Записки несостоявшегося гения

зарокотал он, – недаром мне говорили: этот парень за словом не постоит, не даст себе

наступить на хвост, ну и молодчина же вы, хвалю! Будем знакомы!

Присутствующие, стряхнув с себя тягостное ощущение, облегченно вздохнули.

Молодцы, киевляне, тонко чувствуют такие вещи…

***

Расцвет производственной деятельности Насонова на новом месте работы можно

отнести ко времени, когда энергичного Николая Круглова, директора его школы, забрали

на повышение, а руководить учебным заведением назначили инспектора районо Татьяну

Петровну Онышко.

Дама в высшей степени эффектная, она произвела на стареющего Александра

Абрамовича сильнейшее впечатление. И это было вполне объяснимо.

Ее умное, чуткое лицо, манера элегантно одеваться, изумительная для ее возраста

фигура – плюс легчайшая волна пикантных слухов о целом сонме местных руководящих

деятелей, с которыми она ранее состояла в нежном интиме, привели впечатлительного

Насонова в состояние полного смятения. Судьба, перед самым закатом, подарила ему

женщину его мечты – он был потрясен!

Отныне его под любым предлогом неудержимо тянуло к месту, которого раньше

он всегда избегал: в директорский кабинет. Там начинал он рабочий день, там его и

стремился заканчивать. Руководящая дама суетиться поклоннику позволяла, но не более.

Когда его пассия проводила педсовет, Насонов трепетно устраивался в задних рядах и, с

вожделением лаская взглядом милый облик, зорко следил, чтобы никто, упаси Господь, не

нарушал порядка…

Директор была замужем. Насонов состоял в браке. Но разве может влюбленное

сердце отступать пред столь мелкими помехами?

Допускаю, что в момент его нежных переживаний благородная супруга, достойнейшая Анна Григорьевна, трезво оценивая обстановку, спокойно продолжала

поглощать зарубежные детективы, втайне даже сочувствуя мятущемуся мужу. Куда хуже

обстояли дела с Александром Абрамовичем.

Так уж устроено, что тяжелее всего нам достается понимание тех жизненных

ситуаций, где мы не находимся на должной высоте. И со своим «богатейшим внутренним

миром» не верим иногда, что можем быть кому-то неинтересны, отказываемся понимать, что бываем иной раз просто смешны. Как же так: я – человек! Личность! Центр

мироздания! Все – вокруг меня! И вдруг…

Когда до Насонова, наконец, дошло, что к его непревзойденным мужским чарам

многоопытная директриса достаточно прохладна, чтоб не сказать, совершенно

равнодушна, с его глаз будто спала дьявольская пелена. Мир предстал перед ним в

реальном беспощадном свете, где не было места тончайшим нюансам его наивной

обманутой души, зато вчерашняя возлюбленная в ближайшем рассмотрении превратилась

в злейшего и коварнейшего недруга. Как он мог в ней так ошибаться, ну что ж, пускай

пеняет теперь на себя…

36

Отныне все силы своего изобретательного ума, весь богатейший опыт былых

конфликтов со школьным руководством был им мобилизован на бескомпромиссную

борьбу с той, кто так опрометчиво продолжила порочные традиции вереницы

неблагодарных лживых существ, осмелившихся отказать ему в своей любви.

…– Падшая женщина! – с гневом праведным отзывался о ней Насонов в кругу

заинтересованных таким оборотом дела слушателей, – абсолютно не воздержанна в

половых связях, катастрофически слаба на передок, к тому же – явная антисемитка…

– Ее не спал только ленивый! А какой жуткий пример бедным ученикам… Боже

мой, до чего мы только докатились…

Разговоры разговорами, но в то же время им были срочно разосланы десятки жалоб

в разные инстанции, где, в числе прочего, он сообщал о том, что бессердечная директриса

нагло присваивала деньги, заработанные тяжким трудом учащихся на сельхозработах в

подшефном хозяйстве.

Школу лихорадило от многочисленных комиссий. Проверяющие опрашивали

детей: их ли подпись стоит в ведомостях на получение зарплаты? У нас где копают, там и

выка́пывают: вероятно, в теме присвоения детских денег что-то все-таки было.

Проштрафившуюся руководительницу – подальше от греха и прокуратуры –

быстрехонько спровадили на пенсию по выслуге, в школу был назначен другой директор, работавший до этого в профсоюзных органах.

***

–Что ты думаешь об этом мистере Икс? – спросил у меня Насонов о своем новом

руководителе при первой же встрече.

–Почему Верников – Икс?– вопросом на вопрос отвечал я.

–А как называть директора, который в школе и дня не проработал, мистер Игрек, что ли? Школовед из него, конечно, никакой,– продолжал он, – зато люди из его бывшего

профсоюзного окружения говорят, что в искусстве принимать комиссии, ублажать всяких

гостей – ему нет равных. Недаром первая его жена, с которой они давно в разводе, называла его всегда ласково: «Мой Илюша – вылитый поручик Голицын – всегда и во

всем!»

–Никогда не думал, что у этого профактивиста аристократические корни, -

удивился я, – а с виду довольно простой парень. Впрочем, сейчас модно отыскивать в

своем роду толику «голубой крови»…

– Ну, о «голубых кровях» здесь и близко нет речи, – довольно ухмыльнулся

Насонов,– она имела ввиду совсем другое, знаешь: «поручик Голицын – подайте бокалы, корнет Оболенский – налейте вина»…Он же всю свою трудовую биографию, по сути, был

профессиональным официантом: подавал бокалы и разливал вино – настоящий директор!

…Мы стояли с ним на оживленной улице, рядом проходила разнузданная

компания нетрезвых молодых людей. Атмосфера наполнилась похабщиной и матом.

Прохожие старались обойти их стороной. Высокий хлопец в приплюснутой кепочке, имитируя выпад, оттолкнул от себя наголо стриженного товарища. Тот, отпрянув, задел

плечом Насонова. Оба хулигана разом обернулись, извинений не было, на лицах негодяев, уверенных, что им не дадут отпора, гуляли наглые ухмылки.

Старый учитель с трудом удержался на ногах, но недовольства своего не показал.

Напротив, пристально глядя в глаза ожидавших продолжения выродков, обратился к ним

вежливо:

– Простите, ребята, я вас, кажется, толкнул… Бывает, правда?

Негодяи, готовые к иному развитию событий, разочарованно переглянулись и

неохотно удалились.

–Как тебе эти мальчики? – спросил меня довольный Насонов.

– Что там говорить… В городе полно пьяных, и с каждым днем этой швали

становится все больше и больше. Кто не пьет – тот колется, кошмар… И самое главное –

никому нет до этого дела, – возмущенно отвечал я, – куда мы идем?

37

Насонов внимательно посмотрел на меня и чуть улыбнулся:

– Ну, тебе жаловаться, пожалуй, грешно. Благодаря этим несчастным, и ты, и

многие другие неплохо преуспевают…

-Что вы имеете в виду? – не понял я. Тон Насонова мне не понравился, в нем был

заметен циничный оттенок.

-А вот подумай сам, что было бы, если б толпы молодых людей, а их у нас

миллионы, бросили бездумно прожигать жизнь и устремились в библиотеки и институты?

Представляешь, какой был бы тогда конкурс на всякие руководящие, да и просто хлебные

должности? Ты уверен, что выдержал бы его?

Так что, лучше молчи да благодари судьбу, что эта шпана всего лишь мешает

таким, как ты, на улицах, а не гонит вас из уютных кабинетов!

***

Сейчас, спустя много лет, я иногда вспоминаю тот разговор, но думаю, что учитель

мой вряд ли был прав. Ему можно было ответить, что перед тем, как оказаться на улице, эти милые мальчики уже посещали и школы, и библиотеки, но продолжать учиться

дальше не захотели и тем проиграли свой первый и, наверное, главный жизненный

конкурс – на получение достойной профессии. А в следующем, на служебные кабинеты, они уже не участвовали. Причем, добровольно. На улице им было куда интереснее. Тем

более, руководящих кабинетов почему-то всегда меньше, чем желающих в них оказаться.

Словом, помогать неудачникам можно, жалеть их – не очень продуктивно, а уж

быть благодарными им – за что?!

***

Не думаю, чтобы Насонов хорошо разбирался в людях. Своего нового директора

школы он, например, явно недооценил.

«Поручик Голицын» нанес удар учителю истории, опасному своим острым языком, с той стороны, откуда тот подвоха не ожидал: его профессиональной непригодности по

состоянию здоровья. И определил ее лучше любого врача, категорически заявив, что

педагог, попавший в такую зависимость от табакокурения, что даже на уроках иногда

пускает дым в форточку, к обучению детей не может быть допущен.

До свидания, дорогой товарищ Насонов!

***

Примерно, в то же время произошла наша с ним размолвка, после чего несколько

лет мы не общались.

Желая восстановиться на работе, он прошел тогда целый ряд судебных тяжб.

Дошло до того, что при пединституте была создана независимая от местных органов

народного образования специальная комиссия для рассмотрения его профессиональных

качеств. И он пригласил меня, как помощника народного депутата СССР, представлять в

этой комиссии его интересы.

Я отказался. Сказал, что моя единственная дочь в этом году поступила в

пединститут, причем, не с первой попытки, и мне не хотелось бы, чтобы у нее с самого

начала пошли напряженности. Тем более – решил я его не жалеть – ситуация эта им же и

спровоцирована: его неуживчивым характером и, без обиды, длинным языком, – так что, не стоит заблуждаться, чью сторону примет комиссия, «независимость» которой, на мой

взгляд, весьма и весьма условна. И вообще, играть против них на их же поле – и

бесполезно, и непродуктивно. Нечего мне там делать.

Насонов не верил своим ушам. Как человек, идущий по жизни с убеждением, что

ему все позволено и все ему что-то должны, он смертельно обиделся и назвал меня

беспринципным приспособленцем (как будто есть принципиальные!). Эта песня была мне

хорошо знакома, и пришлось сказать откровенно: сколько лет мы с ним знаем друг друга –

во всех многочисленных ссорах и дрязгах, которые сопровождают его, как нитка иголку, по моему глубокому убеждению, виноват он сам в большей степени, чем кто-нибудь

38

другой. Он выбирает себе врагов, а не они – его. То, что он борется всю жизнь с

ветряными мельницами – его право. Но при этом не надо усиленно втягивать в свою

склочную орбиту одних, а от других требовать, чтобы, во имя соблюдения его прав, они

подвергали себя всяческим рискам. И я, как директор, тоже не сильно бы хотел, чтобы в

моей школе работали учителя, которые выкуривают за урок по несколько сигарет…

Как он тогда на меня посмотрел! В его глазах я прочитал подтверждение самой

страшной догадки:

– Ты такой же негодяй, как и они, – сказал он мне на прощание и, не подав руки, удалился с высоко поднятой головой.

***

Его любили ученики – да и как было не любить! Вот какие эпизоды привела в

фэйсбуке бывшая ученица Насонова:

«Помню случай. Во время его урока в классе всегда повисала абсолютная тишина.

И вот в один из сентябрьских дней в открытое окно влетела оса. И почему-то выбрала

одного мальчика – все кружилась вокруг него и кружилась. Тот, боясь пошевелиться, только глазами за ней водил. Весь класс, в принципе, тоже. И вот Александр Абрамович

таким же ровным голосом, как рассказывал только что об очередном съезде, говорит:

"Сережа, ну что ты смотришь на нее? Ну, укуси ее, пока она тебя не укусила!». Все от

смеха полезли под парты. Чувство юмора у него было особенное. А с Рамзесом они даже

чем-то похожи были. Оба такие многозначительные».

И такой: «У нас в классе были две пары близняшек. 2 девочки + 2 девочки. И

сидели они на задних столах. Частенько шушукались. В один из таких моментов, он все

тем же бесстрастным тоном говорит: "Сидоренко, Мельниченко. Если я сейчас в вашу

сторону брошу гранату, то будет сестринская могила". Класс выпал…».

***

Он был временами добр, чаще – саркастичен и язвителен, и мне до сих пор не понять, как в этом сильном и умном человеке уживались самые противоположные качества: болезненное стремление к справедливости и зависть к чужому жизненному успеху; необычайно острый ум и неумение взглянуть на себя со стороны; ненависть к

проходимцам и карьеристам и многолетняя обида на то, что не удалось сделать карьеры

самому.

Однажды он рассказал, как в начале шестидесятых в горкоме партии решался вопрос о

его назначении на должность завуча школы-восьмилетки. И третий секретарь, курировавший образование, промолвил вещие слова, преследовавшие потом Насонова

всю жизнь:

– Слишком умный!

Сказал – как клеймо припечатал: отныне карьера руководителя школы была для

Насонова закрыта навсегда.

– Ты только представь себе: во всем мире, в любой нормальной стране, лучшей

оценки для руководителя, чем слово «умный» – и придумать трудно. А здесь – «слишком

умный» – отрицательная характеристика…

Ведь этот поц недоделанный сам не знал, что несет, из нутра вырвалось! Ну, сказал

бы честно: нам не подходит не Насонов, а его национальность, – я это бы еще по-человечески понял…

А я слушал его и думал: нет, мой старший товарищ, на этот раз ты не прав. Для

любого начальника чужая слишком умная голова во сто крат страшнее всего остального.

Они заботятся о приемлемом фоне, они не хотят сами быть фоном.

Думаю, мысль, что не он виноват в своих бедах, а какая-то иная неодолимая сила, его, возможно, утешала. Нормальные люди не любят осознавать себя источниками своих

несчастий, но спорить с ним я тогда не решился, считая про себя, что таких, как Насонов, вне всякой зависимости от национальности, и ни при каком общественном строе, на

руководящие посты не назначают. С годами ко мне пришла правота того секретаря: разве

39

он выступал против умных руководителей? Он всего лишь был против слишком умных, а

это, согласитесь, не одно и то же.

Кто любит насмехаться над начальством – не должен сам становиться начальством!

– разве, по крупному счету, это не справедливо?

***

Насонов привык делить человечество на три категории. Пессимистов, не верящих в

будущее, зато идеализирующих прошлое. Оптимистов, уверенных, что «настоящий день»

еще впереди. И удачливых дураков, ждущих от жизни не слишком много, зато сегодня.

О себе он говорил скромно:

– Я к этим категориям не отношусь, я их определяю…

***

Неуживчивый, строптивый, всесторонне одаренный и интеллектуально превосходящий

окружающих, он имел и свою «ахиллесову» пяту, которая с лихвой перекрывала все его

достоинства: был дьявольски горд и честолюбив.

В нашей с ним негласной «табели о рангах» точки над «і» он расставил блестяще:

– Возможно, мы в чем-то и схожи, – как-то снизошел он, – но и отличаемся многим: я

– умен, а ты – неглуп, разницу ощущаешь?

Втайне стремясь к утешению, я рассказал об этом жене и незамедлительно получил

полное подтверждение его правоты. Когда она, желая меня утешить, минутку подумав, твердо заявила:

– Ну и что, что он тебя умнее? Подумаешь… Зато ты его лучше!

Было обидно. Ведь по шкале моих тогдашних ценностей слово «хороший» не

просто уступало, но даже ни в какое сравнение не шло с понятием «умный».

…Пишу, и сам себе не верю: неужели я был так глуп когда-то, что подобная чепуха

меня волновала?

***

Насонов принадлежал к той немногочисленной, но весьма заметной породе

людей, для которых все остальные были дураками. На моем жизненном пути таких

встретилось двое: он и Саша Карп, сам, честно говоря, выраженный дурак.

В 1993, когда я открыл в Херсоне первую на Юге Украины еврейскую

общеобразовательную среднюю школу, судьба свела этих людей вместе. И я был поражен, как неплохо они за короткое время спелись друг с другом.

Саша называл себя тогда словом «функционер», вертелся в синагоге, выполняя разовые

поручения раввина. По своим личностным качествам он обладал всем, чтобы быть

гремучей смесью в наиболее опасном варианте: высшим инженерным образованием, повышенной возбудимостью и неодолимой тягой к справедливости. Разумеется, в

собственном понимании и интересах. В связи с чем и прошел на местном судозаводе

славный трудовой путь: от инженера цехового отдела технического контроля – и до

сменного сторожа там же. Его мужественное сердце согревала заслуженная репутация

борца за права трудящихся всех времен и народов. Пройти мимо друг друга эти люди –

Александр Абрамович и Саша – не могли по определению: один считался легендарной

фигурой у просвещенцев, другой – у судостроителей. Правда, первый был к тому же еще и

по-настоящему умен, но разве дает Господь всем поровну?

Объективности ради, должен признаться, что именно Карп привлек меня к делам

еврейской общины, представляя всем как будущего директора пока не существующей

еврейской школы. Так что ему и только ему я должен быть благодарен, в первую очередь, за свое сравнительно неплохое материальное благополучие. Но когда между нами

произошел конфликт, и я, спасая дело, был вынужден твердо требовать его

невмешательства в дела школы, Саша Карп про всё забыл. И стал – ни больше и ни

меньше! – распространять среди евреев версию, что меня в синагогу внедрило КГБ. Когда

мне рассказали об этом, я не знал, что делать: плакать или смеяться …

40

Спросил у него, не помнит ли он, как приходил ко мне домой и уговаривал «быть со

своими».

Саша тогда на минутку задумался и сказал:

– Ну и что?

-Тогда ты и есть гэбэшник, который внедрил меня! – торжествующе выпалил я и

прекратил глупый разговор.

***

Когда я узнал, что Насонов, с которым мы

несколько лет уже не поддерживали

отношений, еле-еле сводит концы с концами на жалкую учительскую пенсию, то сделал

все, чтобы он мог хоть что-нибудь заработать в общине.

Рассказал раввину, что в прошлом Насонов – прекрасный мастер-шахматист, один из

первых основателей шахматной школы нашего города. И предложил дать ему

возможность возглавить школьный шахматный кружок – пусть наши дети

совершенствуют главное, что у них есть – свои светлые головки.

Раввин Авраам Вольф, ценящий любую комплиментарность по отношению к

избранному народу, разумеется, согласился, и Насонов получил работу. Незначительная

оплата за нее в те времена была больше его пенсии и стала для старого учителя

настоящим спасением.

Благодарность за это последовала без промедления. Уже через пару недель старый

Насонов сошелся с молодым Карпом – и пошли гулять по синагоге слухи, сплетни и

разные домыслы. Естественно, в перекрестии их прицела оказалась, для начала, моя

скромная преуспевающая фигура. Спасибо.

***

И все-таки, интересным человеком был учитель истории Насонов! Хорошо помню его

рассказы о своих друзьях-товарищах, представителях разных сфер людского бытия. В

молодости он был дружен с человеком, чье имя с годами стало достаточно известным в

литературном мире. Назвав его фамилию и видя, что на меня она не производит

впечатления, посоветовал почитать стихи этого автора и повесть «Лиманские истории».

Я нехотя раскрыл дома эту книжку – и был сражен. Умными, добрыми, честными

вещами, вышедшими из-под пера многолетнего замредактора журнала «Юность». И как

учитель-словесник, который худо-бедно, но должен разбираться в настоящей литературе, возьму на себя смелость высказать здесь по отношению к этому не самому известному

литератору, возможно, с точки зрения эстетствующих рафинированных литературоведов, кощунственную мысль.

Я твердо уверен, что никому из обладателей самых громких русско-язычных имен

в великой и могучей русской литературе не удалось воспеть свои Петербург, Москву и

другие прекрасные города так, как это сумел сделать скромнейший Кирилл Владимирович

Ковальджи в изумительной повести о родном городе, рае своего далекого детства, благороднейшем и древнейшем Белгород-Днестровске. Никому!

И вовсе не потому, что он писал лучше Пушкина и Блока, Ахматовой и

Мандельштама. Просто маленький свой городок он любил больше…

Вот одно из его стихотворений, которое мне, тоже жителю небольшого, но

любимого городка, необычайно дорого и близко. Согрей и ты свою душу, уважаемый

читатель!

Судьбы мира вершили столицы,

обнимаясь и ссорясь порой…

Проживал городок на границе

между первой войной и второй.

Не герой, не палач,

ты, пожалуй, дурацкий с пеленок,

41

ты трепач и скрипач,

ты и тертый калач, и теленок.

Но сердито тебя, городок,

время дергает за поводок

взад-вперед… Только истина скрыта.

Не ища ни побед, ни беды,

словно ослик, расставив копыта,

упираешься ты…

Неужели, предчувствуя войны,

городок, ты невольно готов

превратить своих девушек стройных

в старых дев, чтобы не было вдов?

Не горюй и не плачь,

город горечи в брызгах соленых, -

у тебя еще много силенок

и залетных удач!

Город мой, твои новые соты

все полней, тяжелей и щедрей…

Но куда-то зовут самолеты

дочерей твоих и сыновей.

Свысока они смотрят на город,

с нетерпением ждут перемен.

Мир, как шарик, послушно наколот

на иглу их карманных антенн.

Снятся им города и победы,

дела нет им до прошлой беды.

Зачарованы небом побеги,

о земле вспоминают – плоды.

Говорит понимающе город:

«Мне остаться пора позади.

Уходи от меня. Ты мне дорог.

Потому от меня уходи.

Я привык быть любимым и брошенным,

потому что я только гнездо.

Порывая со мною, как с прошлым,

навсегда не уходит никто.

Разбивают сперва, и остатки

собирают по крохам опять.

Уходи, уходи без оглядки,

забывай, чтоб потом вспоминать.

Уходя и былое гоня,

огорчишь меня, но не обидишь:

коль останешься – возненавидишь,

а покинешь – полюбишь меня».

42

Я люблю тебя цельно и слитно,

и мне больно от этой любви,

потому что любовь беззащитна

перед смертью, войной и людьми.

Но завидная выпала участь,

и я счастлив от этой любви –

в ней, единственной, скрыта живучесть

жизни, родины, цели, семьи.

Для человека, который увлекался зарубежными детективами, у Александра

Абрамовича был неплохой вкус, правда?

***

Оказывается, все эти годы, что мы не общались, Насонов внимательно следил за

моими делами. Знал о проведенных мной избирательных кампаниях, регулярно слушал по

проводному радио мои резонансные передачи из цикла: «В системе кривых зеркал».

Не знаю, нравились ли они ему – эту тему он обсуждал только с Карпом. Но

однажды не выдержал, позвонил сразу после радиопередачи:

–Слушай, а ты не боишься? – такой вот задал вопрос. Значит, переживал…

***

После смерти жены он заметно опустился: перестал следить за одеждой, носил

стоптанную старую обувь, нерегулярно брился.

Ему было тяжело ходить. Помню его хриплое, с перебоями дыхание – он

постоянно курил одну за другой дешевые сигареты, и задыхался, задыхался, задыхался…

Бросить курить он, видимо, уже не мог. Ходил шаркающей, развинченной походкой, а

когда я спросил его как-то, почему он при ходьбе низко опускает голову, будто на земле

ищет что-то, то ли шутя, то ли всерьез насмешливо ответил:

– А ты и это заметил? Внимательный, однако, парень… Но я тебя разочарую: искать мне нечего, все, что мне в жизни было надо, я уже давно успел и найти, и потерять.

Хотя, как знать, может, ты и прав: что-то все же ищу, свое прошлое, например, под

ногами. Нахожу чугунные крышки старых канализационных люков на мостовой, гляжу на

даты на них и вспоминаю, что с ними связано. Годы моей учебы в институте, свадьба, рождение детей, – все мало-мальски важные события на моем завершающемся жизненном

пути.

Ты не представляешь себе, как это интересно: вроде снова перед тобой проходит

все, чем ты был богат когда-то, но по глупости потерял в суете и бестолковице будней.

Пройду потихоньку квартал – а сколько вспомню! Разве кто-то расскажет мне сегодня

больше, чем старые чугунные люки?!

***

Незадолго до ухода, перед президентскими выборами 1999 года, его использовали.

Вспомнил, наверное, кто-то, что есть такой умный человек, бывший учитель, к словам