Красное на красном

Отец отца, прежде чем пройти к себе, наполнил светильники маслом и раздвинул все четыре занавеса. Девушка подошла к аре, и та, почувствовав приближение Залога, проснулась: золотые грани ярко вспыхнули и начали медленно таять. Шрам на груди заныл, и показался стилет, неподвижно висящий в золотистом мареве, кровь на конце клинка по-прежнему была алой. Бормоча вычитанные в Кубьерте малопонятные слова, Мэллит присела на корточки. Она желала видеть того, с кем ее связали кровью и клятвой. И еще Любовью, великой и единственной. Так дочь Вентоха полюбила сына Роха, так Суни́лли любила Царя Царей, а Э́гри – Поэта Поэтов.

Ранка на груди болела все сильнее, но боль – невысокая цена за право взглянуть на любимого. Дважды Мэллит заставала нареченного Альдо спящим в своей постели, однажды он пил вино с блистательным Робером, а в ночь Роха с первородным была женщина, которую гоганни захотелось задушить. Успокоившись, она убедила себя, что нареченный Альдо свою подругу не любит, а подумав еще немного, возликовала. Женщина была невысокой и костлявой, что дарило самой некрасивой из дочерей Жаймиоля надежду. Готовясь произнести запретные слова, Мэллит велела себе не злиться, если первородный вновь будет не один, но пищи для ревности на сей раз не нашлось.

Сквозь золото проступило дорогое лицо. Принц сидел у стола в мрачном сводчатом зале, а рядом суетились какие-то люди – или не люди? Девушка отчаянно вглядывалась в редеющий туман, пытаясь понять и запомнить. Гоганни не сразу разобрала, что делают с любимым маленькие мужчины в сером, а разобрав, едва удержалась от крика. Происходящее казалось отражением того, что свершил достославный из достославных, только те, из видения, действовали напрямую, без Залога…

Боль сделалась невыносимой, казавшаяся зажившей рана открылась, выступила кровь. Пытаясь унять кровотечение, девушка прижала к груди косу и с трудом поднялась. Ноги подкашивались, голова кружилась, но лечь Мэллит не могла, как и позвать на помощь. Нужно во что бы то ни стало вернуться в спальню; если ее найдут возле ары, всему конец!

4

Последние дни Эпинэ не находил себе места, и причиной тому были «истинники», вернее, договор, который заключил с ними Альдо. Союзнички, раздери их кошки! Торквинианцы нравились Иноходцу куда меньше гоганов, рыжие хотя бы объяснили, чего хотят. Конечно, олларианцы у эсператистов сидят в печенках, и давно, но воевать с ересью – дело Эсперадора. Святой престол терпел Олларов четвертую сотню лет, держа наследников Раканов впроголодь, а тут на тебе! Робер, в отличие от сюзерена, родился и вырос в Талиге и, хоть почитался сорвиголовой, иногда этой самой головой думал. Люди Чести могут сколь угодно проклинать потомков узурпатора, сила на стороне Сильвестра, а народу – народу все равно.

Робер и хотел бы забыть Ренква́ху, да не мог. Эгмонт рассчитывал поднять север и северо-запад, но крестьяне продолжали ковыряться в земле, а ремесленники – тачать сапоги и гнуть обручи для бочек. Чернь не волновало ни кто сидит на троне, ни как называется столица, а до богословских тонкостей ей и вовсе не было дела. Хотя чего ждать от шорников и трактирщиков, если наследнику рода Эпинэ плевать, в каких тряпках ходят монахи и непогрешим ли Эсперадор! Если непогрешим, то Клемент, идя против главы церкви, сам становится сосудом Врага…

Мелкий магнус был неприятен, непонятен и опасен, куда опаснее Енниоля, который Роберу чем-то нравился. Возможно, тем, что начал дело с ужина и рассказа про своих флохов. Может, гоган и врал, но Клемент темнил без всяких «может», а сюзерен дал ему слово. Как в сказке, где закатная тварь просит то, что сам про себя не знаешь. Чего же такого не знает о себе Альдо? Почему четыреста лет о старой династии никто не вспоминал, и вдруг два горошка на ложку?!

Раздумья никогда не были сильной стороной Иноходцев, но махнуть рукой на несвоевременные мысли не получалось. Видимо, умственное напряжение изрядно омрачило чело Робера, потому что ворвавшийся к своему маршалу Альдо первым делом осведомился, не болят ли у того зубы.

Принц горел желанием немедленно отправиться на конскую ярмарку, но был готов завернуть к зубодерам. Эпинэ начал отшучиваться и вдруг вывалил на будущего короля свои опасения, впрочем, не произведшие на первородного ни малейшего впечатления. Альдо засмеялся и хлопнул друга по плечу.

– Все в порядке, господин маршал. Мы с тобой, как тот козленок, проскочим между львом и крокодилом, пока те дерутся. Если честно, я немножко боялся гоганов, уж слишком мало они хотят, зато теперь мы на них, если что, Клемента спустим.

– Я не поклонник Эсперати́и, – покачал головой Иноходец, – но про тех, кто обещает двоим одно и лжет обоим, там правильно сказано.

– Робер, – скорчил рожу принц, – с чего ты взял, что я лгу? Свое слово я сдержу, если, разумеется, стану королем. То, что «куницы» и «мыши» просят, они получат, беды-то! Меньше Нохского монастыря мне нужна только Гальтара, а старые цацки пусть ищут и делят сами. Но если поганцы вместо сапог захотят ногу, я их натравлю друг на друга.

– Ты бы хоть Матильде рассказал, – пробурчал, сдаваясь, Эпинэ.

– Нельзя. Я обещал, а потом, ты же ее знаешь, как пить дать проболтается. На того же Хогберда разозлится и брякнет. Когда что-то начнет получаться, я все объясню, а сейчас – рано. И вообще ну их всех к Леворукому. Мы идем или нет?

– Может, за Матильдой зайдем? – на всякий случай предложил Робер. – Она плохого не посоветует.

– Нет, – отрезал Альдо. – Мне надоело быть внуком «великолепной Матильды». Королю коня выберет его маршал.

– Как будет угодно его величеству, – засмеялся Эпинэ. Он никогда не отличался тщеславием, но признание его познаний по конской части не могло не радовать – лошади и все с ними связанное было единственным, в чем Робер проявлял немыслимое терпение. Они трижды обошли конский рынок, приглядываясь к выставленным скакунам; Эпинэ отметил шестерых и пошел по четвертому кругу, по очереди осматривая претендентов. Глаз и чутье будущего маршала не обманули – лучшим, по крайней мере для Альдо, оказался гнедой трехлетка линарской породы[63] – среднего роста, длинный, стройный, он прямо-таки был создан для принца. Гнедой не был ни щекотливым, ни слишком мягкоуздым и казался спокойным, это обнадеживало.

Альдо был чудесным парнем и весьма посредственным наездником. В седле принц держался крепко, но руки у него были дубовые, и он не чувствовал лошадиного рта, без чего, по глубокому убеждению Робера, ни одной приличной лошади не выездить. К несчастью, сам Альдо ставил свое мастерство очень высоко, полагая главным достоинством всадника умение гонять сломя голову и не мытьем, так катаньем заставлять коней подчиняться. Робер боялся, что рано или поздно Альдо нарвется, но поделать ничего не мог, разве что выбрать другу лошадь без вывертов.

Эпинэ придирчиво осмотрел ноги жеребца – сухие отбитые суставы радовали взгляд знатока.

– Альдо, если брать, то этого.

– Да, неплох, – снисходительно согласился принц, – но низковат, и масть…

– Рост у него правильный, больше и не нужно, а белый конь подождет. Сначала нужно победить…

– И все-таки давай еще того мориска глянем.

Спору нет, молочно-белый красавец был хорош, но опасен, по крайней мере для сюзерена. По тому, как конь сгибал шею и косил глазом, Робер сразу понял – змей! Порывистый, диковатый и наверняка злопамятный. Сам бы Эпинэ рискнул – нет лошади, к которой нельзя подобрать ключик, было б терпение, но Альдо захочет всего и сразу. Самым умным было взять для Альдо гнедого, а для себя – белого… Мысленно маркиз уже гонял мориска на корде, подбирал для него правильное железо и чуть ли не расчищал ему копыта, однако долг друга и вассала требовал совсем другого.

– Неплох, – Робер снисходительно улыбнулся, похлопав атласную шкуру, – но рядом с гнедым… Тот его в два счета обставит, хотя для парада хорош, не спорю…

Прости, дорогой, за клевету, так надо. Тебе принца не возить, зато оба целы будете.

– Тогда берем гнедого, – решился Альдо, – мне кляча не нужна.

Стоил линарец немало, но денег у них теперь хватало. Гоганских денег. Эпинэ отсчитывал последние монеты, когда базарный мальчишка сунул ему в руку письмо.

«Благородные кавалеры не ошибутся, если отметят покупку великолепного животного в «Смелом зайце».

Записка как записка. Трактирщики чего только не удумают, чтобы заполучить клиента побогаче, но Робер отчего-то не сомневался, что их ждет не пирушка, а разговор, причем не из приятных.

5

Друзья проторчали какое-то время в общем зале, потягивая вино и обсуждая достоинства гнедого, потом у дверей начали кого-то бить, и чуть ли не сразу пробегавший мимо слуга уронил на стол еще одну записку. «Благородным кавалерам» предлагалось выйти через кухонную дверь, и они вышли. Прямо к конным дамским носилкам, в которых оказался достославный Енниоль собственной персоной. «Смелый заяц» с его заурядной кухней и домашним вином не числился среди гоганских трактиров, но владели им правнуки Кабиоховы, хотя вряд ли кому в здравом уме и твердой памяти пришла бы в голову подобная мысль.

– Блистательные удивлены? – Вопрос был праздным. Енниоль что-то сказал на своем языке, и лошади медленно тронулись с места. – Неотложное дело вынудило сына моего отца забыть малую осторожность во имя великой. Что могут сказать блистательные о делах ушедшей ночи?

– Ушедшей ночи? – переспросил Альдо. – Ничего. Ночь как ночь.

– Не случилось ли с блистательным Альдо чего-то необычного? Быть может, он видел странный сон или испытал странные ощущения?

– Скуку я ощущал, – махнул рукой Альдо. – К нам с Робером прицепились «истинники». Им приспичило спасать наши души. За ваши деньги, разумеется.

– Пусть блистательный припомнит, – подался вперед старый гоган, – только ли о золоте говорил отмеченный мышью и не случилось ли во время беседы чего-то необычного.

– Ну, – принц склонил голову к плечу, и Робер понял: разговор становится важным, – магнус сказал, что Создатель на моей стороне и скоро я займу трон предков… Потом мы поболтали об олларианцах, и я согласился, что они еретики. Признаться, я решил, что вы им заплатили, ведь уломать святош нам помочь не выходило ни у кого.

– Правнуки Кабиоховы не осквернят себя договором с отмеченным мышью. Неужели блистательный…

– Нет, – перебил старого гогана Альдо, – я решил ничего не понимать, но со всем соглашаться.

– Да пребудет над блистательным и впредь длань Кабиохова! Не пролилась ли вчера ночью кровь?

– Кровь? – взлетели вверх брови Альдо. – В Агарисе запрещены дуэли, и уж подавно я не стану драться с магнусом.

– Сын моего отца спрашивал внука твоего деда об ином. Не поранился ли он вчера?

– Достославный Енниоль, – в голосе Альдо послышалось раздражение, – что случилось? Я понимаю, что ваши вопросы неспроста.

– У юной Мэллит, чья кровь скрепила наш договор, открылась рана. Это может означать лишь одно – зловредный посягнул на кровь блистательного, но удар приняла на себя правнучка Кабиохова.

– Что с ней? – Глаза Альдо блеснули. – Она жива?

– Жива и к ночи Роха будет здорова, но блистательный не ответил.

Альдо свел брови и «припомнил»:

– Я и впрямь где-то то ли укололся, то ли оцарапался, но где и как, не помню.

– Сын моего отца узнал все, что хотел узнать. Сейчас он скажет то, что должен сказать. Пусть блистательный соглашается со всем, что ему скажет отмеченный мышью, но не исполняет обещанного, не сказав правнукам Кабиоховым. Если блистательный пожелает призвать нас, пусть раскроет окно и положит на него книгу.

– Но что «истинники» могут мне сделать?

– Есть множество тайн, горьких, как полынь, и острых, как бритва. Непосвященным не до́лжно их касаться. Правнуки Кабиоховы защитят первородного, если он не пренебрежет их советами.

– Спасибо, – пробормотал Альдо.

– Да пребудет над семенем Кабиоховым рука Его, и да будет блистательный осторожней оленя и мудрее змеи.

Носилки остановились, Альдо и Робер спрыгнули на землю, оказавшись среди каких-то сараев, из-за которых виднелась колокольня церкви Блаженного Ожидания.

– Рыжий змей, – пробормотал Альдо. – Думаешь, ему можно верить?

– Больше, чем Клементу.

– Мне тоже так кажется. Жаль девчонку, она прехорошенькая…

Прехорошенькая? От фривольного словца Робера передернуло. Мэллит прекрасна, но она – гоганни, а он – наследник рода Эпинэ. Зима с летом и то ближе друг другу.

– Зря ты не рассказал старику про Ноху и остальное.

– Успеется. Как думаешь, какого рожна всем им нужно от меня на самом деле?

– Спроси чего полегче, но твои «друзья» явно не в одной упряжке.

– Да, каждый хочет поживиться. И, между прочим, за наш счет. Послушай, Эпинэ, куда это мы с тобой вляпались?

Глава 5

Талиг. Лаик Оллария

398 год К.С. 1–8-й день Зимних Ветров

1

В первый раз Суза-Муза-Лаперу́за граф Медуза из Путе́ллы заявил о себе хмурым зимним днем. Капитан Арамона поднял крышку супницы и выудил оттуда огромную ярко-малиновую перчатку с шестью пальцами. Перчатка была с левой руки, что по кодексу поединков означает вызов, посылаемый отсутствующему. Дескать, вызывающий вызываемого не застал, однако откладывать объяснение не счел возможным и настоятельно требует удовлетворения.

Каким образом перчатка очутилась в столь любимом капитаном наваристом бульоне, осталось загадкой, но она там очутилась. Обалдевший от неожиданности и злости Арнольд отшвырнул улов, шестипалая пакость пролетела над столом, отмечая свой путь жирными брызгами, и шмякнулась у камина. Слуга споро унес неблагонадежную супницу и вернулся с новой, в которой не оказалось ничего предосудительного. У Арамоны достало ума закончить трапезу и выйти из-за стола, не замечая наглого малинового пятна.

Когда капитан с клириком и менторами удалились, унары выскочили из-за стола и столпились вокруг загадочного трофея. После минутного созерцания Норберт поднял истекающий бульоном ком и неторопливо развернул. Перчатку украшал искусно вышитый герб: средь скрещенных копий и сосновых ветвей[64] на блюде возлежит свинья, в чье пузо воткнут обеденный нож. Вокруг краги вилась надпись, повествующая, что владельцем сего герба является благородный и голодный Суза-Муза-Лаперуза. Как следует разглядеть монстра унарам не дал слуга, молча и равнодушно взявший перчатку из рук Катершванца, но это было лишь началом.

Послав капитану Лаик формальный вызов, Суза-Муза медлить не стал, незамедлительно развернув военную кампанию. Первым его подвигом стала порча портрета в фехтовальном зале. Таинственный граф изуродовал воинственный Арамоний лик, пририсовав ему свинячье рыло и свинячьи же уши. Художником Медуза оказался посредственным, но унары проявили к нему снисхождение, чего нельзя было сказать про самого Арнольда.

И без того красная рожа капитана стала вовсе багровой, но, вопреки ожиданиям, Арамона не завопил и ногами не затопал, а медленно обошел своих воспитанников, поочередно разглядывая каждого по-рачьи выпученными глазами. Выдержать это оказалось непросто. Неудивительно, что прыщавый Анатоль вспыхнул и опустил голову.

Арамона молчал, молчали и унары. Тишину нарушал лишь ледяной зимний дождь, монотонно вгоняющий в подоконник водяные гвозди. Когда напряжение стало невыносимым, господин капитан соизволил заговорить.

– Вступая в братство святого Фабиана, вы знали, что за проступок, совершенный одним, отвечает или виновный, или все. Обеда сегодня не будет. Ужина – тоже. Если, разумеется, я не узнаю, кто посягнул на изображение доверенного лица нашего государя!

– Хрю, – отчетливо раздалось откуда-то слева. В надорский замок еще при жизни отца однажды забрел чревовещатель, немало потрясший пятилетнего Дикона. Оказалось, кто-то из унаров в полной мере владел этим странным искусством. Арамона ринулся на голос, но, разумеется, никого не изловил. Эстебан, Норберт с Йоганном, Паоло, Валентин и Арно молчали. Дик подозревал, что человек пять, знай они правду, побежали бы с доносом, но Суза-Муза таился не только от менторов и слуг, но и от товарищей.

Портрет сняли и унесли, убрался и Арамона, на прощание объявив, что, если унары надумают что-то сообщить, капитан ждет в своих апартаментах. Никто не пришел, и Свин свою угрозу исполнил. Спать пришлось отправляться натощак, а утром на стене парадной лестницы появилась надпись, гласящая, что свинья должна быть свиньей, а не капитаном. Свершив сей подвиг, Суза-Муза утих и не подавал признаков жизни два дня. Затем к отдыхавшему после обеда Арамоне постучал отец Герман. По крайней мере ждавший олларианца капитан счел именно так и отпер дверь. Священника видно не было, зато на полу жизнерадостно полыхала лишенная верхней обложки расходная книга. Капитан бросился затаптывать огонь и на глазах в самом деле подошедшего аспида влип в заменивший изъятые листы смешанный со смолой навоз, заботливо прикрытый страницами, на каждой из которых красовалась печать Сузы-Музы. Стало ясно – таинственный граф настроен решительно.

2

Ричард не раз мысленно перебирал своих товарищей, гадая, кто же прячется под маской графа Медузы и как ему удается выбираться из запертой спальни и доставать самые разные вещи. Может, у шутника есть сообщник? Вряд ли! Представить в этой роли кого-то из «мышей»-слуг было невозможно, а больше никто в дом не заходит. Стражники и те в обычные дни не покидают своих караулок на границе «загона». Нет, Суза-Муза действует в одиночку, но кто это?

Эстебан и Альберто отпадали сразу – оба были любимчиками Арамоны и ярыми сторонниками Олларов. Константин, Франсуа, Северин и Анатоль с Макиано тоже пользовались Арамоновой благосклонностью. Норберт с Йоганном могли испортить портрет, но до перчатки с гербом они бы не додумались. С Арно, напротив, сталось бы послать Свину вызов, но он не стал бы портить стены и возиться с навозом. Луиджи боялся всего на свете, а Карл всего на свете, кроме Луиджи. Валентин Придд был холоден и осторожен, он и с Диком-то, чтобы не вызвать подозрений, не разговаривал. Хотя, с другой стороны, дневная осторожность порой искупается ночной дерзостью…

Эдуард? Юлиус? Паоло? Может быть… Особенно Паоло. Черноглазый унар обожает всяческие каверзы и чуть ли не в открытую дразнит Арамону и менторов. Ему все сходит с рук – еще бы, кэналлиец, из знатных и наверняка родственник Ворона.

Ричард прекрасно понимал, что, позволь он себе десятую долю того, что позволяют Паоло, Эстебан и Арно, его в Лаик уже не было бы. Арамона невзлюбил юношу с первого взгляда и делал все, чтобы превратить жизнь Дика в пытку. Пока остальные занимались фехтованием или гимнастикой, Дик стоял навытяжку с поднятой шпагой в руке, во время учебных поединков ему доставался то самый никчемный противник, то, наоборот, слишком сильный, юношу вынуждали по десять раз переписывать написанное, оставляли без ужина, распекали за нерадивость и неопрятность, хотя он выглядел не хуже других.

Придирки следовали одна за другой, и Ричард не сомневался – Арамона и большинство менторов ждут, когда герцог Окделл сорвется, но Дикон терпел. Он поклялся матушке и Эйвону. Он обещал Штанцлеру. Если бы не это, Дикон давным-давно выплеснул бы Арамоне в лицо какое-нибудь варево и ушел, хлопнув дверью, но Повелители Скал всегда держат слово.

Зима выдалась теплой, только ничего хорошего в этом не было – промозглый сырой дом, раскисшие аллеи, бесконечные дожди и непроглядная тоска. Днем унары фехтовали, танцевали, занимались стихосложением, арифметикой, астрономией, вникали в олларианскую трактовку демонических сущностей и доблестную историю королевского рода. По вечерам всех разгоняли по кельям, монастырский устав и тот наверняка был мягче.

Разговор с братцами Катершванцами стал единственным. Первые месяцы унары встречаются друг с другом лишь в трапезной и на занятиях в присутствии слуг и менторов, а на ночь спальни запирают. Лишь по прошествии испытательного срока фабианцам разрешают отлучаться в город, а вечерами гулять по парку или собираться на превращенной в подобие террасы крыше трапезной. Отпуска Ричард ждал не слишком, встреч и разговоров с товарищами не ждал вообще.

Прочие «жеребята» как-то умудрялись общаться и под чужими взглядами, у Дика не выходило. Юноша боялся проявлять дружелюбие к Придду и бергерам, боялся дерзить «навозникам», боялся сказать то, что будет обращено против него, боялся, что от него отвернутся, оскорбят память отца или, наоборот, полезут в душу. Его общества, впрочем, тоже никто особенно не искал, но хуже всего был сам дом – огромный, полупустой, насквозь пропитавшийся злобой и ложью. Его не могли согреть ни камины, ни шуточки графа Медузы, хотя без них стало бы вовсе тошно.

По вечерам Дик дрожал в своей постели, то перебирая недавние события, то мечтая о том, как он покинет «загон», то вспоминая Надор или сочиняя стихи. Дни походили друг на друга, как капли на стекле, и были столь же холодны и унылы.

Мокрая зима перевалила за половину, воронье в парке стало орать еще громче, дни удлинялись, природа давала понять, что любая, даже самая пакостная пора имеет обыкновение кончаться. Три месяца из восьми были прожиты.

3

Арнольд Арамона имел чин капитана, однако на Первом представлении наследника место наставника унаров было рядом с королем. Родись принц Карл месяцем позже, Арамону сопровождали б лучшие воспитанники, но устав фабианского братства не знает исключений – первые четыре месяца унары не покидают Лаик. Господин капитан отправился на Представление, взяв с собой лишь сержанта и пятерых солдат, которых, впрочем, пришлось оставить на служебном дворе.

Сама церемония, не менявшаяся со времен введшего ее Франциска, была предельно простой. Капитан личной королевской охраны вносит трехлетнего наследника в Триумфальный зал, принца принимает стоящий у трона Первый маршал Талига и высоко поднимает над головой, показывая собравшимся военачальникам. Те обнажают клинки, музыканты играют «Создатель, храни дом Олларов», после чего будущего короля передают августейшему родителю. Королевское семейство покидает Триумфальный зал, а военным подают вино, заложенное в дворцовые погреба в год Представления ныне царствующего монарха.

Правда, на сей раз праздник оказался, мягко говоря, с червоточинкой. Благодаря супруге и особенно теще Арамона был в курсе придворных сплетен и знал, что подлинный отец наследника – маршал Алва. Единые в главном, сплетники расходились в частностях. Одни утверждали, что Ворон чуть ли не изнасиловал королеву на глазах его величества, другие намекали, что всему виной бесплодие Фердинанда и Алву к Катарине привел то ли кардинал, то ли сам король, отчаявшийся зачать наследника. У Луизы, впрочем, имелось собственное мнение – мармалюка считала, что во всем виновата затащившая маршала к себе в постель королева. Госпожа Арамона по одной ей ведомой причине ненавидела Катарину Ариго и величала не иначе как шлюхой и лживой гадиной.

Воспоминания о супруге настроения не улучшили, и Арамона постарался сосредоточиться на происходящем, заодно придумывая, что станет рассказывать в Лаик и дома. Как-никак следующее Представление будет лет через тридцать!

Стоя за троном, капитан видел лишь затылки августейшей четы, но глазеть на стоящих полукругом военачальников мог сколько угодно. Знакомых среди них было не так уж и много – Арамона заправлял в Лаик всего шесть лет, и даже самые удачливые из его выпускников не прыгнули выше полковников. Среди тех, кого он пытался учить фехтовать, генералы имелись, и, говорят, недурные, но в столице они не сидели, так что тон на церемонии задавали лысины и седины. Из присутствующих Арнольд знал в лицо лишь начальника столичного гарнизона, командующего Западной армией, пару гвардейцев и пресловутого Алву, в свое время изрядно попившего Арамоновой кровушки. Первый маршал Талига стоял прямо напротив трона, глядя куда-то поверх королевских голов, надменный и равнодушный, как сам Повелитель Кошек.

Заиграли трубы, дверь распахнулась, и в Триумфальный зал, чеканя шаг, вступил капитан личной королевской охраны граф Савиньяк с разодетым в белое принцем на руках. Карл, светленький, бледненький, испуганный, ничем не напоминал красавца-отца и явно подумывал о том, чтобы разреветься, – Арамона частенько наблюдал это сосредоточенно-обиженное выражение на мордашках собственных отпрысков.

Капитан королевской охраны поравнялся с Первым маршалом и остановился. Алва подхватил сына и поднял высоко вверх, умудрившись сохранить на лице все то же равнодушно-ироничное выражение.

– Воины Талига приветствуют своего будущего короля и полководца! – возвестил Савиньяк.

Сверкнули обнаженные клинки, грянула музыка. Арамона заученным жестом выхватил парадную шпагу и замер, пожирая глазами спину Первого маршала, держащего над головой внезапно разулыбавшегося наследника.