Обход

Кире не так часто приходилось видеть древнерусские палаты и хотя то, что он видел, мало напоминало старые исторические фильмы и экскурсию в Кремль в пятом классе, он знал, что это царский дворец. Всё это напоминало сон, где любой предмет обладает собственной информацией о себе, стоит только на нём сосредоточиться. Какая-то часть души Кири знала, что так выглядит для человека мир после смерти – громадный кладезь чужих эмоций и чужой информации, где можно легко потерять себя. Но эта мысль его не пугала, она была приятным дополнением к происходящему, метатекстовой сноской в книге, титром в киноленте – видимым зрителю, но не персонажам.

Стены помещения были забраны тёмно-красной парчой с золотыми узорами, созданные явно под восточным влиянием. В зале стояло кресло-трон, неудобное с деревянной спинкой, пусть и с красивой резьбой, представляющей собой гоняющихся друг за другом оленей и единорогов. На троне сидел тот, кто явно был правителем в этом дворце. Он весь подался вперёд, явно в предвкушении предстоящего развлечения. К облику царя подходило определение «хищный». Словно существовала некая точка, к которой стремились его черты лица, стремясь вытянуться и превратиться в клюв. Острые скулы, прямой нос. Но самым примечательным в его лице был взгляд. Он словно буравил пространство впереди себя, он и создавал ту точку, к которой стремился. Дух его был сильнее его тела, душа создавала некий идеал, которому тело слепо подчинялось. Но этот идеал был вне пределов личности царя, где-то всегда впереди, всегда некая цель, к которой летел он сам, и увлекая в этом безумном стремительном вихре в погоне за недостижимым весь двор.

Киря попытался сосредоточиться на царе, но смесь эмоций этого человека от единственного прикосновения откинула его в сторону. То, что испытывал царь, не было в полной мере ненавистью. Скорее, пламенем, постоянно изменяющимся, бушующим, и требующим себе всё новых жертв. Пламя просачивалось наружу, оставило рыжие отблески в тёмно-русых волосах и бороде царя, зажгло его глубоко посаженные чёрные глаза, играло блёстками в перстнях. Пламя давало царю силы, но не было ответа на вопрос, кто из них с пламенем сумел подчинить второго.

В зале собралось человек десять мужчин. Киря не замечал, чтобы они переговаривались друг с другом, но в зале стоял очень тихий и несмолкающий гул. К царю приблизился мужчина с большой светлой бородой, одетый почти неряшливо и бедно. Единственное слово, которое Киря знал для обозначения крестьянской одежды, было «армяк». Распахнутый потёртый камзол, под которым виднелась чёрная простая рубаха, грубые брюки и сапоги – ничто не могло ассоциироваться со словом «армяк», которое прочно ассоциировалось у Кири с чем-то извозчицким, скорее, с этим словом сочетался сам мужик, которому Киря и дал это имя. Что-то в нём было хозяйское, уверенное в себе, отсутствие подобострастия перед царём, что и выводило его за пределы царской немилости. Словно он сам давал повод для своей казни, что и заставляло царя не пользоваться этой подачкой от холопа. Армяк склонился к уху царя, и они о чём-то зашептались, причём царь в это время обводил взглядом подданных, чему-то скупо улыбаясь.

А где я сам?

Но мысль, которая должна была бы вытащить его из этого места, дать почувствовать, что он просто спит, внезапно растворилась, исчезла. Самого Кири не было. Было немного сознания, годного лишь для того, чтобы делать выводы и вспоминать что-либо схожее, а ещё было зрение. Это был фильм, куда ты погружаешься с головой, живёшь, но практически теряешь себя. И расслышать шёпот царя не входило в возможности этого фильма. Вместо того Киря рассмотрел лица челяди. Они нервничали. И это тоже было информацией, которую Киря получал без всякого усилия со своей стороны. Ему не нужно было замечать побелевшие лица, капли пота на линии волос, расширенные глаза. Напряжение и страх стояли в воздухе ощутимо, словно запах или колеблющийся воздух, который становится видно во время жары.

Армяк поклонился и вышел за дверь. Царь в это время жестом подозвал к себе одного богато одетого боярина, стоящего у стены. Тот шёл, странно не сгибая коленей, уже осознав, что именно он станет главным объектом забавы царя.

– Иди, иди, Алёша, что же ты меня боишься?

Голос царя был мягким, бархатистым, при этом слова не точно попадали в движение губ. Да, это фильм, фильм, который сняли на иностранном языке, а потом переозвучили. Мысль мелькнула, а затем Киря снова погрузился в происходящее.

– Что же ты меня боишься, Алёша? Или вину какую за собой знаешь?

Боярин повалился на колени.

– Нет за мной вины, великий государь!

– Ну же, полно, полно. Вставай. Знаю, люди злые пускают слухи дурные. Я так вот Грише сейчас и сказал: «Что за радость слушать чужие слова тёмные? Кто-кто, а Алёша никогда нас не предаст». Правда ведь, Алёша? Ну, поднимись с колен.

Тяжело опершись на посох, с заметным усилием царь поднялся с кресла.

– Ну же, кто возьмётся поручиться за Алексея? Предан он государю?

«Предан», «предан», – послышалось из толпы. При этом было странно, как тихо произносят придворные это слово. Ещё они как-то незаметно сделали несколько шагов вперёд и теперь стояли полукругом вокруг кресла, не давая боярину убежать, если тот захочет. Не менее тяжко, а, возможно, и притворяясь, что ему настолько же сложно подниматься, как и царю, вельможа встал. Но сразу преломил поясницу в земном поклоне царю.

– Вставай, вставай, Алексей, повернись к друзьям моим, к войску моему, которое не я избрал, которое Господь избрал!

Царь положил руку на плечо вельможи и развернул его лицом к немногочисленным боярам вокруг. Вельможа стоял, плотно сомкнув губы и обводя окруживших их с царём мрачным взглядом человека, готового устроить неприятности любому, кто подойдёт слишком близко. Все молчали и следили за царём. Губы придворных чуть-чуть поднимались, чтобы успеть повторить хохот царя, как только экзекуция будет закончена, и вельможе велят ступать восвояси, либо же кликнет царь охрану и опального приближённого отправят в ссылку или тюрьму.

Скользнув пальцами по спине Алексея, царь снова сел, вцепившись одной рукой в подлокотник кресла, другою – в посох. При этом забава, в чём бы она ни заключалась, только начиналась.

– Знаю, что ты мне предан. Что жизнь готов положить за мои интересы. Разве давал мне Алексей повод сомневаться, скажите мне? Вот если будет спор между человеком, что под его началом, и опричником, разве отдаст Алексей предпочтению тому, кого сочтёт своим? Не стесняйся, Алёше, повернись ко мне и ответь.

Вельможа развернулся и снова отвесил земной поклон царю (повернувшись при этом к остальным задом, отметил Киря).

– Тому отдам предпочтение, Великий Государь, на чьей стороне справедливость будет, да кто не нарушал воли царской, так как в справедливости и воле царской – Божья благодать и Божье благоволение.

– Божья благодать да Божье благоволение…

Взгляд царя не отрывался от дверей, которые в этот момент распахнулись, и вошёл молодой мужчина в чёрном, а за ним следовал Армяк. Царя это явно обрадовало, он выпрямился в кресле, голос его стал более крепким, и жестокая забава продолжилась.

– Хороший у тебя род, Алексей! Вот и сын твой вечно предан мне был. Подойди и ты сюда, Фёдор. Гриша, подведи-ка к нам Фёдора. Скажи, предан ли отец воле и интересам государства?

Содействия Армяка, названного Гришей, не потребовалось, мужчина подошёл сам и отвесил низкий, хоть и не земной поклон. В нём была то же, что и в Армяке, отсутствие подобострастности. Движения, гордая посадка головы, он вёл себя как принц, случайно попавший в плен к варварскому правителю, вынужденный отдавать почести более сильному воину.

– Никогда не замечал, чтобы готов был предать тебя мой родитель, Великий Государь. Ни делом, ни словом никогда он воли царя не перечил и меня тому учил.

Уже двумя руками царь вцепился в посох и не отрывал взгляда от новоприбывшего.

– А ты, Фёдор, предан царю? Готов бы был жизнь за меня положить?

Фёдор смотрел на царя совершенно спокойно, словно уже привыкший к подобным развлечениям, которым его подвергали.

– Ни мига бы не поколебался.

Только сейчас Киря опознал в этом мужчине того молодого парня, который заливался хохотом при свете факела. И это узнавание как-то изменило восприятие. Спокойствие Фёдора уже не казалось взвешенным и гордым, оно было проявлением безумия, которое проявилось наводящей жуть сдержанностью.

– А душу, душу отдал бы за царя? Коли мне ад бы грозил, взошёл бы сам в пламя вечное, чтобы меня оттуда вытащить?

Фёдор пожал одним плечом и продолжал молчать, легко улыбаясь. Так продолжалось почти минуту. Наконец, подняв одну бровь, словно сам себе удивляясь, Фёдор заговорил.

– А на что мне душа, да её спасение, коли не могу отдать её за человека, без которого и страна наша сгниёт аки забытый на поле колос, без которого вера в сердцах зачахнет? Коли велит Великий Государь, так и в аду побуду, а, может статься, и диавола оттуда выволоку нам на потеху.

Сзади раздались одобрительные выкрики. Казалось, воздух разрядился, в чём бы ни заключалось испытание, Фёдор его выдержал. Но царь поднял одну руку, и снова наступила тишина. В этот раз ещё более тяжёлая, так как царь зачем-то тянул время, пока не остался только треск свечей на деревянном ободе под потолком.

– А скажи мне, Фёдор, кто более предан государю: ты или твой отец?

Фёдор отвёл взгляд в сторону, он молчал и продолжал тихонько улыбаться. Царь, хохоча, откинулся на спинку кресла.

– Что? Обманешь государя? Будешь ложь в уши вливать помазаннику Божьему? Скажешь, что оба преданы одинаково? Я ведь казню того, кто предан менее. Хочешь жизнь свою и за отца положить, Фёдор? Или уже мне жизнь свою и душу отдал?

Фёдор продолжал молчать, он опустил голову и хмыкнул. Потом снова посмотрел на государя, чуть запрокинув голову назад, словно надеясь впитать в себя облик хохочущего царя.

– Ну же, Алёша, скажи мне, ты мне предан более или сын твой? Кого казнить мне первым? Держи его, Гриша, отпускать не смей. Пусть даёт ответ.

Но вельможа, которому Армяк заломил руки за спину, повалился на колени и из-за своего веса, который не смог удержать палач, освободился. Но воспользовался этим только для того, что повалиться ниц, громко завывая:

– Помилуй меня, царь народов! Милостью Божией, помилуй меня!

– Подними его на ноги, Гриша, и более отпускать не смей! Ну-ка, помогите царёвому советнику эту тушу поднять, да ко мне притащить.

Царь снова вскочил, в этот раз эмоции дали ему силы вставать резко и быстро, будто молодому. Улыбки у него уже не было, только неконтролируемая ярость на лице. Несколько человек подскочили к Алексею, силком поднимая его на ноги, начался шум, кто-то свистнул. Алексея вновь поставили перед царём.

– Так чью жизнь выберешь Алексей? Свою или сына своего? Кого мне помиловать? Кто более мне предан – ты или сын твой?

Алексей, чью голову силком подняли и кто-то держал его сзади за волосы, чтобы он смотрел прямо на царя, был словно под гипнозом от того, что лицо его так близко оказалось от царёва.

– Я, – наконец прошептал он.

– Отпустите его! – прикрикнул царь. – Ну же, вот мой самый преданный воевода, сына за меня не пожалел. А ты, Федя, небось скажешь, что ты более, чем отец мне верен?

Фёдор, которого оттёрли в суматохе, и не думал сбежать. Он стоял всё такой же задумчивый, глядя в пол, всё так же странно улыбаясь.

– Ну, Фёдор, раздумал уже жизнь за меня отдавать? Страшит тебя смерть?

– Страшит, – наконец сказал Фёдор. Голос звучал его как-то странно, словно на иной звуковой волне, от чего, несмотря на шум в зале и его тихий тембр, его было отлично слышно.

– Передумал душу отдавать за меня, а, Фёдор? Давай же, скажи, что смерти страшишься, на том и порешим сегодня, на пир пойдёшь, десять чарок за моё здоровье выпьешь.

Фёдор наконец снова поднял голову. Он продолжал оставаться тихим и спокойным, но в нём появилось то безумие, до которого пламени царя было далеко. От Феди исходил хаос кружащихся в вечной тьме осколков планет и звёзд, потерявших центробежную силу Большого Взрыва и охраняющие способности собственной гравитации.

– Страшусь смерти, Великий Государь, – всё так же тихо и смиренным тоном ответил Фёдор, – но отдавать жизнь или душу свою не раздумал. Скажешь слово, тут же жизни лишусь или в ад последую.

Шум стал тише. Улыбка на лице царя увяла. Смысл игры стал понятнее. Царю зачем-то надо было сломать Фёдора, насладиться его унижением, дать себе повод презирать подданного. Но в этой игре Фёдор ловко вырывал раз за разом победу из рук царя. Царь обвёл взглядом двор, словно ожидая, что они подадут ему идею, что же делать.

– Вот же незадача, и Алексей, и сын его готовы жизнь за меня отдать. И ведь, заметьте, не за чины, не за награды мои! Если я попрошу их всё пожалованное царём отдать, мигом всё вернут. Вот, что значит верность. Если бы все под пятою моей были бы столь же верными, не земное бы царство я строил, а Иерусалим бы небесной тут бы под солнцем был. Как же проверить мне их? Ведь если соврали они царю, то будут души их прокляты вовеки. Но и то правда, не могут они оба друг друга преданней быть. Поединком спор и решим. Кто более мне верен, тот и победителем будет. Дайте им оружие, да смотрите, чтобы из залы уйти они не смели.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Имеется в виду песня Ника Кейва «Where The Wild Roses Grow».

2

Имеется в виду серия фильмов «Восставшие из ада», где шкатулка Лемаршана является артефактом, открывающим портал в ад.