысли не давали покоя Бескостному. Остальные Рагнарссоны, отпаивая его горячей медовухой у очага в своих минстерских покоях, поняли это. Еще они осознали, что их брату, всегда ненадежному, отныне и вовсе нельзя доверить никакого дела, где требуется расчет. Их прославленное единство не дрогнуло – оно было нерушимо, – но там, где прежде совещались четверо, теперь бывали трое и один.

Они заметили перемену в первую же ночь. Молча встретились взглядами; молча сделали то, что делали прежде, ни слова не сказав своим людям, не признаваясь даже друг другу. Выбрали рабыню с йоркширских равнин, завернули в парус, связали и заткнули ей рот, после чего подбросили в покои Ивара, где тот в томлении и без сна коротал глухую ночь.

Утром они унесли останки в деревянном ящике, которым уже пользовались раньше. Какое-то время Ивар останется в здравом уме и не впадет в бешенство берсерка. Но всякий чуткий человек испытывал в его присутствии только страх.

– Он идет, – сообщил монах, карауливший у входа в огромную мастерскую, где обитатели йоркского Минстера трудились на своих союзников, обернувшихся господами.

Рабы, которые потели у горна, работали на тисках и плели канаты, удвоили усилия. Ивар убил бы любого, стоявшего праздно.

Через порог переступил и замер, озираясь, человек в алом плаще и посеребренном шлеме. К нему обернулся архидиакон Эркенберт – единственный, кто сохранил хладнокровие.

Ивар указал большим пальцем на рабочих:

– Готово? Хорошо готово?

Он изъяснялся на жаргонной смеси английского и норвежского, которую армия и духовенство усвоили за зиму.

– Достаточно, чтобы испытать то и другое.

– Стрелометы? Камнеметы?

– Смотри сам.

Эркенберт ударил в ладоши. Монахи мгновенно разразились командами, рабы бросились раздвигать строй машин. Ивар – в лице ни кровинки – наблюдал за ними. После того как братья забрали сундук, он неподвижно пролежал день и ночь, с головой укрывшись плащом. Потом, как знала теперь вся армия, встал, дошел до двери и прокричал в небеса: «Меня победил не Сигвардссон! Это сделали машины!»

Он призвал Эркенберта и грамотеев из Йорка, подчинявшихся архидиакону. С тех пор грохот в кузнице не прекращался.

Рабы установили камнеметную машину во дворе Минстера, за мастерской, в фарлонге от дальней стены. Катапульта в точности повторяла ту, которую применили для отражения первой атаки на Йорк. Затем одни подвесили огромную соломенную мишень; остальные лихорадочно закручивали свежевыкованные шестерни.

– Довольно! – Эркенберт лично проверил стояние зазубренной стрелы, глянул на Ивара и вручил ему шнур, протянутый от коленчатого рычага.

Ивар дернул. Рычаг отлетел и звякнул о шлем, но Бескостный не отреагировал. Стрела взмыла в воздух, раздался ужасный чавкающий звук. Никто не успел моргнуть глазом, как она уже закачалась, глубоко засев в соломенном чучеле.

Ивар бросил шнур, повернулся:

– Другую покажи.

На сей раз рабы выкатили незнакомое устройство. Каркас был из прочных балок, как у крутопульты, но зубчатые колеса находились не сверху, а сбоку. Они закручивали один-единственный трос, который наматывался на деревянный шест. С него почти до земли свисала праща с увесистым грузом. Рабы повернули рычаги, и шест заходил ходуном в затворе.

– Это камнемет, – объявил Эркенберт.

– Не тот, что сломал мой таран?

Архидиакон самодовольно улыбнулся:

– Нет. То была огромная машина, которая сбросила целый валун. Но ее обслуживало много народа, а выстрелить она могла только раз. Эта мечет камни поменьше. Таких машин не делали с римских времен. Но я, смиренный раб Божий Эркенберт, прочел о ней у Вегеция и построил. Она называется «онагр» – по-вашему, это «дикий осел».

Раб уложил в пращу десятифунтовый камень и дал знак Эркенберту.