Страницы истории сельскохозяйственной науки ХХ века. Воспоминания учёного

Псаломщик Трофим Григорьевич Мячин, недоучка из бедной семьи, был в селе, как говорят, парнем-заводилой. Богатый на выдумки, он был, по существу, организатором и режиссером театрального кружка, который с большим успехом дебютировал на сцене, устроенной в большом здании волостного правления. По церковному уставу псаломщик не имел права участвовать непосредственно в «театральных зрелищах», но с разрешения священника он был бессменным суфлером на спектаклях и выполнял обязанности режиссера на репетициях. Трудная была его роль, но с его мягкими замечаниями считались самолюбивые доморощенные таланты первых любовников, инженю, старух, комиков и т. п. А после волнений на завлекательной сцене комедиями Островского, комическими миниатюрами раннего Чехова – бормотанье на правом клиросе разных тропарей и псалмов с бесконечным повторением: «Господи помилуй, Господи помилуй, помилуй, помилуй». Несчастная ты доля бедного псаломщика!

Земский врач Алексей Яковлевич Быстров был монолитной яркой фигурой высокого роста с лицом «топорной работы» (по Гоголю), низким басом, мускулистым атлетом, первоклассным терапевтом и хирургом, особенно по женским болезням. Пользовался он колоссальной популярностью среди населения целой округи. К нему на прием приезжали жители из трех-четырех волостей за сотни километров.

Помню, на солнцепеке у земской больницы ежедневно выстраивалась очередь в сорок-пятьдесят подвод с бабами-роженицами, детишками, огнедышащими мужиками, сваленными вдруг приключившейся «лихоманкой» на сенокосе или под самое жнитво. Фельдшер составляет список очереди и из кабинета врача доносится рыкающий бас Быстрова: «Барбина Авдотья!.. Косарева Меланья!.. Тюмкин Николай!.. Сыскин Иван!..» и т. д. по очереди.

Родился Быстров в с. Сороки Бузулукского уезда в 1872 г., отец его был фельдшером. После гимназии в Самаре окончил медицинский факультет Казанского университета и с 1898 по 1950 г. заведовал больницей в Б. Каменке с некоторыми перерывами: в 1905–1906 – на японской войне, в 1914–1917 – старшим врачом дивизионного госпиталя на немецком фронте, в 1919–1920 гг. – начальником санчасти Красной Армии войск Восточного фронта.

За полвека своей работы в Каменке он досконально изучил все бытовые болезни, спас многих от смерти с помощью срочного хирургического вмешательства. У меня, малого, обнаружил и ловко вытащил из носа засаженную пальцами и разбухшую горошину, а через 5–6 лет после того удалил застрявшую глубоко в глотке рыбную кость, так что я на собственном опыте хорошо помню его командный бас и ловкие пальцы хирурга.

Быстров не верил ни в Бога, ни в черта; в церковь не ходил, не исповедовался и не причащался, но воинствующим атеистом не был, по своему положению и быть не мог, и только невежливо мычал во время какого-нибудь разговора на тему о религии и чудесах. И ни один поп не писал доносов на Быстрова своему епархиальному начальству. Семьи духовенства тоже нуждались в медицинской помощи и потому на атеизм Быстрова смотрели сквозь пальцы и не гнушались сыграть с вероотступником в преферанс и пропустить рюмочку-другую водочки.

Занятый с утра до ночи в больнице, Быстров мало уделял внимания семье. Его жена, Юлия Васильевна, стройная блондинка, вырастила сына Евгения и дочек Валентину и Ниночку. Я был связан с ними детскими играми, а затем общей учебой всей каменской молодежи в Самаре. Судьба приготовила и самому Быстрову, и его семье много тяжелых испытаний, но об этом позднее, когда Каменка дойдет до Гражданской и Отечественной войны (см. II и III части).

Наши учителя. Первые упоминания в церковной летописи о школе на 30 мальчиков относятся к 1869 г. По записям за 1881 г., в школе числилось уже 75 мальчиков и 17 девочек, а в 1890–106 мальчиков и 30 девочек. В голодный 1891 г. число учащихся упало до 82 мальчиков и 18 девочек. Под школу была занята церковная сторожка. В 1897 г. одновременно с новым храмом было выстроено довольно просторное здание трехклассной церковно-приходской школы, где я и обучался грамоте.

Вспоминаю с благодарностью «учительницу первую мою» – Марию Александровну Архангельскую, вкладывавшую всю душу и таланты, не растраченные на семейные заботы, в обучение крестьянских детишек, приходивших в школу в зимнюю стужу с далеких «концов», села в своих потрепанных зипунах и лаптях. Мягкий характер, необидные замечания и в то же время педантизм опытной учительницы в освоении мудреных палочек, азбуки, письма, чтения, счета, начал арифметики, глубокое знание крестьянской нужды, болезней, непритязательность к собственным нуждам (на 25 рублей своего месячного жалованья широко не развернешься!) – все создавало вокруг нее атмосферу искреннего уважения, простой любви и непререкаемого авторитета.

Я был, видимо, трудновоспитуемым учеником. Обучение школьной премудрости мне давалось легко, что было следствием семейно-бытовой обстановки. Свободное время расходовалось на шалости и шутки. Я начал зло насмехаться над девочкой, ходившей с клюшкой вследствие какого-то дефекта. Этот пакостный проступок был передан на суд моей матери, которая после долгого слезного внушения заставила меня на коленях поклясться перед иконой божьей матери с зажженной лампадой в том, что никогда я над телесными недостатками людей насмехаться не буду. Так школа и семья единым фронтом занимались воспитанием детей.

Запомнился первый мой экзамен. В разгар майского полдня я зашел к Адриановским, где был схвачен огромным плотным «дядей» в подряснике с черной окладистой бородой. Как оказалось, это был брат С. И. Адриановского, благочинный по Каменско-Красноярскому «кусту», только что приехавший из Самары на экзамены и проверку работы церковно-приходской школы в Каменке. Усадив меня на колени, он спросил об имени и фамилии. «Вот хорошо, что ты мне попался! Читай «Отче наш»!» Я прочитал без запинки несколько молитв, решил простенькие задачи по счету в уме, написал без ошибок несколько продиктованных фраз. Через 10–15 минут все было закончено. Слышу: «Ну, отец Семен, напиши этому парню похвальный лист!» Похвальный лист с красочными разводами на отличной бумаге, заполненный каллиграфическим почерком Адриановского с приложением большой церковной печати, был немедленно вручен мне лично; ошеломленный неожиданным успехом, побежал галопом домой, перебежал пыльную дорогу, рванул садовую калитку и, взбегая через две ступеньки на крыльцо родного дома, споткнулся и при падении проткнул кулаком драгоценный документ в самой его середине, ужасом в глазах и горючими слезами я демонстрировал его родителям. Для моего утешения пришлось пропащий документ срочно реставрировать. Он был наклеен аккуратно на картон, зияющая рваная рана на нем стала малозаметной. Похвальный лист был заключен в рамочку и выставлен на обозрение многочисленных посетителей над моей кроватью.

Земская шестиклассная школа, открывшаяся в последние годы прошлого века, имела более десяти единиц преподавательского персонала, который пополнялся в основном из местной интеллигенции. Дочки купца Грязнова, арендовавшего на Соку мельницу, дочки страхового агента Терентьева по окончании гимназии поступили в учительницы земской школы. Два сына волостного писаря Якова Дорогойченкова окончили педагогическое училище в Самаре и недолгое время учительствовали в Каменке. Старший из них, Алексей Яковлевич, принимал активное участие в «художественной самодеятельности» и, помню, играл заглавную роль «черного монаха» в театрализованном рассказе Чехова. В советские годы он выдвинулся как крестьянский писатель. Его роман «Большая Каменка» выдержал пять изданий. Ниже мне придется возвращаться к этому роману, принесшему автору широкую известность.

Долгие годы учительствовала и несла тяжелые обязанности завуча жена фельдшера Вениамина Константиновича Филатова. Он ушел из больницы от Быстрова и открыл на церковной площади небольшой аптекарский магазин, который приносил ему скромные доходы. Замешанный как-то в событиях 1905 г., он вел себя более чем скромно; после свержения царизма он выступал на митингах с речами как меньшевик-плехановец, украшая их цитатами из произведений своего знаменитого партийного учителя.

Один раз я его сильно испугал. Приехав в 1916 г. на пасхальные каникулы, по старому знакомству я получил от его жены предложение провести за нее 1–2 урока по литературе (или по истории, не помню) в старшем классе. 1916 г. – это неудачи на фронте, распутинщина, министерская чехарда. Я, увлекшись новой для меня ролью учителя, исключительным вниманием аудитории, быстро отошел от программы урока и перешел на примеры современности, превратив урок в революционный митинг. Много усилий пришлось приложить Филатовой, чтобы всячески затушевать впечатление от моего урока и задержать ползущие слухи о нем в пределах школы, а мне пришлось извиняться перед старой знакомой за мое выступление. К счастью, все обошлось благополучно для семьи эсдека плехановца, но меня больше не приглашали на подмену учителя.

Любимым зимним развлечением учительской молодежи было катание на санях с Русской горы, которое было организовано по-настоящему. Брались сани-розвальни с нашего двора, вывертывались оглобли, взбирались на высокий пригорок, где стоял «общественный» белый амбар, в сани на сено усаживались 3–4 «учительки», а я садился сзади с оглоблей в руке в качестве правила. Инерция у такого груза была большая, склон крутой, и скорость достигалась жуткая; на берегу речки Каменки шел небольшой вал, на котором скорость быстро гасилась, и сани останавливались.

Эти забавы «учителек» с молодым парнем приурочивались к поздним сумеркам, когда в окнах уже зажигались огни, и веселая компания не была зрима из села. Но один злосчастный случай тайное превратил в явное и взволновал каменское общество. На середине спуска я слетел вместе с оглоблей, а мои спутницы, оставшись без правила, свернули с проторенной дороги и ударились на огромной скорости в заднюю стенку жалкой избушки, где на печи лежали и сумерничали дед да баба. От страшного удара в стену русская печь развалилась, а испуганные «до смерти» дедушка и бабушка очутились на сохранившемся поду. Мои спутницы отделались сравнительно благополучно: одна с неделю ходила в школу хромая, с зашибленной ногой, другая долго не могла поправиться, получив удар в грудную клетку, а третья, уткнувшись головой в сугроб, наглоталась снегу и застудила горло – необходимый инструмент в преподавательской работе. Мне же пришлось расплачиваться из кармана отца со стариком и старухой за понесенный ими материальный и моральный ущерб. Слухи «о распущенном» поведении учительниц долгое время ползли по Каменке, и санные развлечения пришлось прекратить.

Главные мои душевные связи с учительским миром устанавливались через литературу и музыку. Довольно богатая библиотека моего отца, пополнявшаяся в основном за счет приложений «Нивы», активно использовалась через меня учительским персоналом. Я, уезжая из Самары на летние каникулы, привозил целую кучу интересной литературы, которая также использовалась совместно с учителями.

В летние бархатистые вечера небольшая компания молодежи собиралась в цветнике нашего сада, и я услаждал их слух и душу «концертами» из произведений Шопена, Бетховена и других композиторов, а также входивших тогда с трудом в сферу большой музыки новаторов Скрябина и Дебюсси.

Волостной старшина Алексей Иванович Казаков представлял собой импозантную фигуру и держал в своих крепких руках власть долгие годы. Ходил он в ладной поддевке с серебряной цепочкой и часами в грудном кармане, в до блеска начищенных сапогах. Выбился он «в люди» из самых низов крестьянского мира с помощью какого-то «шахер – махер» в торговле овечками или шкурами, используя старый принцип: «Не обманешь – не продашь». Появилась в кармане лишняя пятерка, и с ее оборота начал накапливаться его капитал. Об этом счастливом случае, который он умело использовал, Казаков со смаком рассказывал сидя за праздничным столом в отцовском доме, и этот рассказ умного хищника запал в моей памяти на долгие годы. Дом его под железной крышей с обширными надворными постройками стоял в мордовском конце, как неприступная крепость; на окнах большие прочные ставни с болтами, крытый двор с разными службами, выходивший задней стеной на улицу; все из самана и побелено. Рядом с этой «крепостью» стоял небольшой деревянный дом, где размещались почта и телеграф, куда два раза в неделю доставлялись на паре с колокольчиком все новости из необъятного беспокойного мира.

Сын его, Петька, жиденький по сложению блондин, появлялся на каникулах в хорошо сшитом мундирчике какого-то московского юридического вуза (может быть, и лицея), с красивыми вензелями на плечах. Это был типичный «белоподкладочник», но вышедший не из аристократов, а из мужиков. Он вызывал открытую антипатию всей каменской молодежи. Его сестра Лиза, красавица с толстой косой, обладала мягким характером и после окончания гимназии была наиболее привлекательной невестой, но любила она одного моего близкого по семинарии приятеля, обладавшего поэтической натурой. Пришла гражданская война, и мой приятель докатился вместе с отрядом генерала Каппеля до Владивостока и оказался в Австралии, откуда писал мне письма, в которых часто спрашивал о судьбе Лизы Казаковой. Сколь крепки же бывают эти платонические любовные связи молодости! Безобидную, но подозрительную переписку с эмигрантом пришлось прекратить.

Если педагогический персонал в Каменке жил своей, несколько обособленной жизнью и имел свою историю, то с агрономическим персоналом судьба была явно безжалостна. Андрей Васильевич Киселев, сын зажиточного крестьянина, пятистенный домик которого под железной крышей весело выглядывал своими окнами на край церковной площади, окончил Кинельское сельскохозяйственное училище. Оно выпустило для Самарской губернии целую плеяду опытных, хорошо подготовленных агрономов, в том числе и Киселева. В 1905 г. вспыхнуло восстание, руководимое в основном эсерами, которое было быстро подавлено военной силой. В нем какое-то участие принимал и Андрей Киселев. По окончании училища он недолго «агрономил» где-то по соседству с Каменкой, часто бывал в Каменке, вел агрономические беседы со своими сородичами. Беседы специалиста, хорошо знающего свой край и крестьянские запросы, слушались хорошо. Затем война, офицерская школа, дослужился до поручика; во время революции активный оратор и депутат в армейские советы, затем Самарская «учредилка», Колчак, Киселев остался в Омске, офицерский лагерь военнопленных и расстрел.

Второй довоенный земский участковый агроном – Василий Иванович Скачко. Окончил сельскохозяйственный техникум где-то на Украине. В Каменке обучал меня азам агрономии, давал популярные брошюры, а с прокатного пункта – то плужок с «сакковским» отвалом, то пару железных борон и т. п. Затем война, офицерская школа, дослужился до поручика; Врангель, Крым и… года через три-четыре обнаружился в Чехословакии, куда выписал жену с ребенком. На этом мои сведения по истории агрономической деятельности в Каменке в досоветский период заканчиваются.

Скачко Василий Иванович, 1913 г.

Анисимов Алексей Михайлович появился в Каменке в предвоенные годы, приобрел место на церковной площади, построил аккуратный домик с небольшим двором и садиком и начал спокойно, на дешевых каменских харчах, доживать остаток своей жизни. Его прежняя неблестящая карьера была связана с железнодорожным строительством в Забайкалье, которая закончилась каким-то служебным крахом, не-большим капитальцем и крупным алмазом на указательном пальце. Им он гордился и в добрые минуты своему сыну Анатолию и мне, его товарищу по играм, показывал великолепную игру цветов в этом кристалле. Анатолий с большим трудом окончил в Самаре реальное училище, в вуз не пошел; далее – обычный для самарской молодежи путь через учредилку в колчаковщину, где заработал две «лычки» унтера и сдался Красной Армии в Омске. Практически предприимчивый и активный, он долгие годы жил с семьей в Кисловодске и в первые тяжелые годы Отечественной войны оказался военным на Кавказском фронте. Случай привел судить ему одного каменского парня за какой-то тяжелый воинский проступок и он, по родственным чувствам, буквально спас его от расстрела, о чем слух дошел быстро до Каменки. Мужики говорили с благодарностью: «Вот наш Анатолий, какой молодец!»

Большая семья страхового агента Константина Константиновича Терентьева, дружная и работящая; сам с чеховской бородкой, в пенсне на носу. Его жена, толстая, с отвислыми грудями, с грубой деревенской речью, три перезрелые дочки (без богатого приданого трудно было выйти замуж!), старший сын, Иван Константинович, с виду кудрявый Квазимодо, с маслеными глазками и сальными анекдотами, деятельный артист театрального кружка, главная материальная опора бедной семье. Сестры после окончания гимназии долгие годы трудились учительницами в школе, пока не вышли на пенсию. Одна из них за усердную многолетнюю службу была награждена орденом Ленина.

Большая семья была у Василия Ивановича Грязнова, арендовавшего на Соку мельницу на восемь поставов. Сам Грязнов – плотный мужчина, стриженный под бобрик, страстный любитель рысаков, обладал колоссальной силой. Он играючи перекидывал через Сок двухпудовую гирю. Все четыре брата Грязнова были такими же силачами и все они пошли по мельничному делу, которому их обучал могутный их родоначальник Иван Грязнов, приказчик, выросший из крепостных какого-то богатого самарского помещика.

В 1907 г. сгорела мельница, построенная за селом на речке Каменке. В организации поджога был обвинен Василий Иванович, который был отправлен после суда в Сибирь на каторгу. Восемь ребят, «мал мала меньше», остались на руках матери, Анны Петровны, которая с удивительным упорством справлялась и со сложным мельничным хозяйством, и с воспитанием многочисленного семейства. Старший сын – Александр, популярный премьер каменской труппы, умевший эффектно умирать на сцене в несчастной роли первого любовника, после возвращения с фронта целым и невредимым был убит в Самаре на почве ревности при нелепых обстоятельствах. Второй сын, Петя, после гражданской войны с большими трудностями окончил Киевский коммерческий институт и долгое время (до пенсии) работал по котлонадзору в Самаре и Москве.

Пятеро сестер Грязновых были удивительно разнородны по своему облику и характеру. Старшая, Клавдия, учительница земской школы, ходила с постоянно трагической миной на лице. Вторая, Лиза, была жизнерадостной и миловидной. Выйдя замуж за деятельного преподавателя рисования земской школы, она во время «ежовщины» испытала столько мучений и горя, что описания только их хватило бы на целый роман. И все же, как знак исключительной ее жизненности, она получила на старости лет звание заслуженной учительницы. Третья, четвертая и пятая еще девочками переселились в город.

Мельница Грязнова была привлекательным местом для любителей рыболовов. В омутах под ней всегда можно было наловить связку окуней, сорожняка, жирных линей, а на жерлику с лягушкой в укромных местах выше плотины шли сомы. Однажды случай принес удачу известному бездельнику-безлошаднику, заядлому рыболову; он выловил сома на 2,5 пуда, которого и демонстрировал населению всего русского конца, когда вез его с мельницы на базар. Гигантский сом занял по длине всю телегу. Артистичные рассказы рыболова о том, как удалось ему вытащить такую тушу, долго передавались со всякими домыслами в вечерних беседах на завалинках. А жирные пироги из сомятины считались в Каменке лучшим деликатесом.

Летние сборища сельской интеллигенции в период «междупарья», называемые пикниками, всегда базировались на мельнице Грязнова, где можно было в жаркий июльский день и покупаться, и рыбки половить, и побаловаться окуневой ухой, и поиграть в лапту.

Конкурентом Грязнова стал зажиточный и оборотливый мужик Мишуров, который, построив в самом центре села небольшую мельницу на речке Каменке на два постава, сделал к ней пристрой и приобрел движок. Так появились в Каменке первые признаки индустриализации. Мальчишки смотрели, не отрывая глаз, на вертящийся маховик, с наслаждением вдыхали запах выхлопных газов, старались всячески попасть камнями в огромных лягушек, разжиревших почему-то на кормах и газах в болотце выхлопной ямы. Старший сын Мишурова, Александр, поступил в Московский коммерческий институт, мы были близки и летом вели душевные разговоры на самые разнообразные темы, начиная с любви и кончая политикой. Он был года на четыре старше меня и потому более зрел в суждениях. В большом саду его отца на берегу речки было несколько десятков яблонь; в августе-сентябре ветви их свисали от изобилия яблок. Во время дискуссий мы буквально объедались анисом и антоновкой.

Две семьи лесничих жили на отшибе. В удельном лесничестве командовал «барин» Бонч-Осмоловский, имевший свою резиденцию в 10–12 км от Б. Каменки под охраной страшных черкесов с кинжалами, а второй барин Бржезинский, управлявший казенными лесами, жил на Соку в 6 км от села. Это была высшая дворянская аристократия села, и я, зная многострадальную историю Польши из популярной литературы, всегда удивлялся, как могли так срастись с монархической головкой России потомки во втором или в третьем поколении изгнанников из родной Польши. Особо твердолобым каменским Пуришкевичем был первый – Бонч-Осмоловский. Зимою, перед самой Февральской революцией, он кричал при мне: «Достаточно позвонить мне губернатору (по имени и отчеству, показывая тем самым свою личную к нему близость), и он пришлет в Каменку сотню казаков, которая сразу ликвидирует все это хамье». Я же, живя в Самаре, в свои 17 лет знал о положении губернатора гораздо лучше, чем пан Бонч-Осмоловский. Губернатор уже перед Февральской революцией был не страшен.

До этого разговора, разъезжая на велосипеде по окрестностям Каменки, я иногда заезжал в поместье Бонч-Осмоловского на свидание с его дочкой, с которой мы подружились на рождественских елках, и чтобы насладиться игрой на великолепном рояле, доставленном из Москвы; томная мадам Бонч-Осмоловская, как было об этом торжественно заявлено, училась в Московской консерватории по вокалу. После авторитетной критики моей игры она сама села за рояль и исполнила «Письмо Татьяны» из оперы «Евгений Онегин». Я при этом сидел, как на иголках. Зычное сопрано с завываниями и детонациями на полтона! Бедной Татьяне не хватало только одного – слуха. После исполнения она одарила меня торжествующим взглядом, означавшим: «Вот Вам пример настоящего искусства». К счастью, моего отзыва об исполнении самовлюбленной «артистки» не потребовалось. Оставалось только любезно поблагодарить хозяйку за доставленное «удовольствие». Прогулки с дочкой по лесным тропинкам под присмотром с дальнего расстояния страшного черкеса были все же разрешены и проходили вполне благопристойно.

Семья второго «барина», Павла Адольфовича Бржезинского, была более доступной. Умный разговор с главой семьи, приветливость хозяйки Елены Александровны, два сына гимназиста последних классов, года на 2–3 старше меня и почему-то далеких от душевных контактов, и их сотоварищ Зенон, приехавший к ним на лето погостить, великолепный скрипач. Я не помню, чтобы когда-нибудь при слушании прославленных, с мировой известностью, скрипачей одна скрипка без аккомпанемента могла производить столь неизгладимое впечатление. Полонез Венявского, ноктюрны Шопена, полные неги мотивы Сарасате звучали теплой звездной ночью с балкона дома Бржезинских в исполнении молодого таланта Зенона. Они захватывали меня с неизбывной силой, и я через полвека ему благодарен за доставленное высшее наслаждение. Где он теперь, какова судьба этого таланта? Слышал, что Зенон в 20-е годы эвакуировался в Польшу. Я не запомнил даже его фамилии.

Михаил Константинович Прохоров, владелец большого каменского «универмага», был примечательной фигурой. Высокого роста, рыхлого сложения, лысый, с медлительными движениями, управлявший своим сложным предприятием без выкриков и ругани, без бухгалтеров и счетоводов, всегда любезный с покупателями (к какому бы рангу они не принадлежали), он своим видом в магазине за конторкой с книгами нисколько не напоминал картинный тип хищника-кровососа, а, скорее, был похож на интеллигентного предпринимателя. Налаженный механизм его торгового конвейера от иголок, дегтя, хомутов, вожжей, жигулевского пива до ситцев и шелков самых различных расцветок работал безотказно и приносил большие барыши. Он часто поддерживал надежных мужиков в нужде, выдавая беспроцентные ссуды. В 1905 г. он был на стороне революции. После падения царского режима в 1917 г. его сразу ввели в состав членов волостного правления как прогрессивного буржуа. Его хлебосольные елочные вечера собирали ту же веселую молодежь, что и у других столпов каменского мирка. Привлекала эту молодежь и его миловидная дочка-гимназистка. После победы Октября и реквизиции магазина он обнаружил признаки тихого помешательства и как-то быстро умер от потрясений, которые были выше его разумения.