Миражи и маски Паралеи

– Ифиса пишет сказки? Надо же.

– Так ты мне не веришь? Отчего же? Если я в твоём мнении никогда не видела Хагора, к чему бы мне о нём и толковать?

– Как же не видела? Ты же знала его в дни твоей дружбы с Гелией. Вот он тебя и впечатлил когда-то. Он может. Хотя и в отрицательном смысле.

– Не видела я его никогда до той самой встречи в горах! Хотя, нет… видела пару раз, но мельком. Он всегда убегал от меня. Только не буду я тебе ни о чём уже рассказывать. Ты же не ребёнок, чтобы слушать мои сказки. – Она попыталась потереться о его губы. Он не ответил ей, хотя она и уловила в его глазах всплеск жалости. Но и всё. Она обняла его, став неловкой и прежней девушкой с бедной окраины, как-то разом утратив свой дар волшебной обольстительницы.

– Хотел сказать, я возвращаюсь на Землю.

– Ради этого и позвал? Чтобы окончательно уже отвязаться…

– Вот готовлю все дела к сдаче. Возможно, я отбуду и раньше, чем планировалось. Пока не решил окончательно. Нет никого, к сожалению, кого можно оставить до времени прибытия новой команды. Так что… У нас в городе не всё гладко, тоже разлаженность какая-то. Устал я смертельно, а кого оставить, ума не приложу. Не придурка Арсения же, в самом деле…

– Тебе не жалко меня?

– Жалко. Но я по любому тут не останусь. Я не могу. Понимаешь? Утром встал, мне не хватает воздуха, не хватает буквально, физически. Я стал стареть, я устал безмерно от чужой планеты. Даже дочь меня уже не держит. Зачем я ей?

– А мне? А я как же буду?

– Как жила, так и живи. Перед тем, как я отсюда свалю, дам тебе всё. В смысле материального ресурса для выживания здесь. Дом я тебе уже давно купил, и намного лучше он, чем ты в состоянии себе и представить. Денег тебе отвалю столько, что будешь жить, как и живут аристократки.

– Я уже жила, как живут аристократки. У Тон-Ата. И повторять такой вот опыт, ничуть не стремлюсь. Я не сумею жить без творчества, без общения, без работы.

– Так займёшься тем, к чему душа и лежит. Будешь учить, как мечтала, девочек своему искусству рукоделия. Сможешь создать свою уже школу. Я уже обратился к Инару Цульфу – твоему верному помощнику, и он обещал помочь в устройстве маленькой школы в близкой провинции. Он человек слова, ты же знаешь, хотя он нисколько мне несимпатичен. Я оказал ему бесценную услугу, за которую он так со мной и не расплатился. А он всегда платит за услуги. Аристократы умеют качественно формировать своих приближённых слуг, создавая из них безупречных работников, где бы они потом ни служили. Во всяком случае, Цульф именно такой. Обязательный и надёжный. В отношении к порученным делам, что огромная редкость среди троллей.

– Когда же он был моим помощником? Только Эля с ним и общается, да и то лишь потому, что обязана так делать по своей должности моей помощницы. Какую услугу ты оказал такому неприятному типу?

– Я его защитил от Ал-Физа, укрыв за стенами ЦЭССЭИ. Тот поставил на беднягу метку изгоя, чтобы он сдох, а нигде не нашёл работы. Разве что мусорщиком. А он человек образованный и не глупый.

Забыв на время о себе, Нэя заинтересовалась историей Инара Цульфа, – Где же ты с ним столкнулся?

– Правильнее, где он со мною столкнулся. Он был мне представлен самой Гелией, а та всегда входила в положение изгоев. Или кто-то попросил её войти в положение того, кто страдал от преследований самого скверного типа Паралеи, от Ал-Физа. А у меня с тем свои давние счёты имелись. Я побеседовал с Цульфом, и он показался мне чересчур развитым для того, чтобы быть мусорщиком. На наше счастье, в Паралее существует несколько противоборствующих властных кланов, и Ал-Физ сюда и носа сунуть не смел, как бы ему того ни хотелось. Инар Цульф и проявил себя потом ценным трудягой. А нам был нужен свой человек в Администрации ЦЭССЭИ.

– Любопытно, – сказала она. – Как же он вошёл в доверие к Тон-Ату?

– А он входил в доверие к Тон-Ату?

– Теперь-то зачем о том знать, раз уж Тон-Ата, как и нашего с тобой прошлого, не существует. Для тебя.

– Обещаю всегда хранить память о тебе.

– Как о мёртвой говоришь…

– Я просто честен с тобою. Ведь ты и сама понимаешь, что рано или поздно мы расстанемся. Ты привыкнешь без меня, – и он аккуратно попытался стряхнуть её со своих коленей. – Мне надо работать. А ты, если хочешь, можешь разогнать всех из своего театра мод и просто жить там. Потом мы с тобой всё решим. Не надо тебе пока меня дёргать. Живи как раньше. Но раньше ты была обязана работать на местное павлинье семейство, а сейчас ты вольна делать всё.

– А что «всё»? Спать целыми днями и есть? Бродить по опостылевшему лесопарку? И смотреть на то, как ты игнорируешь меня, а все вокруг смеются? Потом родится ребёнок, которого отберёт Департамент нравственности.

– Почему отберёт, если ты была замужем? – удивился он.

– Я не проходила с Тон-Атом никакого обряда. И в списках у жрецов нет моего имени. И жетона законной дочери Надмирного Света у меня нет. Так что я буду падшей.

– Никто и пальцем тебя не тронет! Не держи ничего в голове. У тебя будет всё. Ребёнка заберу я. Я дождусь его рождения.

– Заберёшь? А я его тебе отдам? Или уж я и не человек? А вещь, способная к репродукции и не более того?

– У тебя разве есть выбор? Или тебе лучше, что твоего ребёнка заберёт ваш департамент безнравственности? А я заберу его с собой и воспитаю из него земного человека.

– Моего? – повторила Нэя, – и нисколько не твоего? Не нашего? В таком случае я найду выход и без тебя!

Его лицо, только что мерцающее лаской и жалостью к ней, стало подобно ночному светилу, которое закрыла непроницаемая облачность. И он пихнул её повторно, не сильно, но настойчиво как окончательно ненужную. И она пошла прочь, уже не делая попытки что-то исправить.

– Тебе всё ясно? – спросил он её в спину, – не приходи больше. Сам приду, когда сочту нужным.

Нэя обернулась. Поскольку краски на ресницах не было, прозрачные слезы не были заметны на расстоянии, да он уже и не смотрел на неё.

– А я тебя и на порог не пущу! – закричала она и закашлялась от неспособности чрезмерно повышать голос. – Столкну с террасы! Придёт он, когда сочтёт нужным! А я сочту твой приход нужным? – она подняла руки и напряжённо согнула пальцы, будто стремилась яростной кошкой броситься ему в лицо. – Правильно говорила Гелия, ты… ты! Всегда был таким! Ты никогда не любил меня! Ты не способен на глубокие чувства! Ты никогда не был способен оценить такую женщину как я! Ты только заполнял мною свою личную пустоту! Но ты поймёшь, что утратил, когда я уйду отсюда, а ты опять скатишься до своих прежних низкосортных увлечений!

Рудольф опешил, никогда не видя её в таком гневе. – Ты ещё пошипи тут, храбрый лягушонок! Охренели тут все, пользуясь моим великодушием. А ну как лапки отдавлю, чтобы не забывалась? Тебе надо было проявлять свои боевые качества там, где и требовалось когда-то, – невесело засмеялся он. – Может, это и поспособствовало бы моему просветлению тогда, расцарапай ты мне физиономию!

– Ты не отпускал Гелию, а она не любила тебя, не желала ничуть. А ты продолжал её, как ты любишь это похабное словечко, трахать её. А я так люблю тебя, умираю без тебя… Но ты гонишь меня, толкаешь в спину. Ты очень плохой! Ты отнял у меня всё! Мою внутреннюю тишину, мою душу. Ты оборотень, и Надмирный Свет накажет тебя за мою растоптанную любовь!

– Уходи! – сказал он, скривив губы, – Прежде ты всё же имела тонкую настройку на меня и всегда понимала, когда можно лезть, а когда лучше отойти в сторону. До времени!

– До какого времени? Я лезла к тебе? Я не твоя наложница, необходимая тебе лишь время от времени! А если я сама впоследствии не захочу твоего драгоценного, как ты мнишь, приближение ко мне? Если ты и сам мне надоел, и я изучила тебя уже всего вдоль и поперек, чтобы ожидать от тебя волшебной отрады, награды за мою любовь, которой ты не достоин! Ты очень плохой! Ты смертельно мне надоел! Отныне знать тебя не желаю!

– Да иди, куда тебя и влечёт. Когда родишь, можешь заняться своим искусством, у вас спрос на это не иссякает никогда.

– Ты оборотень, упавший со своих звёзд! Ты давно стал слугой подземного духа! Надмирный Отец уже никогда не пустит тебя в свои небесные селения, когда ты умрёшь!

– Никакого вашего духа у нас в подземном городе нет. А если и был, мы его оттуда вышибли. Да и в ваши Надмирные селения я не собираюсь в ближайшее время, – ответил он, усмехаясь над её беспомощной бранью, не способной его задеть. И она пошла, но вернулась, утратив свою кротость. Подошла к тем нишам, что были открыты, и стала швырять камни, срезы и друзы кристаллов на пол холла с умышленной силой, чтобы вызвать грохот посильнее и причинить ему урон, сломать их по возможности. Некоторые оказались вовсе и не камнями, а какими-то непонятными техническими штуковинами. Но среди грохота она услышала его смех. Обернувшись, Нэя увидела, как искренне он веселится, глядя на устроенный погром.

– Удивительно, – сказал он, – как же всё повторяется! А убить меня ты не хочешь? А то давай. Однажды на Земле добрая девочка решила убить меня вполне себе увесистой сферой из маминой сокровищницы. Но не смогла, – только разметала всю коллекцию как смерч, после чего плакала от жалости ко мне. Вернувшаяся мама тоже рыдала навзрыд, хотя урон-то был самый минимальный. Бесчувственные камни моя мама любила больше живых людей и, возможно, больше, чем меня.

Нэя с каким-то булыжником, в глубине которого что-то искрилось и переливалось от падающего на него сверху света, подошла ближе к Рудольфу. Он напрягся, ожидая самого непредсказуемого поступка от той, кого, казалось, знал лучше, чем себя. А всё же Нэя успела заметить смятение в его глазах, он ожидал удара! Как заслуженного себе удара. Но даже не пошевелился. Конечно, никогда бы она не смогла никого ударить, уж тем более его. Она швырнула минерал на кристаллический стол, за которым он сидел, и камень подпрыгнул, от него брызгами разлетелись в стороны осколки, очень мелкие. Сам камень не утратил своей основной массы.

– Твоё счастье, что ты брюхатая, – выдавил он из себя. – А то бы я тебя выпроводил отсюда так, чтобы ты пролетела к самому выходу и забыла о существовании «Лабиринта».

– Почему ты такой?! – закричала Нэя, – почему ты такой ненормальный?! Почему я люблю тебя?! За что? За что?! – и она пошла к выходу, причитая на ходу, – Ай – ай! – только очень горестно.

Её было мучительно жалко. И слова её, и бунт с нелепым бесполезным броском камня не задели его так, как она себе воображала. И свою грубость он сыграл, чтобы только она ушла. Дала ему время прийти в себя. Но даже и сейчас он мог догнать её, прижать, и её всепрощающая душа его опять бы приняла. Но Рудольф не встал и не догнал.

«За что я столько её терзал и продолжаю это делать? Лучшую женщину планеты, подаренную незаслуженно их Надмирным Светом? За что? Хотел бы я и сам знать ответ на твой вопрос, моя болотная нимфея. Я сам же вытащил тебя из твоего болота, и вот ты вянешь на глазах… – так бы он спросил себя, если бы мысль оформилась словесно. Но это была лишь редукция слов – полу мысль, полу чувство. В голове было гулко и пусто, как и в холле. Пыль, поднятая тем камнепадом, вызванным дочерью, не улеглась, тяжелый минерал, грохнувшийся о поверхность стола, был его эхом.

Он смотрел на разгром ниш – витрин, не воспринимая сияния и радостной игры своих кристаллов, оставшихся там, где ниши были закрыты от чужих рук. Таких было большинство. Нэя даже не поняла того, что в момент своего гнева она вызвала в нём сильное желание, привычная реакция на неё, возникшая после стольких дней разлуки. Если бы она подошла со своим булыжником совсем близко, а он ждал, он схватил бы её за руку и притянул к себе. Ведь он же понимал, что она не ударит. Но сам он не встал и не подумал даже. И внезапное желание к ней не было способно изменить в данный момент его сдвига, пихнуть в привычную колею, из которой его вдруг вышибло. Мысленно он продолжал ощупывать те бившие его камни-обвинения дочери, признавая их правоту и ноя от ушибов. От прихода Нэи лучше не стало. Лучше бы она не приходила.

Он взглянул на разбитый огромный минерал на столе и поразился до того, что даже привстал, не веря явившему себя зрелищу, забыв и о дочери, и о Нэе. Из отполированного бока диковинного булыжника смотрело лицо Тон- Ата. Лицо было искажено злобой, какую люди определяют, как сатанинскую. Он, не мигая, таращил жёлтые глазищи и безмолвно разевал рот в неслышных проклятиях, не иначе. Рудольф не мог ни узнать его. Те же белейшие волосы, отброшенные львиной гривой от его лба, тот же скульптурно-совершенный нос с большими ноздрями. И презрительная гримаса, искривившая тонкие растянутые губы, открывшая его мощные и отнюдь не старческие клыки. Он был подобен вспышке, которая ударила Рудольфа в лоб, от чего он покачнулся и еле сохранил равновесие. После этого камень погас и стал чернеть на глазах, делаясь из светло-оранжевого сначала коричневым, а затем и рассыпался непонятной трухой, похожей на торф.

– Это что? – спросил Рудольф у трухи, лежащей на его кристаллическом служебном столе. – Что это было?!

Нэя разбила хрупкий минерал, один из тех, что он притащил из пещеры, найденной в горах? Нет. Он не помнил того, что находил нечто подобное. И почему он не замечал его прежде? Он затерялся в калейдоскопе себе подобных, и кто подложил его, уже не узнаешь. Гелия, конечно. Это и было око Паука в их Центре, а Тон-Ат был агентом Паука в Паралее. Но… Он же погиб вместе с Гелией в эпицентре взрыва, в столичной Телебашне, где старый шарлатан и колдун вёл какую-то псевдонаучную передачу – галиматью для скучающих богатеньких и мало образованных домохозяек Паралеи, а также для доверчивых любознательных подростков. Или он и не погиб, как и уверял его Хагор. Не лгала пьяная Лата Хонг, откровенничающая о своем прелюбодеянии со старым мужем Нэи где-то в фешенебельной вонючей каморке «Ночной Лианы». И замаскированное в его холле око Паука – его наблюдающее устройство продолжало отслеживать все деяния землян на поверхности, благо, что только на поверхности, ЦЭССЭИ. А при обнаружении включилась программа самоуничтожения.

Зачем загадочный внедренец – шпион бросил свою внучатую падчерицу одну? И зачем столько лет держал её в цветочной тюрьме? Прикасаться к шипящей бурой фантасмагории, реально себя явившей, но не имеющей никакого объяснения, было и страшно, и противно одновременно. Изучение же вряд ли что даст. Это как с кристаллом Хагора. Он не поддавался никакому исследованию. Булыжник и булыжник. Что с него и спросишь. Мерзкое крошево, словно подтверждая его мысли, чадя запахом горелого торфа, стало исчезать на глазах, пока он, кашляя от удушающего чада, оторопело взирал на стол. После окончательного исчезновения камня на сияющей поверхности осталась чёрная впадина, как будто нечто расплавило структуру стола. Рудольф плюнул в это место, что было глупое мальчишество от беспомощности. Только Хагор мог бы открыть тайну устройства камня – наблюдателя, но чёртов пьяница никогда не сделает этого. Никогда.

И тут он услышал даже не шёпот, не шелест, а шипение. Из него даже можно было вычленить отдельные и вполне понятные фразы. Звук исходил конкретно от того самого оплавленного места на столе. Рудольф дунул на чадящие крошки, оставшиеся от камня, и они едким прахом взвились вверх, зловонные как самый настоящий тлеющий торф. И он отгоняющим жестом растёр их по собственному носу, испачкав его самой настоящей сажей!

– Оно ещё накроет тебя, запоздалое раскаяние…

Ненастный день

Заспанная и бледноватая, Ифиса всё ещё не казалась той, кто стоит в преддверии заката своего непобедимого очарования. Её характерное свечение можно было сопоставить с таким насыщенным зноем днём, что не остынет и ночью. Пасмурные облака заслоняли сияние Ифисы лишь на время. Нэя всегда помнила её примерно такой же, что наводило временами на странные мысли о том, не хранит ли Ифиса у себя некий тайный эликсир вечной молодости? Что давало ей силы для того, чтобы хранить себя блистательной и бодрой при столь затратной жизни? При вечных неустройствах и хроническом невезении в чисто-женском смысле? Всегда одна, всегда скользит от одной временной связи к другой, хотя имеет в себе стремление к постоянству и поиску глубоких чувств. Или же она, такая вот, всего лишь редчайший биологический шедевр, любимое и ласкаемое дитя неласковой в целом природы.

– Ты точно помнишь, что у тебя в сумочке были деньги? – Ифиса спросонья таращила глаза, казавшиеся беспомощными и почему-то детскими. И Нэя впервые вдруг подумала о том, как возможно, что эту женщину посмели когда-то столь жестоко обидеть, лишить всего; детей, счастья, да и самой Судьбы. Только и спасло её отменное физическое здоровье, да врождённое добросердечие, которого не смогли изглодать впоследствии никакие напасти.

– Может, ты их все и потратила вчера, как заказывала пиршество для бездельников из Творческого Центра? А ведь я говорила тебе, для чего и для кого ты тут тратишься!

Нэя растерянно шарила в собственной сумочке. Денег не было. Хорошо ещё, что пропуск в ЦЭССЭИ остался на месте. Вот и понадобилась бабушкина хитрость, – небольшая часть денег, припрятанная на всякий случай в нижнем тончайшем и кружевном корсете. Ифисе Нэя ничего о том не сказала. И как раз перед их встречей свою старую, еле двигающуюся машину Ифиса оставила у мастера по ремонту машин. Иначе она отвезла бы Нэю до самой стены «Лучшего города континента».

– И что теперь? – спросила Ифиса. – Как же ты собираешься добираться домой? У меня на данный момент нет ничего. Вчера последние деньги оставила мастеру для ремонта моей развалюшки, да ещё должна осталась. Бывает же такое невезение! Впрочем, для меня это давно привычное течение будней. В отличие от тебя – любимицы Судьбы. Только и есть у меня, что запасы продовольствия, а там уж как-нибудь, как всегда.

– Разве я хоть что у тебя попросила? – ответила ей Нэя. За окном на травах и вершинах деревьев таяли остатки обильного ночного града, и это после удушающего знойного дня! – Что происходит с погодой? – спросила Нэя, вовсе не ожидая услышать разъяснения тайны климатического безумства от Ифисы. – Не помню даже, чтобы такое происходило в последние годы. Только в детстве так было после того, как пропала моя мама. Она ушла, когда было жарко, а на другой же день пришло лютое похолодание. Даже фрукты недозрелыми падали с деревьев.

– За нашу всеобщую неправедность нам и посылается кара небес, – ответила Ифиса. – Счастье ещё, что кара не огненная. Холод-то уж как-то перетерпим пару дней. – Она долго вздыхала, долго возилась в своих бездонных шкафах, пока не вытащила оттуда немыслимую пелерину – ветошь незнамо какого времени. Оставила видимо для подаяния нищенке, случись той попасться Ифисе на пути. Ифиса очень дорожила своими нарядами, не расставаясь с ними долго, и отдавала их бедствующим подругам, скрепя сердцем даже тогда, когда не носила их в силу изношенности. – Доедешь как-нибудь, – и добавила воодушевлённо, – Эта тёплая и пушистая вещица у меня чудом и завалялась! А точнее, она всегда мне нравилась, поэтому я не хотела никому её отдавать. Тебе как раз впору будет. Только потом верни. Тебе без надобности, так иной бедняжке за счастье будет. Не пойти ли нам вместе к Реги-Мону в Творческий Центр? У него как раз деньги появились. Он же заказ получил на оформление одного непростого заведения после своей выставки. Да и я потребую у него оплату долга, пока он их не размотал.

Нэя растерянно теребила щедро поданную дрянь из старого короба для утиля. – Предлагаешь мне явиться туда в подобной роскоши? Да кто я буду после этого!

– Ты гордячка! Да кто ж не знает там о твоих возможностях. В помещении же снимешь пелерину с себя. А взяв деньги у Реги, мы сразу пойдём в ближайшую недорогую лавчонку, где и купим тебе самую простую вещичку для утепления. Хотя я не стала бы тратиться на то, что по любому будет выброшено. Я честно тебе говорю, Нэя, ничего у меня нет. – Ифиса предусмотрительно открепила от воротничка какую-то пустяковину, служившую некогда украшательством, – поникший шёлковый цветок с обтрёпанными лепестками. – Вот он где! – вскричала она радостно, как будто нашла утраченную ценность. – А я-то всё думала, куда я дела такую замечательную брошь?

– А я-то всё думала, для чего ты хранишь в своих шкафах не только старые вещи, но и старое постельное белье, истончившееся от бесконечных стирок, а оказывается, оно у тебя гостевое, – сказала Нэя, озирая с нескрываемым осуждением едва ли ни дырявую ветошь, чем Ифиса застелила её постель для ночлега.

– Да, – ответила гостеприимная подруга. – У меня вечно кто-то толчётся, как и у Гелии, ты же помнишь? Правда, у меня нет не только прекрасных щедрых покровителей, но некрасивых и скупых тоже, – Ифиса вздохнула с показной горестью. На самом деле она была в сносном настроении.

– Не та ли это пелерина, в которой и пришла к тебе Ноли-Глэв после своих печальных приключений? Вон и подкладка распорота…

– Не помню я никакую Ноли или ещё какую Долю-недолю. Всех помнить, это ж какой объём головы надо иметь? Сделал доброе дело и забыл. Кому надо, Свыше то есть, всё помнят. Как и злодеяний никому не простят, – она помолчала, раздумывая, стоит ли развить затронутую тему.

– Эта вещичка приносит удачу. Вот Ноли… прибрела как последняя нищенка ко мне, после своей авантюрной попытки устроиться среди богатых. Я одна её и поддержала, а все прочие отвернулись. А ведь мы с нею не были друзьями. Главное, не дать человеку совсем пропасть, когда он на краю бездны стоит, и бездна эта ручищи тянет, чтобы его в себя опрокинуть и сожрать. Тут любая сострадательная и ко времени помощь важна. А там уж как-нибудь, как сумеет. Мыкалась – тыкалась она во всевозможные углы и тупики житейские, сводничала, а ты возьми, да и устрой её в свою блистательную «Мечту»! Потом ты её выгнала, а она, – только представь себе, – не могла нарадоваться, что ты так поступила! Ведь бывший её из бывшего времени злостный дружок, всё-таки, нашёл её! Он не один сезон сидел в подземных рудниках за какое-то серьёзное преступление, а там чудом преобразился, став умным и жалостливым. Жена его и дети, как и водится, его ограбили, но не в чистую. Ибо дураком он не был никогда, и много что заныкал на худые времена. Его спихнули с его социальной высоты, а укромные норы, полные сокровищ, такие персоны всегда себе заранее выкапывают. Так что семье-то по большому счёту достались лишь долги за загубленное предприятие и прочая тягота, связанная с бременем крупной собственности, а ему полная свобода после временной неволи и обеспеченная вовремя дальнейшая жизнь без всяких хлопот. Ноли его простила, и они зажили себе, ведь выбора ни у неё, облинявшей и не молодой, ни у него, поломанного подневольным и непривычным трудом, и нет. Ноли так и говорит: «Всё у нас есть, а при нашем рачительном хозяйствовании и детям нашим останется». Ведь она и понесла от него!

– Рада за Ноли. Не любила я её, а жалела, как о ней вспоминала.

– Не жалей ты никого! Не трать душевные силы, они тебе и самой пригодятся. Поверь, тебя никто жалеть не будет, коснись тебя тёмная рука недоли. Разве что я.

– Сама же твердишь о милосердии к людям.

– Жалость должна быть деятельной, а не пустым размышлением о тех, кто за хрустальным окном твоего дворца в грязи и холоде ползает. Вот я позаимствовала в своё время у Гелии такую практику, как сохранность старого белья для бесконечных скитальцев, былых друзей. А уж их вечно наносит к моему порогу в силу моей доброты, как листьев в ветреную погоду. Ты, разумеется, подруга давняя, Судьбой обласканная, но своим принципам я не изменяю. Главное, чтобы приём был радушным, еда сытной, постель чистой.

– Еда была целиком куплена мною, – вяло ответила Нэя.

– Ну и спасибо. Было изумительно вкусно. Не купила бы, и обошлась бы. Запасов провизии у меня всегда хватает. Я после некогда пережитого и давнего ужаса никогда уже не позволю себе голодать! Да чего ты брюзжишь? И погода тебе не та, и постель не та. Не ходи тогда по гостям!

– А я тебя ни в чём и не виню. Спасибо за гостеприимство. Как оказалось, одна ты мне близкий человек. Не у Реги же было оставаться ночевать?

– Да ладно, не дуйся ты! Ты же не нищая бродяжка. У тебя полный дворец добра и роскошь немереная. Так что на будущее прошу, всё, что для тебя там лишнее, привози мне. У меня полно не только друзей, но и разных подкидышей судьбы. Всем надо помогать, не ожидая благодарности. Да и на что мне чья-то благодарность? А у Реги правильно не осталась. Точно приставать бы начал. Да и где у него лишняя постель? И к Мире правильно не поехала. Может, бельишко и богатое постелила бы тебе, а уж точно потом счёт предъявила бы. Кругом одна корысть, Нэюшка, одна чёрствость и равнодушие к бедам не то, что дальнего, а и ближнего. Стылые души, вот природу и выстудили всю. Скоро совсем остынет и накроет нас мертвящим ледовым панцирем, как горные хребты. А было такое, было в давности времён.