Полная версия
Бунт поссумов
– Мои предки были храбрые воины, которые шли с почти голыми руками на твоих, вооружённых огнестрельным оружием, милейший Аллан, – засмеялся Сидней, – А то, что некоторые из них отдавали предпочтение человечине, так в чём дело? Спроси босса и он тебе ответит, что не видит разницы между людоедами и тобой за куском говядины на тарелке.
– Ты прав, Сидни, – охотно подтвердил убеждённый вегетарианец Арчи.
– Так можно дойти до того, что и растения грех поедать – тоже живые.
– Заметь, Аллан, что у растений мы съедаем либо их незначительные части, либо плоды, либо скоро всё равно обречённые вегетативные тела. Мы их не убиваем.
– Ты видел когда-нибудь хаку – наш боевой танец, Аллан? – спросил Сидней.
– Естественно. Что же я – не киви, что ли? Но это очень даже воинственное представление, Сидни. Иначе к чему высовывать свои языки аж до пупа, таращиться и орать при этом? Или я не прав?
– Не суть. «Все Чёрные» танцует хаку лучше прочих. Может от того, что они лучшие в рэгби? Гы! – дурковато хохотнул Сидни, – Или ты имеешь что-то против рэгби? Разве эта игра может существовать без агрессии?
– Слышал я, что жалкие остатки мориори пытаются сегодня обращаться в международные суды, чтобы добиться признания геноцида. Маори отказываются обсуждать всё это с мориори и признавать все эти события, – завершил свою мысль Аллан.
– Письменности-то не было ни у тех, ни у других, а эпистолярное искусство англичан не даст их самих в обиду никогда. Даже, если они за этим стояли, – усмехнулся Мориц.
– Ну, уж ты перегибаешь палку, Фоззи, – заметил Майкл Клируотер, коллега Морица по университету, ровесник Мило, – «Письменности не было», – пожхватил он. – Так можно и до расизма докатиться.
– Мыслишь шаблонами, коллега: раз немец, так склонен к фашизму, если не к нему, то – к расизму? Так – проще. Что же поделать с тем фактом, что они просто не имели письменности? А знаешь ли ты кто впервые создал концентрационные лагеря? К твоему разочарованию – не немцы, а досточтимая нация перших либералов – британцы. Успешно испытали их за полвека до немцев на бурах в Южной Африке – родственниках Мило. Сгноили там столько трудолюбивых фермеров, что этот факт был даже использован внутри самой Англии в качестве средства политической борьбы: одна партия обвиняла другую в военных преступлениях. Но об этом забыто. Всё как полагается.
– Да брось ты, – дружелюбно отмахнулся упитанный, рыжеватый, миролюбивого вида, слегка шепелявый Майк, запустив пятерню в курчавую шевелюру.
Мило не впервые показалось, что Майк имеет лёгкий иностранный акцент, особенно, если смущается.
– Пра-ва че-ло-ве-ка! Права-а-а человее-ека, права челове-е-ка! Лос деречос ума-анос! – гнусаво протянул вдруг Аллан.
– К чему это паясничанье в адрес святого? – вскинул брови Майкл.
– А вы знаете, ребята, откуда пошло это словосочетание «Права человека»? – спросил вдруг Фоззи, – Так называлась ложа, основанная оккультисткой мадам Дерёзм и означали эти слова лишь борьбу женщин за равноправие в масонских ложах. Консервативные масоны, естественно, возмущались. Позже теософ Анни Безан придала этому движению воинствующе-непримиримый характер. Обе они многое заимствовали у госпожи Блаватской.
– В нашей стране, к счастью, таких косных масонов больше нет, устарели, повывелись, – бросила Моника, – Уже лет тридцать назад три главных государственных поста у нас занимали женщины!
– А я ничего против англичан и не имею, – сказал вдруг Аллан Джейсон Дин, – Это я к тому, что они натравили маори на мориори. Мы сами – выходцы из шотландских переселенцев и даже, по-своему, до сих пор блюдём традиции якобитов в семье. Отец мой ещё тот якобит. Он себя и киви стопроцентным умудряется ощущать, и вздыхать по чистой линии династии Стюартов, в семнадцатом веке свергнутой.
– Поразительно! – воскликнул Арчи, – Мы, янки, совсем иные стали, а вам тут до сих пор свойственны некоторые странности. Похоже, вы себя доминионом всё ещё ощущаете.
– Ну, мой предок – редкое в наших краях исключение… Что же, выпьем «за джентльмена в чёрном жилете, за того кротика», как говорит иной раз папаша, – улыбнулся Аллан, наливая себе пива «Туи».
– Что это значит? – удивился Мило, – Не могу же я пить не понимая суть дела.
– Думаю, что кроме Аллана, тут все в твоём положении, Мило, – засмеялся Арчи.
– Некогда Уильям Третий скончался от воспаления лёгких, ставшим осложнением после его падения с лошади. А конь короля упал, провалившись в кротовую нору…
– А… – протянул Мило, не совсем улавливая мысль, – Значит, якобиты не любили этого короля?
– Именно так, Мило. Заморского короля, хоть и умного. И пили за «того самого крота».
В этот момент из сада вернулся Сидней с торжествующим видом:
– Почти готово! А ваши желудки как? – бодро спросил он, хотя был насквозь мокрым. В тот день лило с утра, а поскольку Арчи был убеждённым вегетарианцем и не выносил шашлычного духа, все приготовления шли в глубине сада. Сидней с Грегом были ответственными за шашлык и изрядно вымокли.
– О, би-би-кью, хау ай лав ю! – напевал, пританцовывая, на мотив песенки из репертуара «Криденс» Грег, зашедший слегка подсохнуть, заменив романтическую «Сузи Кью» на расхожую аббривеатуру «барбикью», – Гы! – зашёлся он противным смешком, – «Криденс», к тому же – «Клируотер», к тому де – «Ривайвл», гы!
– А ты, Майк, случайно не оттуда – Клируотер? Может папашка твой играл с ними? Дайте хоть глотку смочить, белая кость! – нарочито оскорблённым тоном завопил вдруг Сидней и, припав к банке пива, масляно подмигнул Монике.
– «Монинг джю-юс –тара-та-ра-рам, монинг джю-юс», – пропел вдруг Грег невнятно сипловатым фальцетом, хлопнув по плечу Майка.
– Никакой я не «утренний еврей», – обиженно откликнулся на неразборчивые слова старой песни классического рока Майк Клируотер, раздражённо вскинув рыжие брови. (Ему послышалось вместо «джюс» – «джу», то есть – вместо «сок» – «еврей»).
– А «Пинк Флойд» и не поют о евреях вовсе. У вас, у евреев, мания величия. Это «Битлы» поют. Об утреннем соке «Флойд» пели. Гы! – засмеялся Грег, – Ты меня, право, удивил, Майк – ну при чём тут евреи? Или ты до сих пор дома по-русски с родителями общаешься? «Сок по утрам» это полезнее пива, правда, Арчи?
– Да, иной раз родители ко мне по-русски, иной – так… – совсем смутился Майк, заметно покраснев.
– Сок по утрам, к тому же – свежевыжатый – это чудо, ребята, – бодро откликнулся Арчи, – А вот ваша «мертвечина» – уж извините меня…
– Опять начинаются вегетарианские штучки! Арчи, ну не проходит твоя пропаганда в нашей стране, пойми же, наконец! – закатила смазливые серые с поволокой глазки Моника.
– Не всем дано такое универсальное содержимое черепной коробки, как тебе, Арчи, – вставил Грег, – Иным приходится компенсировать недостаток извилин животным белком.
– А назад в Россию твои родители не собираются? Не ностальгируют? – обратилась Моника с подчёркнутым участием к Майку.
– Да не больно-то любят они свою «Тётю Рейзю», – ответил Клируотер.
– Что, что?
– Россию – по-местечковому, по провинциально-еврейски, – усмехнулся Майк, – Да и с чего бы им её любить? Здесь сытнее. Ежели евреи некрещённые, то их мало что связывает с Россией.
– А где работали твои родители?
– Да не работали толком… Так – «хипповали», протестовали. Диссиденствовали по-своему. Я-то тех времён не могу помнить.
– А что, и у вас там хиппи были?
– Среди советских «хиппующих», как правило, имело место полное неведение политической ситуации. Многие и не знали, что хиппи это определённый протест и что за ним стоят идеи, а лишь рядились, блюли внешний весьма приблизительный облик. Но и в этом тоже был свой вызов нормам одежды и причёски.
– Полагаю, что качество мозгов у всех здесь присутствующих более-менее одинаковое, – откликнулся вдруг профессор на замечание Грега, – Только одни более усидчивы и настойчивы, а иные предпочитают полностью отдаваться приготовлению мясной пищи, а затем растрачивать остатки энергии на её переваривание, к тому же, залив холодным пивом. Варварство…
– Да ладно уж скромничать тебе, Арчи, – очаровательно рассмеялась Моника, – Нас не проведёшь. Одним дано больше, другие способны лишь на малые делишки.
– Каждый имеет свой запас нравственных сил. Тот, кто исчерпал их, уже по-своему достоин почтения, – вставил Фоззи.
– «Нам всем требуется всё наше время и вся наша энергия, чтобы победить идиотизм в себе самом. Остальное не имеет никакой важности» – кажется так сказал Дон Хуан Матус, тот самый кастанедовский дон Хуан, – важно произнёс Майк.
– Один известный американский астрофизик сказал, что человеческое бытиё возвысилось над уровнем жалкого фарса лишь благодаря постижению тайн Вселенной, – вставил Арчи, – Так же и биолог может заявить о своём, с тем же успехом, – махнул рукой Грег.
– Истина в познании, как утверждали гностики. Для эллина единый бог был хуже змия, ибо он запрещал познание, – заученным тоном вставил Майкл.
– Имеет смысл, наверное, лишь охрана природы, по большому счёту. Наши усилия во имя неё, – философски заметил Мило.
– Для нас имеет смысл то, к чему лежит душа, – поправила его Бэсси.
– А ты, Майк, говоришь и по-русски? – спросил Мило Клируотера, желая переменить тему.
– С каждым годом все хуже и хуже, – отмахнулся лаборант, покраснев сильнее самого Мило.
– Овец в Новой Зеландии стало раз в десять больше, чем людей. Овцы пожрут, нас – киви, как тощие коровы – толстых, – произнёс вдруг Аллан.
– Не кати бочку на овец. Их становится всё меньше. Выгоднее стали коровы, – поправила его Бэсси, томно поведя волоокими очами, – Лучше про поссумов вспомни.
– Они хавают наши национальные цветы-коуаи, эти австралийские выродки! Скоро всё сожрут, как за семьдесят миллионов перевалят, – добавил Сидней.
– И семидесяти хватает… Долбанный кистехвостый поссум чёртов! Бич, чума… – вздохнул Аллан.
– Надо бы заставить всяких бродяг и алкоголиков ловить для нас побольше поссумов, – усмехнулся Грег, – Маловато нам поставляют. Скоро понадобится ещё больше.
– Палкой пьянчуг в леса загнать что ли? – шепеляво хихикнул Майк.
– Как поёт Нина Симоне: «У него пыль вместо мозгов…» – пропел вдруг Грег.
– Ты у нас нынче неповторимо музыкален, Грег, – сложила губки бантиком Бэсси.
– Невыносимо, а не «неповторимо», – засмеялся профессор.
– Прошу всех в сад! – грянул Сидней, – Барбекю поспел! – и он, опустошив очередной стакан пива, первым шагнул под непрекращающийся дождь.
– Сколько можно хлебать, Сидни, ты же толстеешь! – возмутилась Бэсси.
– Ежели жир в генах, от него не уйти, – философски ответил маори, – Мой пуку – моя гордость, – похлопал себя по надутому пузу.
– Пиво с мясом – это катастрофа для организма, ребята, – начал вновь Арчи.
– Ешьте почаще ханги – самую здоровую пищу в мире и ничего не будет страшно, даже бренди! – откликнулся из сада Сидней.
– А что это такое? – спросил Мило у Бэсси.
– Ханги – это запечённые в глине овощи и мясо. Традиционное маорийское блюдо, – Бэсси мило улыбнулась голландцу, но без заигрываний, свойственных Монике, – А «пуку» по-маорийски – «живот», «брюхо», «чрево», если угодно.
– А что ещё любят поесть в вашей стране?
– Все киви считают деликатесом мелкую рыбешку вайтбайт. По утрам её частенько добавляют в омлет, поливая расплавленным сливочным маслом, – продолжала улыбаться Бэсси.
– Жаль, что ты, Мило, ещё не был с нами в начале месяца. Я бы сводил тебя на Кайтайя – фестиваль маорийской кухни и искусств. Каждый чётный год, – крикнул мокрый Сидни, проходя мимо.
– Ничего, сводим Мило на Пасху на Международный фестиваль джаза и блюза, – улыбнулся Аллан, – Это покруче будет. Летом будет и кинофестиваль.
– Летом будет лето… то есть – местной зимой, – хохотнул Сидни, исчезая в саду.
– Я так сказал, чтобы Мило было понятнее, тоже мне, – буркнул Аллан.
Все высыпали в сад, похватали палочки шашлыка и расположились – кто-где, кое-как прячась от дождя, сосредоточенно жуя. В комнате остались лишь профессор и Мило.
– А ты, что же, Мило? – спросил Арчи, – Остынет…
– А я не такой уж мясоед. В Северной Европе мяса стали есть меньше… Но я не отказался бы… Да и не удобно – Сидней с Грегом старались – обидятся, – протянул Мило.
– Конечно, не смущайся, а я даже рад побыть пару минут в тишине, – улыбнулся профессор, усаживаясь на диван с тарелкой дымящейся пиццы, которую он вынул из микроволновки.
– Заметь, что все, кроме Морица и Кейси, в кепках козырьком к затылку, – расхохотался Арчи, глядя в сад, – Это какой-то «панкивизм» – так одевать кепку! И за едой нередко.
Мило подошёл к Фоззи, ютящемуся под склонённым стволом бука, слегка спасающем его от дождя.
– Завидую по-своему киви, – заговорил немец, – Не обременены они никаким грузом истории, политики. Живут себе сегодняшним днём, заботами семьи, работы, уютного домика с садом. Если в Европе жертв войн измеряли миллионами, во многих британских колониях – тысячами, то во всех этих маорийских войнах, вроде бадланий между племенами, или возмущением племён вездесущей наглостью европейцев – пресловутая «Война Ваймато» и прочие – счёт шёл максимум на сотни… Это самые «страшные» воспоминания в их истории. Поучительно…
– Да уж… – протянул Мило.
– Мои родители до сих пор травмированы психически тем, что мои дед с бабкой были в нацистских войсках и, кстати, расправлялись с евреями на территории Голландии. Надеюсь, что ты не станешь рассказывать об этом Майку.
– Интересно… – покачал головой Мило.
– Человечество, Мило, это такая же биологическая общность индивидуумов, как и любое сообщество животных, где царят, прежде всего, борьба за место под солнцем, та же – «за существование». Но внутри одного вида животных не случается столь лютая вражда, как в пределах вида Homo Sapiens, сам понимаешь. Даже и внутрисемейный каннибализм имеет у людей место. Но и готовность, по-христиански, отдать последний кусок ближнему существует разве что внутри семьи и свойственна двуногим. Но не политикам… Патриотизм политиков сводится, как правило, к карьеризму и стремлению к неограниченной власти. Кто среди них достоин уважения? Разве что Ганди, да Николай Второй – истинные гуманисты.
– Как? Последний русский царь? Он же – мракобес?
– Имеются и иные источники, о которых народ, как правило, не ведает. Но они и не популяризируются – под негласным запретом. Официальная история, как известно, пишется в угоду царящим доктринам. Истина лишь туманно проглядывает за ней. А в случае с такими ребятами, как Александр Великий, римские императоры, Чингиз-хан, Наполеон – стремление к власти в обозримом, для них мире: вся Евразия с приемлемым климатом до Индокитая, или вся Европа с Северной Африкой, Британской Индией – в случае с Наполеоном. Ранним советским лидерам уже пошире требовалось – подавай весь мир. Перманентная революция Троцкого… Соединённые Штаты стремятся к тому же, но только более мягкими и коварными, не столь грубыми методами: неоколонизация, глобализация. Все христианские идеалы для политиканов ничего не значат со времён циника Маккиавелли. До него, были ещё потуги на некую духовную объединённость в том же христианском мире, к чему стремился Карл Великий – Шарль Ле Мань. Куда более гуманными оказались такие объединения, как Союз Пяти Племён индейцев Великих Озёр – удивительно гармоничное общество. Ему были чужды политические интриги, коварство. Их сопротивление белым сломила лишь «огненная вода». Не зря американский историк Джон Кольер называл ирокезскую конфедерацию «величайшим политическим обществом, когда-либо порождённым человеком!» Некий иезуитский миссионер признал ирокезские нравственные ценности вполне отвечающими идеалам христианства. Миролюбие и гостеприимство ирокезов не знали меры. Это, кстати, привлекло интерес хиппи к индейцам. Хиппи, по-своему, идентифицировали себя с краснокожими. Ведь в идеале хиппи стремились стирать границы между своей личностью и окружающими единомышленниками, а это уже аналог с родо-племенным мировосприятием. Многие народы, по суровым законам кочевников, обязаны поделиться последним куском и глотком воды в пустыне с каждым встречным страждущим, даже из вражьего племени! С другой стороны, при контакте с богатыми оседлыми цивилизациями, те же монголы, не могли устоять от вандализма, страдая стремлением разрушать непонятную для них красоту, созданную трудом оседлых народов. То, что было непрактично в их понимании, подлежало разгрому. Дон Кихот – «самый хипповый хиппи»: видения зрел он всласть, раскрепостился, стало быть. Доел свою порцию? Пойдём тогда к Арчи, ему там скучно дожно быть. Всё же – его день.
Профессор был уже не один: рядом, в низком мягком кресле, восседала Моника, задрав обнажённые до предела изящные ноги как можно выше. Было очевидным, что она проглотила свой шашлык как можно скорее, чтобы не вынудить босса начать скучать. Но казалось, что Арчи мало вдохновлен этим зрелищем.
– Реалити-ти-ви получают всё более пикантные предложения, – пыталась развлечь затосковавшего начальника Моника, – Кто-то заявляет, что готов покончить с собой, лишь бы оказаться перед глазами миллионов, иной – подвергнуться пыткам. Своего рода эксгибиционизм.
– Случалось недавно, что ради славы убивали собственных родителей… – добавил задумчиво Арчи, – Решительнее Герострата.
– Или готовы обнажаться, демонстрируя изъяны тела и прочее. В Интернете море возможностей заявить о себе экстравагантным способом. Чудаки!
– Уроды, я бы сказал, – бросил вошедший Мориц, – Душевные калеки.
– Не все мои коллеги – душевные калеки, а кое-кто – простые душевные человеки, гы! – заржал Сидней, оказавшийся за спиной Фоззи.
– А ты не религиозен, случайно, Фоззи? – спросила вдруг Моника.
– Истинно религиозным я быть не могу – среда не та, да и наука моя… Но христианские ценности оцениваю по их достоинству, – ответил Мориц, – Дохристианские культуры породили некое чудовище, которое наиболее ярко проявилось в римском гражданине-обывателе, ненасытном потребителе хлеба и зрелищ, обжоре-чревоугоднике, жадном до кровавых безнравственных зрелищ, щекотания нервишек ими. Но христианство впервые принесло идеалы добра, любви к ближнему, всепрощения и ненасилия. Гораздо сильнее более старого буддизма. Движение ранних христиан потрясло и изменило полмира. Позже, правда, начались искажения. И век прагматиков – восемнадцатый, особенно явно обрисовал нового «римлянина-потребителя» в лице протестанта-технократа.
– Скучно с такими как ты, Фоззи!
– А я себя никому и не навязываю.
– Я бы не сказал, что признание того же дарвинизма непременно должно превращать современного биолога в отчаянного атеиста, – возразил профессор.
– Я и не утверждаю обратное. Но, познав современную биологию, не просто оставаться верующим, разве не так? Впрочем, уважаю не только христианство, но и прочие мировые религии.
– Как? И ислам тоже? – захохотал Сидни.
– Даже его. В незасорённом виде. Абстрагируясь, ничего плохого в Коране не вижу.
– Может тебе обрезание пора сделать, Фоззи? Гы!
– Мне ближе христианство.
– Все эти религии слишком глубоко продуманы и политизированы, – отмахнулась Моника, – Я уж не говорю о воинствующих мусульманах.
– Ты в чём-то права, Моника, – вставил Арчи, – Но даже древние и полузабытые религии… Ведь сплошной прагматизм, если разобраться. Возьмём Иран. Оказывается, что неудачный пример Ассирии, сдерживания захваченных народов силой, не вводя единую, консолидирующую религию, надоумил Персию Ахеменидов поступить иначе. Дарий первый, не будь дурак, подогнал зороастризм под себя, урезав, сделав удобным, ближе к Ницше, оболгавшего Заратуштру, и начал вводить зороастризм повсеместно. Но не довёл до ума, империя распалась куда скорее Ассирии. Спустя столетия, Парс Селевкидов удачно завершил процесс «зороастризации страны». Так что, иногда, всё же, история чему-то учит.
Мило с завистью посмотрел на профессора с Морицом и подумал, что он сам никак не тянет на звание «эрудита». Бэсси была совершенно очарована речами босса – это бросалось в глаза. «Обе влюблены в него» – пронеслось в мозгу Мило безжалостное заключение – «Куда уж мне тут…» Комната наполнилась вернувшимися из сада. Арчибальд с выражением отвращения повёл носом: они принесли мясной душок. Профессор постарался заглушить гадкий для него запах куском выдержанного духовитого сыра. Весь его вид говорил без слов: «Мало мне было пивного смрада, варвары». Никакого алкоголя он тоже не употреблял, но иной раз грешил марихуаной, о чём никто из коллег, кроме Моники, не ведал.
– Человек не совершенен, босс, что же мы можем поделать, – встретил его красноречивый взгляд Грег и развёл руками.
– Развитие и совершенствование человеческого общества один из расхожих мифов, – вставил Мориц.
– Зачем же так мрачно, Фоззи? Мы прозвали Аллана Мрачным Малым, а ведь тебе бы это подошло куда больше, – хмыкнула Моника.
– Всё очень просто доказывается: к чему привёл в прошлом веке длительный процесс, упорно называемый почему-то «человеческий прогресс»? К двум сокрушительным невиданным ранее войнам и жутким внутренним потрясениям – революциям. Что после этого говорить? Не лучше ли было сейчас сидеть без электричества и компьютера, но не иметь и запасов чудовищного оружия?
– Это уж ты сам сиди без них, – скривила губы Моника.
– Подмыться трудно без электронасоса будет – да, Моника? – грубо заржал Сидни, – Вы-то, немцы, и развязали те две войны, не так? А мы, маори, знали лишь холодное оружие, так-то тебе, Аллан, обвинитель каннибализма.
– В данном случае речь не о том, кто развязал…
– Вы забываете, леди и джентльмены, упомянуть геноциды прошлого века: сначала – армянский, потом – еврейский, – вставил устало-поучающим тоном Майк, – Избиение мирного населения нельзя сравнивать с нападением на государство с его армией. Геноцид – самое чудовищное преступление прошлого века!
– А если копнуть ещё глубже, то геноцид евреев окажется несомненно хуже, чем армян, – рассмеялся Аллан, – Ты не обижайся, Майк, я шучу.
– Колоссальный технический прогресс поставил на грань катастрофы само существование природы и человечества, – ляпнул Мило и почувствовал, что преподнёс сказанное слишком тривиально – никто и не отозвался.
– Кто сможет доказать мне, что живущие в нынешнюю, «более прогрессивную» эпоху, счастливее, совершеннее, чем люди предшествующих эпох? – спросил Фоззи.
– Ну, положим, тут ты перегибаешь, милейший Фоззи, – отозвалась Моника, – Взять нынешнего исламского фундаменталиста – человека явно из прошлого и, обременённого устаревшими понятиями, и человека будущего, ну хотя бы виновника нынешнего торжества? Кто совершеннее и кто живёт более полноценной счастливой жизнью?
– Ты несколько поверхностна и наивна в своих суждениях, Моника, уж прости меня за такое замечание.
– Не будем продолжать, чтобы не довести до раздора, леди и джентльмены, – сказал Арчи.
– Даже система наших выборов правителей путем голосования абсурдна в корне, – не унимался Фоззи, – Как может юнец в восемнадцать лет иметь равный голос с разобравшимся в жизни и политике человеком средних лет?
– Тем паче – Фоззи Морицем, – заржал Сидни.
– Да будет вам тут «пересыпать персики каперсами» подобно Джеймсу Джойсу, – выразительно сказал профессор, – Довольно. В конце концов, это мой день и я не хочу больше слушать разговоры на грани перебранки.
– Хорошо, босс, – улыбнулся Мориц.
– Когда юного Монтеня спросили, к какого рода деятельности он считает себя наиболее пригодным, он ответил: «Ни к какой. И я даже рад, что не умею делать ничего, что могло бы превратить меня в раба другого человека». Позже философ сказал, что ценность души определяется не способностью высоко возноситься, а способностью быть всегда упорядоченной. «Её величие раскрывается не в великом, но в повседневном».
Отличительным признаком мудрости философ назвал неизменно радостное восприятие жизни: «Кто ты?– Человек.– Откуда? –из Вселенной». Каково? А сказано-то было в шестнадцатом веке! – назидательно произнёс Арчибальд.
– При этом сам Монтень постоянно страдал почками и вряд ли мог действительно радоваться жизни, – добавил Фоззи, – Монтень невольно напоминает Дэвида Юма, который в восемнадцатом столетии заявил примерно так: «Я чувствую глубокое отвращение ко всякому другому занятию, кроме изучения философии и общеобразовательного чтения. Поскольку человек есть скорее чувствующее, чем рассуждающее существо, его ценностные суждения носят нерациональный характер».
– Это он лишнего хватил – «чувствующее, чем рассуждающее», – желчно проговорил Аллан, всё чаще припадая к пиву.
– Не нравится мне мой тёзка Юм, – вставил немногословный Дэйв, – Не серьёзно это – болтовня одна. Сразу видно, что он не учёный-естественник. Только рационализм победит. Не зря Конфуций говорил, что, мол, не важно есть ли Бог, или его нет. Не о том думать надо, не тем заниматься. Но народ везде горазд лишь на «Властелина колец» и прочую чушь пялиться, захлёбываясь читать маниакальный бред творцов стиля фэнтези.