Выползина

– Позже. Следаки вызовут и по твоим описаниям составят портреты подозреваемых…

– У вас есть версии, товарищ подполковник?

Тарасов мрачно, с лёгким презрением усмехнулся.

– А у вас, товарищ капитан?

– Звенящая пустота в голове, дрожь в членах, – признался Фёдор, – и чесотка в носу и горле. От газа. Нанюхался. Не сдохнуть бы! Тьфу – тьфу -тьфу, – и он поплевался через левое плечо.

– Типун те на язык, сынок! – возмутился подполковник Тарасов, явно смягчился к «сынку». – Накличешь беду. Надо бы тебе провериться. Зайди в поликлинику. Горло, лёгкие проверь, бронхи и всё такое… Газ привёл к смерти предположительно минут за десять. Проводница правильно сделала, когда проветрила купе, прежде чем полностью открыли дверь. Иначе бы, пострадали многие, кто был в тот момент рядом. Преступники, видать, с противогазами были, – размышлял старый милиционер. – Серьёзно подготовились.

Фёдор ещё раз поплевался через левое плечо, скрестил пальцы на обеих руках, попытался и на ногах, но в кроссовках не получилось. Других противоядий от сглаза не припомнил, потому нервно затараторил:

– Хотя, если не сдерживать фантазию, товарищ подполковник, полагаю, киллеров могла нанять мафия какого-нибудь угольного бассейна, «общак» которой и утащила в Аргентину в своё время Вероника… Э-э-э, Надежда Фролова которая… Утащила с ейным бандитом Эдуардом по кличке Штырь.

Подполковник печально усмехнулся.

– Эт вряд ли. Батяня мой служил в уголовном розыске Экибастуза. Уж куда как горняцкого городка. Поверь, сынок, даже там преступники не оставляли следов угольной пыли. Нет, надо искать гораздо ближе, – подполковник строго взглянул собеседнику в глаза.

– Я тут не причём. Совершенная случайность эта встреча, – заявил Фёдор.

– Всякие случайности – закономерны, – изрёк подполковник Тарасов. – Служил одно время со мной в Серпухове старлей Грибанов Павел… Дементьевич, кажись. Так вот, Грибанов умудрялся почти при каждом выезде на место происшествия в дерьмо ногой или рукой угодить. Все обойдут, а Грибанов, обязательно, – вляпается. Несло, воняло от него вечно как от армейского сортира, даже паталогоанатомов воротило. За глаза его, конечно, называли гомнюком. В глаза – Ляпом. Так по жизни выше старлея наш Ляп и не поднялся. Хотя храбрец, головорез был отчаянный, кидался под пули, как сумасшедший. Не поверишь, ни одной царапины, ни разу, за все годы службы не получил. Даже в Афгане. Погибали наши товарищи, были тяжелейшие ранения, становились инвалидами. А Ляп – цел и невредим, но, как всегда, – в полном дерьме. Так на пенсию и вышел. Ляпом. Доживает свой век Старляпом.

– Это вы к чему? – осторожно поинтересовался Фёдор.

– Когда вокруг полно дерьма, угодить в него не сложно.

– Это так. Может, он всё-таки сам в штаны поднапускал.

– Кто?

– Грибанов ваш, Ляп который.

– Вряд ли, – неуверенно возразил подполковник, – в трусости замечен не был… О! «Обухово» проехали. Скоро Питер.

За окном проплывало акварельное разноцветие осени, размытое лёгким утренним туманом. Старые кирпичные корпуса легендарного завода смотрелись как багровые нагромождения кленовой листвы на полотне кубистов.

Фёдору захотелось тихо заплакать от благодарности к добрейшему подполковнику Тарасову и даже к распоследней стерве Веронике, которая по паспорту оказалась Надеждой и украла его вещи и документы. Но при этом, при непостижимой игре случая, спасла себя и его от смерти. Фёдор решил, когда вернётся домой, отоспится, съездит, поставит в Александро-Невской лавре свечки за упокой души Сачикова Геннадия Петровича и настырной дамы с фамилией Дырнышева Нинелла Аганезовна. Женщина прямо-таки рвалась на встречу своей смерти и поимела на прощание минуточку плотского удовольствия, следы которой зафиксировали позже судмедэкспертиза и бесстрастные милицейские протоколы. Вот тебе и параллельные миры: шаг – и уже в другом измерении. Печально.

Параллельные миры

По прибытию на Московский вокзал Санкт-Петербурга, будто отец с провинившимся сыном, подполковник в форменной шинели и Фёдор, в тёплой курточке «китайский адидас», дрожащий от холода и сырости, шагали под чешуей навеса платформы среди спешащего, перегруженного коробками, мешками и сумками люда, словно прогуливались, хотя мгновенно продрогли на сквозняке, разгорячённые вагонным чаем с вареньем. Резкими порывами стылый ветер сдувал сырую морось с крыш вагонов, раздавая мокрые оплеухи. Подполковник Тарасов оглядывался по сторонам, видимо, в поисках встречающих, наконец, заявил с полным безразличием:

– Полагаю, полный висяк – наше «бологовское» дело.

– Похоже. Наше и висяк, – вздохнул Фёдор, отвёл глаза, переложил тяжёлую клетчатую сумку своей попутчицы в левую руку.

– Но врать, Федя, не хорошо, – неожиданно добавил подполковник.

У Фёдора бешено колотнулось сердечко, пересохло и осипло горло.

– Это вы к чему? – спросил он.

– Ко всему… Но в бабской шубе под дождём, – презрительно усмехнулся подполковник, – ты, брат Ипатьев, выглядел как распоследний пидер! – и захохотал могучим баритоном.

Следом позорно захихикал Фёдор, именно, как последний…

– Педерассудки всё это, Борис Борисыч, – униженно пошутил он.

– Остановлюсь на недельку в «Октябрьской». Заходи, ежели вспомнишь что. Все-таки люди, та сазать, погибли. Вместо тебя, Ипатьев. Надо отдать должное их памяти. Фамилию мою запомнил? Подполковник Тарасов.

– Запомнил, запомнил, Борис Борисыч. Что ж вы так плохо обо мне думаете? Я ещё не полный идиот, хотя и Федя.

– Плохо? – усмехнулся подполковник. – Если б я плохо о тебе думал, сидел бы ты, капитан запаса, сейчас в КэПеЗухе бологовского уезда и шрапнель черпал у параши. Какой-нибудь «апельсин» приказал бы вставить тебе ночью карандаш в задницу.

– Мрачные перспективы, – покорно согласился Фёдор. – Но я сказал всё, что знал, Борис Борисыч.

– Ой ли? Всё? – хитро прищурился подполковник. – Ладно, твоё дело.

– И моё. Теперь пренепременно – моё!

– Заходи в гости.

– И вы заходите, – выскочило благодушие из Фёдора, более нерешительно, но добавил:

– С родителями живу, тут недалеко, на Лиговке.

Как говорится, бойтесь первого порыва души, – он самый благородный.

Усталый подполковник по-отечески, с хитринкой в глазах улыбнулся.

– И ведь приду.

– Приходите, – смирился Фёдор, понимая, что это «грязное» дело прилипло к нему на всю оставшуюся жизнь, пусть таковая будет долгой.

Они приостановились под бюстом Петра Великого, который заменил бюст Ильича-Первого. Хотя Фёдору можно было гораздо раньше завернуть с платформы налево и выйти на Лиговку, но он следовал за подполковником, как вошь на ниточке, тупо наблюдал, как разлетаются полы шинели пожилого следователя. Тарасов сам остановился, сунул на прощание широкую, крепкую ладонь.

– Держи краба. Отдыхай. Чую, поездная история наша не закончилась.

– Не закончилась, – обречённо согласился Фёдор.

– Слушай, Ипатьев, не в службу, та сазать, а в дружбу, – попросил вдруг подполковник, оглянулся, словно поискал кого-то взглядом, может, убедился, что никто не следит и не следует за ними. – Продай крем.

– К-какой крем? – опешил Фёдор.

– Женский. Из Парижа. Извини, брат, у тебя в сумке заприметил. Чтоб не бегать мне по магазинам. Терпеть этого не могу. Жена точь – вточь такой просила. А дочке я сувенирчик в гостинице прикуплю. В город-то выбраться, боюсь, дела и встречи не позволят.

– Фу-у-у ты, – отпустило Фёдора, с большим облегчением он переворошил сумку попутчицы, от щедрости душевной вручил подполковнику большой тюбик крема «Ланком», на который тот указал, прибавил флакончик духов, кажется, «Черутти», для дочки. Подполковник вытащил было из кармана бумажник. Фёдор сморщился негодующе, убедил нового знакомого, что когда тот придёт в гости, тогда они и сочтутся.

Подполковник одобрительно улыбнулся.

– Верю, брат Ипатий! Убедил, что ты не курьер.

– Какой курьер?! – искренне удивился Фёдор.

– Слухай, Федя, сюды, – будто пошутил подполковник, но решился на что-то серьёзное, более внимательно, как бы ненароком, осмотрелся по сторонам. Впрочем, ни на ком конкретно взгляда не останавливая.

– От самого вагона за нами – хвосты. Один – следом, другой – по соседней платформе шёл, – доверительно сообщил подполковник, упредил на судорожное подёргивание головы собеседника:

– Не крути башкой, сынок. Соберись, будь внимателен и трижды осторожен. Если хочешь жить, а не выживать. Слева от меня, у кафе трётся модный паренек, гладкий такой юнец. Красный шарфик накинул, чтоб морду не светить. Явно любовничек бандитский. Причёсочка ладная, чубчик зачёсан, как у носчика… Тьфу! Носителя одежды. Демонстратора.

– Как у модели, – подсказал Фёдор.

– Модели чего, едрёна корень?! Заменитель женщин… – с лёгким презрением отозвался подполковник. – Справа, у сувенирного киоска, – крепкий парнила в пижонской кепочке. Этот, видать, – из шестёрок прибандиченных. Будем расставаться, сразу, энергичным шагом двигайся на гладкого. Он растеряется. Неопытный, франт, пижон, юнец. Минуешь сквозной проход вокзала, тут же вернись и нырни вниз, в «туалэт», типа, сортир, обозначенный на плане буками «Мэ» и «Жо», как там говорил мой любимый актёр Папанов в известном фильме…

– Фильме… Бриллиантовая… – невольно повторил Фёдор, не переставая удивляться эрудированностью подполковника, его выдержкой, способностью шутить в любой обстановке, но, главное, его дружеского, почти отеческого отношения к малознакомому человеку.

– С полчасика пережди в кабинке. Как пить дать, потеряют тебя из вида. Сосунки! Так, брат Фёдор, запомни: из сочувствия тебе всё это рассказываю. Попал ты, похоже, в очень, та сазать, сложную ситуацию. Выкручивайся.

– Почему вам их не… – прошелестел Фёдор, умирающий от волнения.

– Задержать? Арестовать? – снисходительно улыбнулся старый сыскарь. – Толку-то?! Отбрешутся. Отмажут. Выкупят. Много вариантов… Вот ещё что, – подполковник вынул из внутреннего кармана шинели листок засвеченной чистой фотобумаги, размером с открытку.

– Твоё? – уточнил Тарасов.

– Из сумки? – догадался Фёдор. – Может, завалялся? Печатаю иногда фото. Есть фотоувеличитель.

– Почему чистая? – настаивал Тарасов.

– Случайно попала.

– Ну-ну, – осуждающе покачал головой подполковник. – Думаю, не случайно. Держи, – он вручил Фёдору листок фотобумаги. – Проверяют тебя, Федя. Проверяют. И проверку ты не прошёл. Засветился.

– Кто?! Как проверяют?! Зачем?! – залепетал Фёдор.

– Выясняй. Будь осторожен, сынок, – предупредил Тарасов, развернулся, направился к выходу с вокзала, к площади Восстания.

Следуя указаниям подполковника, Фёдор зайцем кинулся через сквозной, боковой проход здания вокзала. Гладкий юноша в красном шарфике прозевал его прорыв, отвлёкся на модную, симпатичную девушку с ярким чемоданчиком на колёсиках.

В туалете Фёдор отсиживался не менее получаса. Затем с оглядками и предосторожностями перешёл Лиговский проспект, развернулся в обратную сторону, ринулся сквозь утреннюю толпу прохожих к вокзалу. Клеёнчатые ручки ворованной сумки жгли руки, но отдавать добычу он не собирался, оставляя себе в залог чужое, пока не вернут его собственные вещи. Но и нести чужую сумку в отчий дом, где ни разу не было места лжи или нечестному поступку, Фёдор не решился.

Засунул поклажу в ячейку автоматической камеры хранения в ангаре у платформы загородных поездов, код набрал, конечно, элементарный: буква – начало фамилии и цифры – год своего рождения, чего знающие люди делать не советуют, иначе шустрые воры элементарно вскроют ячейку как раз следом за вами. Фёдор был не в том состоянии, чтобы думать и соображать.

Родной город встречал сыростью и промозглостью. Серые автомобили проносились рядом с тротуаром, обдавая хмурых прохожих тучами водяной, грязной пыли. Умытые дождём, яркие трамваи весело гремели по Лиговке с традиционным оптимизмом вымирающего транспортного средства.

Всю свою сознательную жизнь Фёдор Ипатьев существовал как бы в идеализированном мире со сглаженными углами. Казалось, он не принимал участия в процессе этой сложной, жестокой жизни, лишь следил за ней со стороны. Родители его прожили шесть десятков лет со светлой верой в «коммунистическое завтра», в нынешние времена едва-едва сводили концы с концами. Отец – на пенсии по инвалидности. Мама-учитель истории и словесности уже перестала понимать, как и чему учить своих младших школьников. Нельзя же, в самом деле, в девятнадцать лет преподавать историю СССР в одной редакции и славить товарища Сталина. Затем в двадцать два принять новую историю СССР и восхищаться смелостью разоблачений товарища Хрущева. Двадцать с лишним лет конспектировать передовицы газет «Известий», «Правды», «Труд», цитировать бессмысленные «материалы», бесконечные «постановления» партийных съездов, с умилением прерываться на скобочные сноски «бурных и продолжительных» аплодисментов, краснеть от сомнительных комплиментов и похвал парторгов школы, сменяемых раз в полгода. Наконец, с «перестройкой», с чистого, белого листа перечитывать, восстанавливать заново историю государства российского и забытой Руси. Под пенсию, честная и добросовестная, мама Фёдора совсем растерялась в запутанной истории недавнего прошлого страны, предпочла преподавать ботанику и природоведение, так оно для детских умов старому педагогу показалось безобидней. До тех пор, пока, конечно, на Руси вновь не объявится какой-нибудь растительный разрушитель Лысенко.

Так вот и существовал Фёдор тридцать с лишним лет душа в душу со своими родителями в одном, как бы поверхностном, иллюзорном, стерильном мире. Другой мир, грязный, порочный, ужасный, где убивали и грабили, воровали и обманывали честных граждан, их, как бы, не затрагивал, не касался.

Был ещё третий мир, где шикарно и широко жили, с огромными доходами и особняками, дорогущими лимузинами. Этот мир являлся к ним с экрана телевизора, как нечто абстрактное, фантастичное, хотя и вполне реальное. Эти миры никак не пересекались с их патриархальным, замшелым бытом… до сегодняшней ночи.

Усталый Фёдор тащился по Лиговскому проспекту, понимая, что три параллельных мира сошлись, наконец, под его ногами, как тому не сопротивлялись его старики – идеалисты, изолируя себя и сына морально, этически… и ещё, Бог знает чем, что родители называли культурным наследием прошлого нашей великой когда-то России.

От слабости и сонливости Фёдора покачивало из стороны в сторону. Чуть ли ни через каждый шаг он оглядывался и озирался. Хвостов в виде модного юноши с зачёсанным чубом и приблатнённого парня в кепи он не заметил. Чистый листок фотобумаги, непонятного назначения, он изорвал с приятной хрусточкой глянцевой фотоэмульсии в мелкие клочки, выбросил в урну на Кузнечном переулке, совершенно не задумавшись, случайно или нет, тот попал в сумку Вероники.

Наконец, измученный, Фёдор ввалился в родительскую, вечно затемнённую квартиру, словно коренные питерцы постоянно находились в состоянии блокады и соблюдали светомаскировку. Отец Фёдора мальчиком пережил войну в Ленинграде вместе со своими родителями, служащими железной дороги, и не оставлял старых привычек завешивать окна шторами даже днём.

Причитая и плача, мама успела довести своего любимого сыночка до кровати, куда он повалился одетый и мгновенно уснул.

Спал добрый молодец два дня и две ночи. Не поверите, так и было. Кормила его, сонного, мама с ложечки. Отец шуршал газетой, удручённо покачивал седой головой при виде невменяемого сынка. Родители не могли отойти от сообщения проводницы Светика о том, что их сын – подозревается в убийстве, от разговоров по телефону с подполковником Тарасовым, ждали объяснений от наследника.

Позже Фёдор с трудом вспоминал, как затяжной сон, белые халаты, запах нашатыря, взрывающий мозг множеством крохотных колокольчиков, которые сначала трезвонили как сумасшедшие, а затем утихали, утихали, утихали…

Проснулся он часов в пять утра. Долго не мог сообразить, почему ему так хорошо, спокойно внутри, легко и невесомо снаружи. Словно стёрли в памяти старую видеозапись с помехами и зудящим, раздражающим звуком.

С ощущением необыкновенной лёгкости, без традиционной овсяной каши, маминой ложки бальзама «Битнер» и обязательных водных процедур, Фёдор сбежал на работу, как последний свинтус, избегая родительских вздохов и причитаний, по поводу своего долгого бессознательного состояния. На самом деле, человек впервые, можно сказать, по-настоящему выспался.

Кстати, о работе. Судя по календарю в органайзере, была среда, а в понедельник утром Фёдор вернулся в Петербург.

Он не сразу догадался, что проспал, провалялся трое суток и что на дворе – четверг. Потому в офисе фирмы, где он числился консультантом и дилером, поимел суровые нарекания начальства, недоумевающие взгляды сотрудниц, занудные выяснения сотрудников о состоянии его здоровья.

– Чё случилось, Ипатьев?

– От поезда отстал?

– Где шатался столько времени?

– Хоть бы позвонил.

– Тебя чуть не уволили за прогулы…

К концу рабочего дня на имя директора филиала фирмы было получено извещение из уголовного розыска города Бологое по делу, где «гражданин Ипатьев» проходил свидетелем и оставался невыездным до особого распоряжения внутренних органов. Это сообщение сразу возвело Фёдора в статус «звезды» криминального фильма. Непосредственный начальник, Разикович Саша, по кличке Щюр (от Шуры), холёный, мерзкий тип сорока с лишним лет (даже образы известных актёров не хочется обижать сравнением с таким отвратительным, эпизодическим персонажем), ужасный бабник и пройдоха, поздний сын бывшего секретаря одного из райкомов Ленинграда, – стал с Фёдором до приторного вежлив, внимателен и предупредителен.

– Надо было, Ипатьев, сразу доложить по телефону о случившемся мне лично. Вечно ты со своими загибами неоценённого таланта. Держи меня в курсе. Выставка тебе зачитывается, прогулы аннулируются. Работай, пожалуйста.

Личная секретарша Щюра – Верунчик, эдакая неприступная, для рядового состава, худышка, пряная селёдочка с алыми губками, сделала перед уходом Фёдора в конце рабочего дня выразительные и удивлённые глазки голубыми пуговичками, вытянула губки привлекательным колечком:

– Оу, Ипатий, ты влез в криминаль?! Расскажи! Девушке интересно!

– Вляпался.

– Серьёзно?

– По самое «не хочу»! Дальше некуда.

– Как интересно! Расскажи. Слышала, было ограбление в поезде? – не унималась любопытная Верунчик. Она была очень ответственным секретарем, докладывала начальству о любой провинности подчинённых, о любой невинной шалости сотрудников компании, направленной, по её мнению, на подрыв авторитета «босса».

– Убийство, – не сдержался и ляпнул Фёдор, красуясь своей значительностью, тут же пожалел. Такие скользкие дамочки, как Верунчик, могли выдуть из скрепки – тромбон, из презерватива – дирижабль. С этими сплетницами и стукачками надо быть втройне осторожным.

– Да-а-а? Оу, как интересно! Босс в курсе?

– А вы доложите, Верунчик, начальству письменно, в трёх экземплярах, со своими традиционными мерзкими подробностями, со своей грязной отсебятиной, – зловеще прошептал Фёдор секретарю на розовое ушко, на ходу придумывая мрачные шутки. – Но помните, Верунчик, на этот раз можете пойти по статье 70, УК РСФСР22. До десяти лет. Строгого режима.

Верунчик оставила в глазницах наивные, изумлённые голубые пуговки застывшими от ужаса. Губки обиженно поджала.

Понимая, что нельзя наживать дополнительных врагов, Фёдор смягчился.

– Обязуюсь: буду лично вас информировать о ходе расследования. Но уговор: до вынесения бандитам смертного приговора – полный молчок! Киа кумитсу! Совершенно секретно! Иначе – смерть!

– Оу, конечно – конечно! – воскликнула Верунчик с намеренным акцентом на букве «чэ» и покраснела. – Клоузд. Стафф оунли23.

«Женщина промолчит» – это из области невероятного. Например, наводнения в узбекском Самарканде или пустыне Гоби. Произойти, теоретически, может. Но вряд ли.

По возвращению домой Фёдора ждал большой, просто огромный, неожиданный сюрприз.

Он позвонил домой с работы, извинился перед матушкой за утренний английский уход, похожий на бегство, соврал, что срочно вызвали, телеграммой, и едва не уволили с работы. Мама отчитала сына и настоятельно попросила быть к ужину. Это значило по старой и доброй традиции их семьи, что отец будет при галстуке, мама – в белой кофточке. Они должны будут отмечать новые капиталовложения сына в общий семейный бюджет, те самые, украденные его попутчицей четыреста долларов, о получении которых мама знала заранее, ещё до окончания командировки сына.

Сюрприз был иного характера.

Заявка

В трубе длинного, замысловатого коридора старинной трёхкомнатной квартиры доносился оживлённый женский говор, скорее всего, из кухни. Фёдор заранее расстроился, предполагая, что мама пригласила на смотрины очередную перезрелую невесту, проверенную – перепроверенную родственницу своей «самой лучшей», очередной подруги. При подобных маминых заботах, Фёдор ощущал себя пятидесятилетним вдовцом с подагрой, астмой и радикулитом. Он легкомысленно поплевался через левое плечо, чтоб его бывшей, здравствующей жёнушке за «вдовца» не сильно икалось.

На этот раз сюрприз был всем сюрпризам сюрприз. В кухне восседала на венском стуле сбежавшая попутчица – Вероника. Она же Надежда Фролова, по паспорту, собственной персоной! Причём, в блондинистом парике. Сидела к вошедшему Фёдору боком, но эти обворожительные, фигуристые обводы бёдер, талии и стройные ножки в расписных колготках, будто приспущенный край ажурных чулков, – впечатлительному холостяку Фёдору, похоже, из памяти можно стереть только ударом тока в оба виска.

– Феденька! – воскликнула мама. – У нас гости!

Фёдор глупо надеялся, что повернётся какая-нибудь другая девушка, скажем, Наташа – сухопарая медичка из зимнего Дома Отдыха в Репино, или Инна – пухлая хохотушка из прошлогоднего санатория «Маяк», что в Алуште. Надёжные, хорошие девушки, по рекомендации маминых подруг, с подстроенной встречей семей на отдыхе. Но повернулась-таки черноглазая стерва Вероника (или Надежда по паспорту?) с гадкой улыбочкой великой провокаторши.

Мало сказать, Фёдор оторопел. Он стоял дуб дубом, поражаясь женской наглости, расторопности и коварству. Подобные гадюки могут приспосабливаться к любым земным условиям.

– Здравствуй, дорогой, – сказала Веронадя усталым тоном гражданской жены, которая пришла ставить условия железного бракосочетания. Поцеловала Фёдора в щёчку, для чего пригнула ближе к себе недавнего попутчика за галстук.

– Не хорошо, сын, – прогудел отец, – так долго скрывать такую очаровательную, обаятельную девушку от родителей.

– Пусть мы – несовременны, – поддержала мама, – пусть мы – консервативны, но, извини… находиться долгое время в близких отношениях и ничего не сообщать родителям? Это, Фёдор, несправедливый акт недоверия. Не ожидала от тебя, мой мальчик.

Если бы дорогая и любимая мама знала, какую аферистку впустила в дом, она бы, наверное, слегла с инфарктом. Будь благословенно неведение.

– Он такой у вас скрытный, Мария Васильевна, – вяло отмахнулась Вераснадей, – только в этой поездке, я и узнала, что у моего Феденьки, оказывается, такие замечательные родители. До этого я считала, что он круглая сирота и живёт в рабочем общежитие на Петроградской стороне.

– Как же так, Фёдор?! Оказывается, ты у нас – сирота петроградская?! – возмущённо прогудел за спиной отец, покачал осуждающе головой, отправился дочитывать вечернюю газету, отгадывать очередной кроссворд.

– Не ругайте его, – вступилась Вероника (это имя Фёдору пока больше нравилось), – он такой у вас стеснительный, скромный, неприспособленный к жизни. Но это, простите, Мария Васильевна, полностью ваша вина.

– Моя? Вина? – удивилась мама.

– Нельзя с таким усердием и любящим рвением опекать мужчин в зрелом возрасте, от этого они останутся на всю жизнь беспомощными подростками.

Учительница с сорокалетним стажем не нашлась, что и ответить нахалке.

За то Фёдор вдруг стряхнул оцепенение. Он отдохнул, выспался за эти дни, на работе, казалось, всё нормализовалось. Он принял игру коварной обольстительницы и выдал:

– Надя, которая Вера, которая Победа, когда ж ты успела перекраситься, любовь моя?

Вероника на мгновение опешила, услышав громкий и решительный голос бывшего попутчика, достойно отыграла мужскую тупость и сняла ленивым жестом парик, рассыпая по плечам свои великолепные, блестящие чёрные пряди волос.

– Милочка моя! – вскрикнула мама. – Разве можно прятать под париком такие замечательные локоны?!

– Женщина должна менять свой имидж. Иногда. Чтобы не наскучить любимому мужчине, – заявила Вероника, пригасила ресницами коварный взгляд.

Незаметно и одобрительно мама кивнула сыну, видишь, мол, какая умница и красавица пожаловала. И продолжила приготовление торжественного ужина для знакомства с возможной невесткой. Ей было приятно, что её сына, наконец, назвали мужчиной.