Записки несостоявшегося гения

государственного займа. Низко висящая лампа в роскошном шелковом абажуре ярко

освещала пятачок с газетой, лежащей на животе хозяина. Ему громко называли номера

ценных бумаг, изредка он после торжественной паузы веско произносил: – Погашена…

– Выигрыш – такой-то…

Повсюду на столе высились мятые кучки облигаций. Лица собравшихся блестели от

пота. В комнате царил нездоровый ажиотаж.

Затем роли переменились. На меня никто не обращал внимания. Майор

Григорьевич теперь громко называл серию и номер, кто-то другой повторял цифры, еще

один – проверял. В воздухе витало ожидание и явственно пахло деньгами.

Я сделал то, зачем меня послали, успев мельком рассмотреть красивую удобную

мебель, в ползвука работающую радиолу с зеленым пульсирующим глазком точной

настройки, и две огромные, украшенные блестящими металлическими шарами кровати со

множеством разнокалиберных пуховых подушек.

Так и осталась в моей памяти навсегда эта атмосфера чуждого для меня затхлого

жилища, да потные лица с жадно горящими глазами. И все это, увиденное впопыхах, как-то плохо укладывалось с тем, что я слышал не раз о Майоре Григорьевиче дома.

Оглядываясь теперь назад, я все лучше понимаю, что моя любимая мамочка никогда не

умела разбираться в людях. И, справедливости ради, замечу: качество это, очевидно, передалось мне по наследству.

Мама считала, что честнее Майора Григорьевича нет человека на свете. И что

таких людей, как он, вообще не знает природа. Ведь на консервном комбинате, где

работает почти десять тысяч человек, только один он (когда вокруг гниют сотни тонн

16

красного сырья!) – развертывает пакет с принесенным из дому обедом и ест жареную

рыбу с черствым крошащимся хлебом всухую. А когда ему дружески предлагают

принести с сырьевой площадки парочку помидор, с ними ж вкуснее! – отвечает угрюмо:

– Не нуждаюсь…

– Но почему же? – удивляются сотрудники

– Они – не мои! – ставит точку упрямый начальник.

Вот каким честным человеком был заведующий сырьевой площадкой, главный

сеньор – помидор консервного комбината Майор Григорьевич Орлов.

А между тем, честнейший Майор Григорьевич был лицом материально

ответственным. Надо ли говорить, что по этой части у него всегда был полный ажур. Все

сырье, поступающее на консервный комбинат, проходило через сырьевую площадку и

огромные при ней склады. От начальника этого хозяйства зависело многое. Он мог

списать – или нет! – любое количество сырья на усушку, порчу и разные прочие

обстоятельства. Наверное, находились председатели колхозов, предлагавшие все, что

угодно, за сущий пустячок: принятие в зачет пару сот тонн "воздушных" поступлений, что дало бы им возможность без особого напряга выполнять святая святых

социалистического планового хозяйства – государственный план уборки урожая.

Не думаю, чтобы у них что-нибудь получалось. С таким, как Орлов, начальником

сырьевой площадки руководство комбината могло спать спокойно. Сам не брал и другим

не давал, пример и образец в одном лице и ипостаси.

Но однажды на комбинате случилось нечто такое, что сильно расстроило мою

маму, как я уже говорил, не сильно разбиравшуюся в людях, а еще больше – не любившую

ошибаться в них. Майора Григорьевича выгнали с работы. Суть дела, вкратце, такова: приехал экспедитор с Западной Украины и разгрузил у него около тонны экзотического

приправочного продукта – острейшего кайенского перца. Узенькие удлиненные плоские

темно-красные стручочки. Кто знает, что это такое, может себе представить, какие

сумасшедшие деньги стоит партия подобного товара. Для нужд Херсонского консервного

комбината, крупнейшего в Европе, ее должно было хватить на несколько лет.

Но доверчивый западенец, привыкший на своей Полоныне к чистоте во

взаиморасчетах, сделал что-то не так. То ли не сдал при взвешивании груз под расписку, то ли потерял накладную, во всяком случае, когда он утром следующего дня прибежал к

Орлову и попросил подтверждение приема кайенского перца, тот ему отказал. Сказал, что

не знает, о чем идет речь, не имеет представления ни о каком перце, да и того, что имеется

на комбинате, вполне хватает.

Потрясенный экспедитор не верил своим ушам:

– Як це вы мэнэ нэ бачилы, я ж учора з вами розмовляв, вы ще комирныка

выклыкалы…

– Ничего не знаю, – стоял на своем честнейший сеньор-помидор, – иди, не мешай

работать!

Экспедитор бросился на склад. Кладовщик, с которым они вчера скурили пачку

папирос по время приемки, делал вид, что видит его первый раз, пожилые грузчики

угрюмо отворачивались.

– Що ж вы робытэ, хлопци! – в отчаянии умолял их несчастный, – вы ж мене

погубылы, в мэнэ симья, диточкы…

Перед обедом экспедитор чудом прорвался к генеральному директору комбината, а

уже через час злополучный склад был опечатан, начала работать комиссия по проверке

жалобы. В составе этой комиссии была мамочка.

На что рассчитывал старый Орлов – понять трудно. Восемьсот пятьдесят

килограммов кайенского перца в легких влагоустойчивых пакетах были обнаружены в

одном из глухих отсеков, аккуратно штабелированные и заботливо прикрытые новеньким

брезентовым тентом.

17

Возбуждать уголовное дело не стали – слишком много лет проработал Майор

Григорьевич на комбинате, но уволили его моментально.

Он, правда, еще не совсем понял ситуацию: ходил наверх, просил, на первый раз, простить, плакал, но все было бесполезно. Директору слишком хорошо запомнились

обреченные глаза несчастного экспедитора, который молил его на коленях:

– Спасить мэнэ, спасить, будь ласка, якщо не знайдэтэ пэрэць, дорогы додому в

мэнэ нэмае… Залышиться однэ – покинчиты з собою…

– Не сотвори себе кумира! – не раз после того говорила бабушка моей доверчивой

мамочке, имея в виду тот факт, что честность, как нравственный продукт человеческой

цивилизации, субстанция весьма специфическая: абсолютной честности природа не знает.

Чаще всего, люди, честные в бытовых мелочах, которые никогда не позволят себе

чего-нибудь прихватить, возвращаясь, например, из гостей, на чем-то крупном как раз и

могут споткнуться.

А бывает наоборот: люди, честные по крупному счету, другой раз, по мелочам –

мельчают…

С тех пор прошло много лет. Недавно я решился посетить консервный комбинат, на котором работал в годы своей юности. От него сегодня мало что осталось: громадные

каменные остовы бывших цехов, сквозь разбитые окна которых вольготно гуляет

промозглый осенний ветер. Когда-то здесь было шумно, весело, остро пахло жареными

семечками у двухэтажного халвичного цеха. А в этой разбитой, с выпирающими ржавыми

прутьями будке сидела милая девушка-диспетчер, благосклонности которой я так

добивался. Где стол был полон яств, там ныне…

Майор Григорьевич умер в начале восьмидесятых, пережив свою верную

проституточку лет на восемь. Он еще успел даже снова жениться на фигуристой врачихе –

пенсионерке, с морщинистым лицом хорошо вкусившей от радостей жизни проходимки.

Когда на похороны отца приехал его сын, врач Кремлевки, и попросил дать на память что-нибудь из вещей папы: часы, бритву или что-то другое, – она резко отказала, заявив, что

является законной женой и наследницей, и у нее есть собственные дети и внуки.

Интересно, кого после этого – из двух своих жен – имел право действительно

называть "проституточкой" старый Мэйер Григорьевич?

Он ушел, скорее всего, осознав, что лучшим стимулом для личной честности, во

все времена и для всех народов, является одно – стремление ночью спокойно спать. Спите

спокойно, Майор Григорьевич!

Конец.

==============

ДВОЕ И АВТОМАТ

Сам не знаю, почему иногда вспоминается та давнишняя история. Столько прошло

лет, а вот на тебе – иногда всплывает в сознании, и даже не верится, что это было со мной; зима 1963 года была такой снежной и ветреной; а девушка в темно-коричневой китайской

шубке, которая тогда была рядом, смотрела на меня восторженно-влюбленными

глазами…

Учеба в Одесском холодильном институте была мне не в радость. Говорят, настоящая любовь бывает только взаимной. О взаимной любви с этим институтом не

могло быть и речи, не было даже односторонней. Я быстро оброс в Одессе приятелями, часто пропускал занятия, шлялся по городу в поисках приключений.

18

И как-то поздней осенью, гуляя в центре, мы с Володей Коняевым зашли в

театральное училище. Мечта у нас тогда была одна: познакомиться с хорошенькими, а

еще лучше – доступными девчонками. Но как это в жизни бывает, искали одно – попалось

другое. Открыв дверь какого-то помещения на первом этаже, мы неожиданно обнаружили

огромное странное хранилище. Стена напротив напоминала настоящий арсенал: на

многочисленных полках и в шкафах со стеклянными дверцами лежало оружие разных

эпох и народов.

Помню массу кинжалов, сабель, ятаганов, палашей, шпаг в узорчатых ножнах, каких-то еще смертельных приспособлений. А рядом – десятки экспонатов

огнестрельного оружия, блестящие рыцарские доспехи.

В общем, мы с приятелем переглянулись, он стал запихивать во внутренний карман

пальто крупный кинжал, богато украшенный драгоценными каменьями, а я прихватил

другую вещицу, которая на несколько недель в корне изменила мою жизнь.

Нам очень повезло: как зашли мы туда, так и вышли – никем не замеченными.

Пошли на квартиру ко мне, я тогда снимал угол у немолодой разбитной еврейки Цили на

улице Воровского, и там стали рассматривать неожиданную добычу.

Володя, увидев, как гнется легкое алюминиевое лезвие кинжала, да рассмотрев

грубые цветные стекляшки на пыльных, из пресс-папье ножнах, был страшно расстроен и

с нескрываемой завистью поглядывал на мой трофей. Действительно, в моих руках было

подлинное чудо образца сороковых годов двадцатого столетия: великолепный немецкий

«шмайссер», создавший столько проблем для наших солдат в начале Великой

Отечественной.

Конечно же, это был всего лишь деревянный муляж. Но какой муляж! Ничем

внешне не отличаясь от своего настоящего собрата, он – хорошо продуманными деталями: тусклыми свинцово-матовыми потертостями, рифлеными полустершимися пластинками

на рукоятке, массивным переключателем одиночной и автоматической стрельбы, -

кажется, даже превосходил его!

Иметь такое чудо – и ни с кем не поделиться своей радостью! – это было не в моем

стиле. Отныне я бродил по городу, с удовольствием ощущая под тяжелой, с меховым

воротником «московкой», купленной мамочкой, когда я учился в девятом классе, непривычно-угловатый предмет и ища, кому бы его показать, чтобы вызвать очередную

порцию удивления и восхищения столь необычной для того времени крутизной. Надо ли

говорить, что все принимали грозный автомат за настоящий…

Как мне тогда казалось, эта игрушка серьезно поднимала мой статус, а может быть, так оно и было. По улицам большого южного города ходил студент, который изредка, вроде невзначай, распахивал тяжелые полы своего укороченного зимнего пальто, и его

собеседники, опасливо оглядываясь по сторонам, дрожащими голосами продолжали

разговор, будто ничего особенного не произошло. Вопросов, как правило, не возникало.

Ну, носит человек автомат, значит, так надо. Слава Богу, с пулеметом не ходит, и то

ладно…

Интересно, что они тогда обо мне думали? Почему никто не донес в милицию, ведь

это продолжалось более двух месяцев?

Иногда я показывал эту штуку девушкам. Боже, в какой трепет их это приводило!

Как быстро они пытались улизнуть от меня под любым предлогом! Но у одной из них

ответно загорелись зеленые кошачьи глаза. В ее взгляде я прочитал то, чего мне всегда не

хватало: полный восторг и безоговорочное преклонение. К чести своей, я сразу понял: вот

девушка моей мечты!

Она сразу и навсегда разделила со мной все мои, выдуманные на скорую руку, бредни о беспощадных преследователях, бродячий безденежный образ жизни, волчью

затравленность и постоянную настороженность. Не помню уже, что я болтал ей, но ее

влюбленный взгляд и то, что она покорно позволяла делать со своим прекрасным, живущим собственной жизнью телом, пока мой верный друг-автомат лежал на стуле

19

перед жалким студенческим топчаном, осталось в моей памяти навсегда. Может быть, это

были лучшие дни моей жизни.

Мы встречались на моей квартире, вернее, в том углу, который я снимал на

Воровского, а после – гуляли втроем по заснеженному городу. Я, мой автомат и моя

подруга… Я шел, чуть набычившись, шаря исподлобья мрачным мужественным взглядом.

Мои руки утопали в глубоких карманах теплой московки, касаясь угловатого предмета, висевшего чуть ниже пояса. Все-таки интересная это вещь – оружие. Уж я-то прекрасно

знал, что у меня муляж, но как он придавал уверенности нам обоим, мне и моей спутнице!

Она ходила, как и я, немного насупившись и недоверчиво оглядывая редких

прохожих. Ее сердце билось в унисон моему – мы были вместе боевой единицей. Я был

готов к любым неожиданностям, она – тоже, но, слава Богу, они нас миновали. Это было

поистине суровое, полное переживаний время. Сказать, что моя спутница меня любила –

мало. Идя на каждое свидание – она шла на подвиг!

И где-то недели через две сделала мне приятный сюрприз. Ее папа работал

путевым мастером на железной дороге. И на очередную встречу она принесла небольшой

аккуратный ящичек, тщательно упакованный в вощаную промасленную бумагу.

Девушка неплохо держала паузу, медленно вскрывая перед моим нетерпеливым

взором жесткую, противно скрипящую обертку. И, наконец, во всей красоте предстал ее

королевский дар: два десятка крупных, идеально круглых малинового цвета таблеток с

белыми жестяными усиками по бокам. Это были железнодорожные шумовые петарды. В

отличие от моего автомата – настоящие. Тревожная жизнь скрывающегося от злых

преследователей рыцаря-одиночки стала набирать новые обороты…

Теперь вечерами мы отправлялись к трамвайным станциям Большого Фонтана.

Тщательно оглядывали место действия, а затем я на расстоянии полутора метров друг от

друга надежно прикреплял усиками к трамвайной рельсе две металлических малиновых

таблетки, и мы неспешно отходили в сторону. Колючий ветер пробирал насквозь, мы

стояли, тесно прижавшись, и в наших лицах читалась неколебимая уверенность в

необходимости и торжестве избранного нами дела.

И вот из-за поворота появлялся трамвайный вагон, плотно набитый пассажирами и

ярко изнутри освещенный, который с дребезжанием несся к месту установки заряда. Нас

охватывало волнение в ожидании вселенской катастрофы. Верная соратница, засунув

ледяную ладошку ко мне в карман, крепко сжимала мою руку. Секунды складывались в

вечность…

Знаете ли вы, что такое железнодорожная сигнальная шумовая петарда? Их тогда

использовали для экстренной остановки поездов в случае крайней необходимости. Эта

микро-мина издавала не просто хлопок, а настоящий взрыв, и даже спящий машинист

мгновенно просыпался и твердой рукою рефлекторно рвал на себя спасительный стоп-кран.

Может ли представить себе читатель, что происходило в трамвае, когда одна за

другой петарды рвались под его колесами?

Вагон резко, с каким-то воющим звуком останавливался, пассажиры падали друг

на друга, водитель быстро выскакивал и начинал осматривать рельсы, в воздухе стояла

страшная ругань и проклятия. А мы тихо отходили на заранее подготовленные позиции…

Наша рельсовая война, впрочем, как и этот дивный роман с восторженной

девушкой, окончились так же внезапно, как и начались. Здесь надо сказать, что отношение

к оружию у моей пассии было двойственное: она им безмерно восхищалась, и в то же

время – страшно боялась. Как-то хозяйка моей квартиры Циля предупредила меня, что

будет отмечать день рождения своей подруги и у нее же останется ночевать. «Подругу»

эту я хорошо знал: это был тощий штурман с сухогруза «Ольвия». Разумеется, я не

преминул воспользоваться представившейся возможностью провести целую ночь со своей

романтической возлюбленной, совершив тем роковую ошибку.

20

Описывать ту ночь не стоит, она хорошо памятна нам обоим, мне, может быть, больше, потому что утром, проснувшись, я обнаружил, что моей любимой уже нет, а на

автомате, чутко оберегавшем наш ночной покой на отодвинутом в сторону стуле, белеет

записка:

«Мерзавец! Ты такой же ненастоящий, как эта деревянная палка!»

============

ЛЮСЯ, ЛЮСЕНЬКА, ЛЮСЬЕНА…

Если попробовать разделить жизнь человека на три условных периода: молодость, зрелость и старость, то первому из них более всего присущи мысли о будущем (планы, мечты, надежды на их свершение). Зрелость тоже не лишена некоторых мечтаний, но

человека более всего начинает интересовать уже день нынешний. А вот старость

характерна тем, что завтрашний день тебя интересует все меньше и меньше, зато как

приятно, другой раз, вернуться в далекую молодость, окунуться в былые добрые времена, особенно когда есть там вспомнить что-нибудь занимательное.

Моя первая супруга, милая Люсенька, всегда была мягкой и отзывчивой. У нее

было доброе сердце и только один малюсенький недостаток, но об этом несколько позже.

Впрочем, и на солнце бывают пятна, а человек есть человек: как ему хотя бы без малых

слабостей?

Я познакомился и стал с ней встречаться, буквально, через месяц после

возвращения из армии, когда она еще училась в десятом классе. Люся была настоящей

красавицей в моем тогдашнем восприятии: высокой, стройной, с заметными округлостями

и смешливыми ямочками на упругих девичьих ланитах. А щедрая грудь и чуть

полноватые, с округлыми коленками длинные ноги…

Поступали в пединститут мы вместе: я – на русское, она – на украинское отделение

филфака. Так сказать, будущие учителя изящной словесности. А через два года родилась

Раечка. Люся пробыла с ней дома все лето, а с сентября, благодаря моей маме, которая, чтобы иметь возможность ухаживать за долгожданной внучкой, ушла на пенсию, продолжила учебу на третьем курсе.

Так вот, всем была хороша моя женушка, грех мне на неё жаловаться, вот только

одна деталь настораживала. Моя избранница была большой любительницей чего-нибудь

приврать. Причем, лгала она не столько для выгоды, сколько из подлинной любви к этому

высочайшему искусству. Пройдут годы, я посмотрю фильм, где герой органично, как

рыба в воде дышит, обманывает всех вокруг, вспомню милую Люсеньку и пойму ее

любовь к всяческим выдумкам как средство и способ сделать жизнь интереснее, скрасить

унылые будни, изменить вокруг что-то, ничего не меняя.

Впрочем, если задуматься, то случаи, когда Люсьена получала от своего вранья

явные дефиниции, тоже иногда встречались. На третьем курсе экзамен по зарубежной

литературе у нее принимала Марианна Георгиевна Андреева, возможно, мой самый

большой недоброжелатель в институте, с которой я (не считаю уместным приводить здесь

причину, но она и сегодня для меня весома) годами не здоровался. Представляю, как была

счастлива эта рафинированная москвичка, когда жена ненавидимого ею комсорга литфака

не ответила ни на один вопрос вытянутого билета.

– Что же это вы так подкачали, голубушка… – с притворным укором пропела она, -

разве можно так небрежно относиться к серьезному предмету…

21

Марианна, не раскрывая, отодвинула по направлению к провалившейся студентке

зачетную книжку. Это означало «двойку» и автоматическое снятие стипендии.

И тут у Люси – на хрустальной слезе, с неподдельным волнением – вырвалось

чистосердечное признание:

– Вы знаете, я сама не пойму, что со мной происходит… Голова – пустая, как орех, все как-то смешалось, говорю, не зная что… Муж вечером снова привел в дом своих

дружков, напились, не давали доченьке спать, она, бедная, буквально захлебывалась от

крика! Я уж и так, и эдак, пыталась их успокоить, да где там… А как он унижал меня, показывал дружкам, кто в доме хозяин…Просила их уняться, говорила, что завтра

экзамен, хотела с дочкой уехать домой к своим родителям, а они дверь заперли и

смеются…

Я действительно ничего сейчас не соображаю, вы уж извините меня, Марианна

Георгиевна, что отняла у вас время!

Преподаватель удивленно расширила глаза и вздернула выщипанные брови. Ее

лицо выразило крайнюю степень негодования. Чувствовалось, что только что она

убедилась по поводу супруга незадачливой студентки в своих самых худших подозрениях.

Изверг и кровопийца! И еще имеет наглость вызывающе, при встречах с ней, отворачиваться в сторону!

– Как я вас понимаю, голубушка! – воскликнула она. – Ну и мерзавец он, однако!

От таких комсомольских активистов можно всего ожидать… Вы уж держитесь и будьте с

ним потверже. И знайте: общественность вам поможет, нельзя таким негодяям давать

полностью распоясаться!

Здесь Люся почувствовала, что Марианна созрела, чтобы распахнуть перед ней

свое доверчивое сердце, и стала робко собирать со стола свои бумаги. Она потянула руку

за зачеткой, но Марианна Георгиевна, опередив ее, придвинула к себе главный

студенческий документ, раскрыла и, на мгновенье задумавшись, решительно поставила

оценку, выведя справа крупную подпись.

Счастливая Люся стыдливо потупила глаза и тихо ее поблагодарила.

– Держитесь, держитесь… – пламенно напутствовала несчастную

расчувствовавшаяся преподавательница.

Помнится, был я тогда приятно удивлен, что Люся, практически не зная

зарубежных авторов, умудрилась получить вожделенную «четверку». Мне и в голову не

могло прийти, как ловко она реализовала мои скверные отношения со своей

экзаменаторшей.

Лишь через полгода я узнаю правду от ее сокурсницы, моей коллеги по

факультетскому бюро комсомола, и буду по-настоящему обескуражен.

– Как ты могла так поступить? – спросил я у нее тем же вечером дома. – Не кажется

ли тебе, что для такого поступка есть только одно подходящее слово: предательство?

– Какая глупость! – искренне возмутилась Люся. – Ты что – дурак? По-твоему, лучше было бы получить «пару» и потерять стипендию?! У нас и так постоянная

напряженка с деньгами!

Я смотрел на ее милое лицо, читал недоумение в чистых глазах молодой женщины, матери моего ребенка, и на какой-то миг во мне закралось сомнение: черт его знает, может, она действительно права? Ведь это и в самом деле глупо: иметь возможность

избежать серьезной неприятности – и не воспользоваться ею!

Другой случай, смутивший меня еще больше, произошел через пару лет после

окончания института, когда Люсе, как молодой маме, удалось избежать направления на

работу в село и устроиться в городскую вечернюю школу учителем украинского языка и

литературы. И надо же было так случиться, что в этой самой школе преподавала

математику близкая родственница моей заветной подруги, имя которой тоже встречается

на страницах этой книги.

22

Здесь надо мне на минутку остановиться, чтобы объяснить уважаемому читателю, что означает понятие «вечерняя школа». Суть его в самом названии: вечерняя школа – это

среднее учебное заведение, в котором учебный процесс проводится, как правило, в

вечернее время. Возможно, поэтому меня стали удивлять частые приходы с работы моей

супруги ранее назначенного времени. Иногда она вообще возвращалась, к радости

домашних, через какие-то час – полтора.

– Неплохо устроилась! – уважительно отзывалась об этом ее мама.

Неплохо-то – неплохо, но положение, к моему ужасу, прояснилось довольно скоро.

– Скажи честно, что у тебя дома происходит? – однажды не сдержалась при

очередной встрече Оля. – Сколько можно издеваться над беззащитным человеком? Делать

вам нечего, что ли?!

В первый момент я растерялся, не понимая: шутка ли это или какое-то

недоразумение. Слов не было, и перехватило дыхание. Но Ольга быстро все прояснила.

Оказывается, ее тетушка, зная обо мне и наших с ней приятельских отношениях, что-то

заподозрила в поведении своей молодой коллеги и рассказала племяннице, что моя

Люсенька в последнее время часто является на работу угнетенная и подавленная. Сядет в