Записки несостоявшегося гения

которого могут прислушаться люди, и предоставил ему возможность выступить по

телевидению в поддержку действующего президента.

Не знаю, что заставило Насонова согласиться. Возможно, отпустили бесплатно

толику лекарств, денег на них у него катастрофически не хватало. А может, просто хотел

напомнить о себе: показать, что он еще жив. И что ему, как в былые времена, все еще по

плечу роль властителя чужих дум и помыслов. Правда, роль ему досталась незавидная -

отстаивать неуважаемого человека, используя при этом достаточно мелкие приемы: дескать, и Кучма, и рать его славная, уже сыты, а ежели придут новые – кто знает? – не

станут ли дербанить страну похлеще прежних!

На экране бросалась в глаза его неестественная бледность. Он сидел в простенькой

мятой одежде, заметно небритый, говорил слабым хриплым голосом, в пальцах мял

незажженную сигарету, а в глазах его застыла неловкая усмешечка человека, отдающего

43

себе нелицеприятный отчет во всем, что с ним происходит: вы уж, ребята, простите, с кем

ни бывает…

Я смотрел на него и жалел, как близкого человека, попавшего в беду.

– Куда ты полез, дуралей старый, – щемило у меня сердце, – кого ты сейчас

защищаешь? Не ты ли говорил с ехидцей, что наши олигархи – сродни былым

революционерам. Только те – делали богатых бедными, а нынешние – делают бедных

нищими. Ты же всегда был независимым и гордым, хорошо разбирался в разных

кукловодах и никому не давал себя использовать!

Передача шла в прямом эфире, и где-то в глубине души я надеялся, что вот-вот, еще немного – и он встрепенется, в глазах загорится пламя протестной мысли, и враз

помолодевшим голосом прежний Насонов уверенно скажет:

– Горе львам, когда их возглавляют воры и бараны!..

…Дело близилось к концу, ведущий предлагал зрителям прислушаться к мнению

старого учителя, Насонов подавленно перебирал лежащие перед ним листки, а я вдруг

вспомнил – слово в слово! – как он говорил когда-то:

– Следует признать, что элемент случайности играет огромную роль. Целый ряд

вещей от нас совершенно не зависит. Например, в какой семье ты родился (родителей не

выбирают), цвет волос, глаз, унаследованные черты характера… Страна, эпоха, место

рождения, – тоже нам неподвластны.

Но самое главное: как и с кем мы живем, что оставим после себя и как нас будут

потом вспоминать, – зависит исключительно от нас!

Я вспоминаю эти слова и думаю: – Дорогой Александр Абрамович! Что с Вами, мой учитель, случилось? Забыли ли Вы эти мысли или в них разочаровались? Ведь теперь

– слово не воробей! – кто-то будет Вас вспоминать по этой телепередаче. Как Вы были

правы когда-то, утверждая, что легче свободному человеку стать рабом, чем рабу –

свободным человеком…

***

…На одной из наших последних встреч Насонов стал надувать щеки: дескать, знает секрет, как можно выиграть любые выборы, но, заметив отсутствие видимого

интереса с моей стороны, несколько сник и плавно перешел к мыслям о ведении

выгодного бизнеса. Видно, находясь в затруднительном материальном положении, много

думал по этому поводу. Зашел издалека: мол, сейчас время такое, что и жить трудно, а

помирать и того хуже – нет у многих на гробы денег. Надо бы им помочь…

И предложил – не больше и не меньше – как открыть с ним на паях в нашем городе

крематорий.

– У тебя же, Виталий, должны быть хорошие связи, – убежденно говорил старый

учитель, – мэрша, которую ты на нашу голову выбрал, плуты-депутаты… Чего нам с тобой

за доброе дело не взяться, да и людям поможем…

Я молча слушал и думал: в самом деле, не хватает только, чтоб мы, евреи, с

присущей нашей нации энергией и предприимчивостью, стали в порядке оказания

бескорыстной помощи сжигать бренные тела православных…

А Насонов, жадно прикуривая от затухающей сигареты следующую, возбужденно

сипел:

– Решайся, дело верное: если не будем брать за кремацию дорого, к нам и из

Николаева подтянутся – это же совсем рядом…

***

На похоронах его я не был. О смерти узнал случайно: ни одна школа, где он

раньше работал, некролога не опубликовала.

Со стороны правящих кругов, организовавших его памятное выступление по

телевидению, тоже последовало глухое молчание.

Года за полтора до смерти он заскучал и женился. Когда я спросил его про счастливую

избранницу, отмахнулся – ты все равно ее не знаешь, она значительно моложе.

44

– Уверены в ней, как в человеке? – поинтересовался я.

– Не мели глупости, – прохрипел Насонов, – какая еще уверенность… Кто, вообще, в наше

время может быть в чем-то уверен? Я, например, уверен лишь в том, что меня она

переживет…

-Ну, это вы, пожалуй, напрасно, – пытался смягчить я, – в жизни всякое бывает, вот и вы в последнее время вроде окрепли…

В глазах Насонова на секунду зажегся прежний саркастический огонек:

– Бывает, конечно, всякое, но моя Машка (так я узнал имя его новой жены) – девка

здоровая и, как покойная Анна Григорьевна, покинувшая меня на произвол судьбы, надеюсь, не подведет. Молодая – не молодая, а уже двух мужей схоронила. Причем, я

специально навел справки, все сделала по высшему разряду. (При этих словах, надо

признаться, у меня екнуло сердце: моя нынешняя жена, кажется, прошла похожую

школу…)

Конечно, жить с такой молодухой в мои годы не сильно сладко, – задумчиво

продолжал он, – эта пылкая дурища – не моя беспрекословная Анечка. Зато квартира у

меня хорошая, так что интерес ее ко мне крепкий и – слава Богу…

***

Лично для меня судьба этого человека, то боровшегося с ветряными мельницами, то отстаивавшего их право все переламывать вокруг; портившего себе кровь по пустякам

и охотно пившего ее у других; ничего путного, кроме жалоб, не писавшего и тихо, вослед

своим гонителям, ушедшего в небытие, – в высшей степени поучительна. Ему удалось

своей жизнью опровергнуть распространенное заблуждение, что ничего на тот свет

захватить с собой нельзя.

Чепуха! Александр Абрамович умудрился забрать туда все: незаурядный ум и

блестящее знание истории в ее наиболее сложном, сравнительном, варианте; непревзойденное мастерство рапирных реприз и редчайшее умение видеть значительно

дальше и глубже других; с лету понимать суть вещей и мгновенно отличать главное от

второстепенного.

Ничего после себя он не оставил, не написал, не описал – все забрал с собой! Будучи по

натуре громким, ушел тихо, безмолвно и бесследно.

Я думаю, беда его была в том, что по своим природным качествам он должен был

делать историю, а не читать ее в старших классах…

В отношениях с людьми был крайне независим, а потому одинок. Присвоил право

требовать от других то, что принято оказывать добровольно, без всякого на то

принуждения: уважение, симпатию, сочувствие, в трудных случаях – помощь. Его кредо:

– Мне не нужны ваши молитвы – куда охотней я приму ваши жертвы…

***

Несмотря на близость в последние годы к еврейской общине, в систему

религиозных координат Насонов не вписался: молитву не посещал, к слову Божьему был, в лучшем случае, равнодушен.

Говорил: – Я столько лет жил без Него, что мы уже окончательно отвыкли друг от

друга… Но в пользе религии не сомневался: – Нет Бога – нет стыда!

Этими словами, не раз от него слышанными, я и хотел завершить свой рассказ о

старом учителе. Чтобы любой, кто его прочитал, знал отныне, что где-то на юге Украины, в периферийном Херсоне, на старом неухоженном кладбище покоится личность, которая

могла бы при ином раскладе украсить человечество. Я говорю так без малейших

преувеличений. Его интеллектуальный уровень – это уровень еврейских мудрецов-талмудистов, ни с кем другим больше сравнить не могу. И даже допускаю, что гении эти –

признанные столпы ученой светочи! – могли ему во многом уступать.

В чем-то – да, в знании жизни – нет. Они знали, как устроен мир, и в этом Насонова

несомненно превосходили, иначе судьба его, пусть и в непростые советские времена, могла быть другой.

45

Упрекать его, собственно, не за что. Если к людям он не был особенно справедлив, то и

они к нему – вдвойне. Все давно квиты.

***

Задолго до того, как я решился воссоздать спорный облик этого человека, у меня уже

была заготовлена прекрасная ключевая фраза: «Проходя сегодня мимо его могилы, кто

догадается, что «под камнем сим» покоится настоящий мыслящий колосс?»

Но чтобы иметь право написать так, пришлось посетить городское кладбище и

разыскать место, где он похоронен. Правда, зная женщин, которые охотятся за стариками

с квартирами, я был готов ко всякому и понимал, что вряд ли найду заброшенную

могилку. И был очень удивлен, обнаружив красивый – из дорогих – темно-палевый

гранитный памятник.

Все вокруг было чисто и ухоженно. С массивной плиты, высеченный рукой мастера, чуть прищурясь, смотрел Насонов времен начала нашего знакомства. То есть значительно

моложе меня сейчас.

А на шлифованной поверхности, кроме фамилии и дат, четко выделялись два слова, которые в корне меняли мое представление о последнем периоде жизни старого учителя.

И совершенно не вписывались в заочное мнение о неизвестной «Машке», нацелившейся, подобно самонаводящейся торпеде, на квартиру очередного вдовца.

Озадаченный, я положил цветы и отправился домой. Стал последовательно

созваниваться с нашими общими знакомыми, и уже к вечеру понял, в чем дело.

Рассказывая мне о своей молодой, схоронившей двух супругов жене, Насонов, как

всегда, был не очень объективен: упустил целый ряд важных моментов.

Не сказал, например, что алчной молодке уже за пятьдесят, и она возжелала

непременно носить его фамилию. А главное, что она – его бывшая ученица, давно и

безнадежно влюбленная в своего учителя и ждавшая его больше тридцати лет…

Вот почему и высекла на его могильном камне только два, зато каких слова: «Моему

мужу».

Конец.

===============

ПАМЯТИ УЧИТЕЛЯ – МУЧИТЕЛЯ

…Если бы мне предложили назвать лучший день моей студенческой жизни, я

ответил бы, не задумываясь – 5 ноября 1971 года. Первая половина дня. А если бы

пришлось зачем-то вспомнить день моего наибольшего стыда и позора, назвал бы, наверное, ту же дату, но половину дня уже вторую. Так тоже, оказывается, бывает иногда

в жизни… Странно, правда?

И хоть прошло уже больше тридцати лет, ту осеннюю пятницу я помню, будто все это

случилось только вчера. Память свежа, но боли уже давно нет, будто я всего лишь

сторонний наблюдатель, а не главное действующее лицо. Вот как – получше любого

врача! – работает щадящий календарь.

В тот день с утра шел нудный, мелкий, тихо накрапывающий дождь. Скользкие, мятые

листья валялись с ночи на мостовой. Мелкие лужицы на глянцевом асфальте подернуло

тонкой белесой пленкой. Редкие прохожие спешили по своим делам, прячась от неба под

блестящими черными зонтами. Было промозгло и сыро. У входа на факультет стояли

общественные дежурные – переписывали опоздавших.

На первой паре, кажется, это была лекция по психологии, отворилась дверь и в

аудиторию вошел декан литературного факультета Виктор Павлович Ковалев, он же –

46

многолетний заведующий кафедрой современного русского литературного языка, один из

наших наиболее уважаемых и известных педагогов. Студенты дружно встали, приветствуя

мэтра. Поздоровавшись, он сделал рукою жест – садиться, оглянул аудиторию, нашел

меня взглядом и, не обращая внимания на других, сказал, что у него ко мне серьезное дело

и предложил встретиться для разговора у него дома вечером. Весь курс внимал этим

словам в гробовой тишине.

Когда охрипшим от волнения голосом я дал свое согласие, профессор подошел к моему

столу, продиктовал адрес и, дружески коснувшись рукой плеча, ободряюще произнес:

– До встречи!

Что было после – я помню плохо. Преподаватель читал лекцию дальше, а я сидел, ничего не слыша, ощущая на себе заинтересованные взгляды сокурсников и смутно

сознавая, что, наконец, настал и мой день. День, который изменит мою жизнь! Разве не

ясно, для какой беседы приглашает к себе домой маститый ученый способного студента: не иначе, как речь пойдет о научном сотрудничестве и дальнейшей совместной работе на

кафедре…

В добрый час, талантливый выпускник, большому кораблю – большое плавание!

Боже, как я был тогда счастлив…

В перерывах между лекциями я принимал заслуженные поздравления, гулко

билось сердце, знаменуя начало нового этапа моей жизни; я никак не мог дождаться конца

занятий, чтобы поделиться ошеломляющей новостью с моей мамочкой. А что скажет на

это вечно недовольная мной жена?!

Даже природа в тот день решительно приняла мою сторону: когда я в

единственном свадебном костюме отправился в гости к своему будущему научному

руководителю, куда-то исчезла слякоть, стало теплее, стройные белотелые тополя

блистали свежевымытыми стволами, празднично украшая оживленный проспект

адмирала Ушакова. Людей вокруг было много, но я никого не замечал. Иначе и быть не

могло наверное: ведь в тот момент я – будущий крупный ученый – не по земле шел, а

витал в небесах, издавая академические труды, выступая на симпозиумах и обсуждая на

равных со всемирно известными учеными дальнейшее развитие нашей лингвистической

науки.

Квартиру Ковалева я нашел сразу. Дом его, новый, улучшенной планировки, мне

очень понравился. Наверное, и я вскоре буду жить в таком же…

Профессор меня уже ожидал, велел минутку подождать в прихожей, но приглашать

в свой рабочий кабинет не спешил.

– Хочет принять меня в гостиной и познакомить со членами семьи, – проникаясь

самоуважением, подумал я. – А как же, ведь вместе работать…

В прихожей мне бросились в глаза два большущих чемодана. Пожилая женщина, очевидно, супруга профессора, укладывала в них какие-то бумажные пакеты и кулечки.

Виктор Павлович, мельком оглянув меня, поцеловал жену и со словами:

– Ну что, присядем на дорожку!– показал рукой в сторону стула с высокой спинкой.

Но только стоило мне присесть, как он уже стал придвигать эти чемоданы ко мне:

–Вперед! Главное сейчас не опоздать на вокзал.

Спускаясь по лестнице, я с трудом удерживал тяжеленную, будто камнями

набитую ношу. Декан держал в руках легкую авоську и всю дорогу до самой

троллейбусной остановки (неужели не мог заказать такси?) усиленно подбадривал меня:

– Ничего, крепись, ты парень здоровый, для тебя такой груз – семечки, только вот

зачем ты вырядился, как на Первомай – не понимаю!

Было тяжело, чемоданы заплетались и били по ногам, а Ковалева не к месту

разобрало:

– Видишь ли, дружок, – доверительно делился он сокровенным, – так мне

приходится нести и везти каждый раз в столицу… И когда только эти гады насытятся?

Вот чем вынужден заниматься честный ученый, чтобы издать свой, позарез необходимый

47

для вашего брата-студента, новый учебник. А что – время сейчас такое: не дашь – ничего

не добьешься, ни учебников, ни диссертаций; вот уже и троллейбус, слава Богу…

Стоило мне посадить декана на поезд, устроить в его купе массивные чемоданы, профессор мигом потерял ко мне интерес:

– Спасибо тебе, голубчик, уважил старика, рад, что в тебе не ошибся – ты, прям-таки, настоящий богатырь! Пожелай мне теперь доброго пути, и ступай себе потихоньку.

Приеду из Киева, расскажу, как доехал. Пока!

С вокзала я возвращался пешком. Было обидно и стыдно. Особенно унизительным

казалось, что для исполнения функций заурядного носильщика мне понадобился мой

единственный праздничный костюм… А как суетился декан в переполненном

троллейбусе, как боялся, чтобы я не поставил на пол непосильную ношу:

– Держи, держи осторожно: там стекло, овощи, рыба, еще пару минут и мы выйдем!

Домой не хотелось – делиться с мамочкой, как на мне сэкономили рубль, чтобы не

заказывать такси… Я шел по вечерним улицам налегке, курил сигарету за сигаретой, ощущая всем телом необычайную легкость после физических упражнений, заменивших в

тот день мне и несостоявшуюся беседу о будущем плодотворном сотрудничестве с

ученым педагогом, и знакомство с его семьей. Хотя, как знать, может и поработаем мы

еще вместе, когда он будет в очередной раз везти хабаря в столицу…

Я шел в тот вечер так, как буду шагать впредь всегда: с виду уверенно, на самом

деле – не ведая куда. И твердо знать, что ни с равнодушной ко мне лингвистикой, ни с

чем-нибудь другим, столь же экзотичным, мне не по пути. А раз так, то прощай, прощай

навеки, моя великая научная будущность! Будь ты не ладен, мой коварный скупой

профессор!

***

Где-то в 1996, когда я, в то время директор еврейской школы, был у мэра Херсона

Людмилы Коберник на полставки советником, проходила в столовой горсовета встреча с

Почетными гражданами города. Был я там как автор сценария, и сидел за столиком рядом

со своим бывшем вузовским преподавателем Виктором Павловичем Ковалевым, многолетним деканом литфака. Это было тяжелое время. Постоянные задержки зарплат и

пенсий, бешеная инфляция, повальная нищета. Погружение…

Тогда в институтах еще не ввели платную форму обучения, и работники высшей

школы нуждались, как все. Профессор Ковалев был не очень доволен соседством с

бывшим студентом. Позднее я понял, в чем дело. Он говорил мне разную всячину: о

незадавшихся отношениях с проректором Юрием Беляевым, тоже своим бывшим

студентом, который хочет отправить его на пенсию. Стал рассказывать всякие истории из

своей жизни. Одна мне запомнилась особенно, а так как впоследствии он подарил мне

свою автобиографическую книжонку с красноречивым названием: «Покоя нет», показывающим главное, к чему он всегда стремился, позволю себе привести рассказ о

возвращении его, боевого офицера с войны, как он описывал это в своей книге:

«В июне 1946 года я демобилизовался и поехал в Херсон, к матери, уже

возвратившейся туда из Ставрополя, в котором ей довелось испытать «прелести»

немецкой оккупации.

Дорога домой запомнилась мне только одним, но весьма оригинальным событием.

Перед посадкой на поезд Киев – Знаменка (прямые поезда на Херсон тогда еще не

ходили) я, выйдя на перрон, раза два прокричал, нет ли попутчиков до Херсона. Ко мне

подошел старший лейтенант летной службы и сказал, что он херсонец. Познакомились и

решили добираться вместе. А надо было в Знаменке пересаживаться на поезд до

Николаева, а там – машиной до Херсона.

В Знаменке билетов на Николаев не продавали, но мой попутчик старший лейтенант

Бутузов как-то быстро узнал, что на путях стоит специальный вагон до Николаева, но

только для каких-то высоких военно-морских чинов с их семьями. Положение мне

казалось безнадежным. Но Бутузов, вдруг прищурившись, переспросил мою фамилию и

48

сказал: «Пошли в военную комендатуру, войдем оба, но ты остановишься у дверей и

будешь молчать». Объяснять, почему, пока отказался.

Мы оба в военной форме, у обоих на кителях изрядное по тому времени количество

орденов. Бутузов подошел в комендатуре к старшему по званию, помнится, майору и, наклонившись, что-то ему сказал. Тот с некоторым удивлением посмотрел на меня и

попросил показать документы. Я показал. Майор куда-то позвонил, с кем-то поговорил и

затем сказал: «Подождите, пожалуйста, в зале».

Бутузов мне ничего не объясняет, говоря о том, что надо бы потребовать и оркестр

для торжественных проводов.

Минут через 15 – 20 вбегает в зал лейтенант и громко спрашивает: «Кто здесь

капитан Ковалев?». Я отвечаю. И тут же получаю два билета.

Долго допытывался у своего попутчика, что он сказал майору, но он отмалчивался, улыбаясь. И только выпив честно заработанные сто грамм, ответил: «Я ему сказал, что

ты племянник министра путей сообщения». А министром тогда действительно был мой

однофамилец – Ковалев».

Не знаю, почему он стал вдруг изливать мне свою душу: в прошлом у нас были не

безоблачные отношения, достаточно сказать, что на государственных экзаменах я получил

по его предмету, русскому языку, «тройку». И это при том, что все годы учебы он ставил

мне, исключительно, «отлично» и изредка – «хорошо». Три других госэкзамена я сдал на

отлично, а вот эта «тройка» навеки подпортила мое учительское лицо. Причина была

понятна: в конце четвертого курса я отказался переписывать с «четверки» на «пятерку»

государственный диктант. Тогда переписывало человек двадцать, получивших за него

«неудовлетворительно». Мне же, и еще двум другим однокурсницам, ассистентка

предложила переписать работу на «отлично», чтобы не портить статистику: не может, мол, того быть, чтобы на курсе не было ни одного грамотного человека, должен же хоть

кто-то получить пятерку? Конечно, она поступала так по поручению завкафедрой. И я, отказавшись принять столь щедрый дар, невольно поставил его щекотливое положение.

Сказал, что весь смысл такого диктанта в начальном результате, ведь на второй раз я уже

свою ошибку не повторю. Текст, кстати, нужно было писать тот же, потому что эти

работы подлежали бессрочному хранению в институтском архиве. Девочки тоже

отказались. Вот эту мою максималистскую браваду профессор и припомнил мне на

экзамене. Причем, ответил я тогда на все вопросы, дополнительных не было, и когда

объявляли после экзамена оценки, я, твердо рассчитывая на «пять», не поверил своим

ушам. Пошел даже на следующий день к ректору с просьбой пересдать экзамен с

заочниками, у которых "госы" начинались через две недели. Но ректор Богданов стал

меня уговаривать: зачем тебе это надо? Ты что – собираешься в аспирантуру? Какая тебе

тогда разница: тройка – пятерка, – все и так знают, что ты сильный студент. Да и других

преподавателей поставишь в трудное положение: им будет нелегко идти против своего

начальника.

Я сдался. Плюнул на это дело и пошел работать в школу – учитель русского языка

и литературы с «пятеркой» по литературе и … «тройкой» по языку. Но вот, сколько лет

прошло – а так и осталась для меня эта история маленькой, но по-прежнему саднящей

занозой: единственная «тройка» за все годы учебы, и то – на госэкзамене!

Наверное, были и у меня за десятки лет работы в школах свои непростые

отношения с учениками. Но чтобы я когда-нибудь вымещал их оценкой?! Так не уважать

себя, что даже не стыдиться это показать?

Спустя какое-то время после экзамена я все-таки нашел в себе силы спросить у

Ковалева при случайной встрече: за что?

– А ты хорошенько подумай! – отстраненно посоветовал он и вежливо откланялся.

Спасибо мстительному Виктору Павловичу за урок – я его запомнил навсегда.

Собственно, за всю свою жизнь я могу припомнить только два случая явной

несправедливости по отношению ко мне на экзамене. Любопытно, что они происходили в

49

судьбоносное для меня время. Как я уже рассказал, на выпускном экзамене и, по

странному стечению обстоятельств, на экзамене вступительном, по истории. Причем, та

ситуация была интереснее, так как спустя много лет я получил – при свидетеле! –

подтверждение тому, что оценка моя была явно занижена.

…Экзамен по истории был последним. И опять-таки, перед этим я получил по трем

другим экзаменам, включая сочинение, что было наиболее трудно, «отлично». Так что, на

экзамен по истории, которой я всегда увлекался и знал, наверное, получше других

предметов, я пришел в игривом расположении духа. Заигрывал с девушками, вел себя

крайне самоуверенно, а если учесть, что по чьей-то неглупой подсказке я приходил на

экзамены в парадной армейской форме, со всеми блестящими регалиями, подчеркивая тем

свой самостоятельный статус, то можно легко представить, какие эмоции мог вызывать

этот наглый юноша с еврейской фамилией у мужчин-преподавателей. Более того, когда я

сел перед экзаменатором, то стал небрежно вертеть в руках картонную карточку -