Записки несостоявшегося гения

просидел на «камчатке», взапой читая художественную литературу.

Вспоминаю литфак тепло: здесь в первый и последний раз в своей жизни я получил

бесценную возможность заниматься любимым делом, как обязательной работой: читать

все подряд. Больше мне так никогда не везло.

В 1968 году женился по любви. Через пять лет развелся по причине её отсутствия.

Куда она подевалась так быстро, не пойму до сих пор. Зато память по себе оставила

добрую: мою любимую дочь Раечку.

После института директорствовал в пригородном районе. В 1977 году снова

женился и, в расчете на то, что моя супруга этих строк не прочтет, скажу откровенно: терпит она меня, бедняга, больше четверти века и, кажется, уже окончательно

притерпелась. Как говорил один известный юморист:

– Миллионы людей живут без любви, и ничего себе – счастливы…

Это он не про нас.

Не знаю, как миллионам, но нам с Аллочкой повезло. Конечно, мне с ней –

немножко больше, чем ей со мною, но должна же, справедливости ради, существовать в

природе какая-то компенсация: ведь я у нее третий, а она у меня – только вторая…

Причем, два ее предыдущих мужа после развода с нею покинули мир земной в сжатые

сроки, чего, слава Богу, не скажешь о моей первой супруге, живущей себе, припеваючи, с

любящим ее мужем. Зато мне, вот, в грустной шеренге своих предшественников как-то не

очень уютно… Особенно, когда женушка, большая любительница прибауток, намекает

загадочно:

– А знаешь, Бог любит троицу!..

В 1993 году вместе с раввинами Хабада Аврумом Вольфом и Давидом

Мондшайном открыл в Херсоне еврейскую школу, где и директорствовал 17 лет. За это

время тематика моих письменных размышлений обогатилась еврейскими нотками, и я все

чаще ловлю себя на мысли, что стал ко многому относиться в свете своего нового

еврейского понимания вещей. Хорошо это или плохо – судить читателю.

Каждый человек, любая сформированная личность, представляет собой

определенное блюдо, социально-кулинарный продукт, потребителем которого является

9

его окружение: близкие и знакомые, а в целом – общество. Подобные блюда, как и на

нашем столе, весьма различны: есть вкусные и не очень, сладкие и горькие, бывают

полезные и встречаются вредные, а иной раз, средь них попадется такое, что насмерть

отравит целую свадьбу…

За историческими примерами дело не станет, но здесь важно другое: любое блюдо, каждое кушанье – есть итоговый результат вложенных в приготовление его продуктов и

технологии их соединения в единое целое.

Так и человек, если желает лучше понять себя, узнать, что он за блюдо, может это

сделать, постаравшись припомнить то главное, что когда-либо произвело на него сильное

впечатление, вызвало живой отклик – согласие или неприятие – а по сути, изменило, как

личность.

Это могут быть какие-то мысли или их обрывки, люди и книги, принципиальные

поступки или аморальное бездействие и, вообще, разного рода ситуации, которыми богата

наша жизнь. Высверки бытия… Попутчик в дороге, школьный приятель, первая

учительница, уличная шпана, поиски справедливости, большая любовь или разочарование

в ней. Благородство и предательство, бескорыстие и стяжательство, трусость и отвага, обретение веры и потеря стыда, – разве возможно перечислить здесь все, что сделало нас –

нами?

А я – что я? Мое блюдо варилось много лет, и намешано в нем всякое…

Моя биография оказалась короткой, но тешу себя мыслью, что это уже не тот, упомянутый ранее случай, когда нечего вспомнить, зато чего забыть – хоть отбавляй…

Теперь вполне достаточно и того, и другого.

Не говоря уже, что автор сегодня – совсем не тот, каким был сорок лет назад: я

давным-давно не коллекционирую ковры…

Конец.

=============

СТАТЬ ГЕНЕРАЛОМ

Отношение к водной стихии у меня не однозначное. Как-то в детстве к нам во двор

зашла средних лет цыганка с ребенком на руках. Просила водички. Дети стали ее

дразнить, а один мальчик от полноты чувств даже швырнул в нее камень. Я сцепился с

ним, и мы слегка подрались. И хоть он, убегая, назвал меня «жидом», я получил все же

пожизненную сатисфакцию.

Худощавая цыганка, прижимая к себе младенца и глядя на меня в упор

воспаленными глазами, четко сказала: «У тебя доброе сердце, ты станешь большим

человеком, генералом…», а по поводу удравшего юного антисемита негромко бросила:

«Конец его – на лице его… Бог пошлет ему смерть на воде и в молодости!».

Я тут же побежал домой и рассказал все мамочке. Она почему-то побледнела, схватила свою сумочку, стала доставать деньги. Дала мне 25 рублей, роскошную крупную

купюру, по тем временам немалые деньги, и велела догнать цыганку и обязательно

передать ей.

10

Женщину, покинувшую наш негостеприимный дом, я с трудом настиг в конце

квартала. Сначала она отказывалась брать деньги, но после взяла и сказала: «Скажи своей

маме, что она тобой будет гордиться…».

Хорошо помню, какое прекрасное было тот день у нас с мамочкой настроение, она

даже пела вечером, хотя и выяснилось, что мы остались совершенно без копейки.

«Будь добрым, сынок, и навсегда запомни этот день! Я знаю, что это такое –

слово цыганки… Боже мой, как я счастлива!»

… Уже став взрослым, кажется, во время моего очередного приезда из Одессы, где

я тогда учился в холодильном институте, я узнал, что имела в виду мама под «словом

цыганки».

В 1941, во время эвакуации, к ней на каком-то вокзале подошла цыганка, тоже с

ребенком, и попросила «копеечку на хлеб». Мама, со своим жизненным правилом всегда

подавать нищим, не раз учила меня:

–«Если у тебя просят милостыню, подай обязательно! Не раздумывай, почему они не

идут работать или не на водку ли пойдет твое подаяние. Человек просит – дай ему, если у

тебя что-нибудь есть, конечно. Он унижается – и уже это требует от нас милосердия».

Конечно же, она чем-то помогла цыганке, а после, сама не зная почему, попросила

погадать ей.

Цыганка поглядела на маму, на 4-летнего Бертика, моего старшего брата

Бертольда, стоявшего с отрешенным видом рядом, и… наотрез гадать отказалась.

«Что-то плохое?» – заволновалась мама. Цыганка опустила глаза и потухшим

голосом тихо промолвила: «Ты хочешь знать правду? Она плохая… Скоро ты потеряешь

самое дорогое…»

Папа был на фронте, и у мамы сразу закололо в сердце: ничего другого ей даже не

могло прийти тогда в голову. А через пару месяцев, уже в Фергане, умер от воспаления

легких ее первенец, бедный Бертик. Папа же, пройдя всю войну, вернулся домой целым и

невредимым.

Надо ли говорить, как обрадовалась мамочка, узнав, какое будущее ожидает ее

любимого Витеньку…

С тех пор прошло много лет. Где-то после сорока я потерял веру в цыганское

пророчество «стать генералом». Но как-то в беседе с мудрым Насоновым, когда я, смеясь, рассказывал ему эту историю, его реакция, как всегда, была неожиданной. «А что, – сказал

он, – эта тема не такая уж и простая… Кто такой, с точки зрения любой безграмотной

цыганки, директор школы? Большой человек, безусловно, тот же генерал, другими

словами. Да и в царской России, прими это к сведению, по табели о рангах директор

гимназии ходил в чинах не малых: если не ошибаюсь, действительный статский советник.

Правда, когда я гляжу на вашу чиновную братию, нынешних директоров, детей то ли

кухарок, то ли лейтенанта Шмидта, в их генеральскую суть не очень-то верится…»

И чуть не забыл: когда я служил в армии, кажется, зимой 1965 года, в бушующих

водах Бискайского залива в первом же рейсе после окончания мореходки утонул, подавая

до последнего сигнал «SOS» из радиорубки тонущего «Ориона», Александр Бачук, тот

самый мальчик из моего двора, который так не любил цыган и евреев. Слово цыганки…

Вода, вода… Помнится еще один случай, связанный со знакомой семьей врачей

Дугфилль. Они взяли на лето у своих одесских друзей двенадцатилетнего мальчика на

«сельское оздоровление». Их взрослая дочь Элла с мужем-студентом и собственным

грудным ребенком, прихватив с собой юного одессита, отправились покататься на лодке.

Муж сидел на веслах, Элла ухаживала за младенцем, а гость устроился на корме. Что там

случилось, я не знаю: то ли крупная полная Элла неловко шевельнулась, то ли просто их

ударила в борт волна от проходящего мимо катера «на крыльях», но лодка перевернулась.

Элла, естественно, не выпустила из рук своего ребенка; муж ее, не умевший плавать, вцепился изо всех сил в скользкое днище, а на отсутствие мальчика никто поначалу не

обратил и внимания.

11

Интересно, продолжались ли после этого дружеские отношения двух семей, и что

говорили одесситы, приехав за телом ребенка…

===========

БАТИСТОВЫЙ НЕЖНЫЙ ПЛАТОЧЕК

Этой истории, которая с высоты прожитой жизни смотрится сущей мелочью, лет

шестьдесят. То есть, ее главным участникам сегодня под восемьдесят. Тогда я учился на

механическом факультете Одесского технологического института пищевой и холодильной

промышленности. В те времена в Одессе был только один университет, на улице Петра

Великого (не знаю, как она сейчас называется), все остальные высшие учебные заведения

– рядовые институты.

Скромная студенческая отрада – танцевальные вечера, которые устраивались по

субботам в вузах. На таком вечере в мединституте мне однажды повезло познакомиться с

прекрасной девчонкой, в которой всё – понимаете, абсолютно всё! – было по мне. Дабы не

раздражать читателя, не буду перечислять это ВСЁ, но можете поверить мне на слово –

она бы вам тоже очень понравилась.

Проводил ее к общежитию медина, о чем-то долго болтали, не желая расставаться, договорились встретиться следующим вечером.

Опьяненный, вернулся домой, тогда я жил на квартире у разбитной пожилой

одесситки, и с трудом заснул, ожидая завтрашнего дня.

Трудно передать словами, что творилось со мной на лекциях перед встречей. Мало

того, что в голову ничего не лезло, так еще и минутные, да и секундные стрелки упрямо

стояли на месте.

Задолго до свидания я уже ждал ее на Пушкинском бульваре. Когда она появилась, опоздав на минут пятнадцать, я уже потерял всякую надежду увидеть вновь эту

прелестницу. Она извинилась, сказала, что сбежала с практического занятия и потому

опоздала. Вечер обещал быть чудесным.

С деньгами, как всегда, у меня было не очень, поэтому я пригласил ее в кафе-мороженное на Дерибасовской. Там-то всё и случилось.

Изредка возвращаясь к этой истории, я понимаю, что сам виноват, что эта встреча

стала последней. Что уж сейчас об этом говорить, если по прошествии многих лет я даже

забыл ее имя, с трудом представляю нежный облик, а фамилии не знал и тогда, ведь это

была второе и, как оказалось, последнее наше свидание.

Мороженое было чудесным, разговор давал надежду на дальнейшие встречи с

близкой душой, мне даже показалось, что и я ей нравлюсь.

А потом она попросила меня подождать пару минут и отправилась в туалетную

комнату, оставив на столике свою лакированную черную сумочку с замочком в виде

золотого сердечка. Странно, что мне до сих пор помнятся такие мелкие подробности…

Она ушла, а я, сам не знаю почему, взял ее сумочку и попытался открыть сердечко.

Оно податливо щелкнуло, явив мне содержание девичьей сокровищницы, и я невольно

заглянул внутрь. Пудреница-зеркальце, помада, какие=то шпильки, и над всем этим -

нежнейший белый батистовый платочек, Как тут не удержаться, чтобы понюхать, какими

духами пользуется моя пассия! Поднес его к носу, еще не разобрал странный запах и

вдруг…Он развернулся, и на стол передо мной упал палец. Явно мужской, темный, почему-то сморщенный, с черными ободками вверху ногтей.

Меня охватило брезгливой волной, я отшатнулся и, с ужасом накрыв его

платочком, чтоб не касаться жуткой находки, всё запихнул снова в сумочку.

12

Поднял голову и обомлел: моя спутница стояла рядом и с интересом наблюдала за моими

пугливыми манипуляциями.

– Вообще-то, приличные люди не трогают чужие вещи, – спокойно сказала она.

– Тем более, не лазят по сумочкам… Ты так побледнел, что – сильно удивило увиденное?

Я не знал, что ей сказать, только чувствовал, как почва уходит из-под ног. Наверное, было

недалеко до обморока, но она присела и, доедая мороженое, объяснила происхождение

странной находки. К моему удивлению, во всем оказался виноват я. Вернее, назначенное

мной свидание. Моя подружка в тот день работала в морге, им поручили сделать

гистологию пальцевой ткани; она так спешила ко мне, что решилась забрать с собой палец

бесхозного трупа, чтобы доделать работу дома, где у нее есть микроскоп.

Мы еще посидели, настроение было испорчено, проводил ее домой, о следующем

свидании не договаривались. Она дала мне свой номер телефона, по которому я так

никогда и не позвонил.

Глупая история, а ведь, если б не этот чужой палец, моя жизнь могла пойти по-другому. Не обязательно лучше, но все же – какая дикость, если такие пустяки могут что-то решать в судьбах людей. Хорошо еще, что она не прихватила с собой в хозяйственной

сумке чью-то бесхозную голову, а то б я получил разрыв сердца…

Интересно, как сложилась ее жизнь? Скольких людей она поставила на ноги и

каково ее личное кладбище неудач? Вспоминается ли ей молодой болван, так

испугавшийся безобидного пальца?

===========

ДЕТСКАЯ КОЛЛЕКЦИЯ

В детстве я был высоким сильным мальчиком, чуть плотноватым, и мои серые, со

стальным оттенком сейчас глаза, кажется, были тогда голубыми. Воспитывала меня одна

мама, она была много занята на работе, и мое свободное время, в основном, уходило на

вынужденное общение с дворовыми дружками да запойное чтение книг.

Литература ко мне поступала из двух живительных источников: классика, которую

приносила домой мама (Мопассана, Бальзака, Флобера, Бунина, Боккаччо) и

отечественная детективная шелуха типа «Над Тиссой» плюс бредни пресловутого майора

Пронина, которые я добросовестно таскал из городской детской библиотеки. Естественно, как и у других ребят моего возраста, особое место в перечне прочитанного занимали

книги Жюль Верна, Вальтера Скотта, Марка Твена, Майн Рида. Несколько обобщая и

оставив за кадром своих хулиганистых дружков, можно сказать, что меня в те годы, кроме

книг, ничего больше не интересовало. Хорошее детство, спасибо мамочке.

Учитывая все вышеперечисленное (внешность, начитанность, хорошая

успеваемость и шпанистые друзья, постоянно ошивавшиеся у ворот школы) девочки

нашего класса заинтересовались мной задолго до того, как ими стал активно увлекаться я.

В общем, в 5 – 7 классах редкий день обходился без того, чтобы я не принес домой одну –

две записочки от своих восторженных одноклассниц и не зачитал их своему самому

преданному слушателю, мамочке, которая готовила ужин или разжигала грубу в большой

комнате. Ее это чтение необычайно оживляло, и мы вместе смеялись над особенно

безграмотными или навязчивыми посланиями. У меня даже образовалась из них

любопытнейшая коллекция.

13

А потом я сделал не самый умный шаг: желая посмеяться над особенно

приставучими девчонками, назначил двум – по отдельности – встречу на одно время в

одном и том же месте. Большого смеха не получилось: девочки обиделись и захотели меня

проучить. Сказали своим родителям, что я вроде бы пристаю к ним, буквально, не даю

прохода в школе. И в подтверждение – показали мои ответные записки с назначением

времени и места свидания.

Классным руководителем у меня была тогда учительница русского языка и

литературы Елизавета Андреевна Жалнина. Великолепный профессионал, преданно

любящий свой предмет, она ко мне всегда хорошо относилась, зная какую роль в моей

жизни играют книги. И так хвалила меня на уроках в других классах, что иногда

старшеклассники спрашивали: не моя ли она мама?

Так вот, однажды накануне родительского собрания она отвела меня в сторонку и

сказала, что родители девочек жалуются на то, что я не по возрасту озабочен

противоположным полом и постоянно пристаю к их дочкам. В общем, я расстроился и, желая хоть как-то оправдаться, прихватил с собой на собрание, а оно было общим, учеников и родителей, свою злополучную коллекцию. Маме, зная ее крутой нрав, я ничего

не сказал. Мы с ней сидели рядом, и я помню, как у меня забилось сердце, когда

Елизавета Андреевна предоставила слово одной пожаловавшейся на меня родительнице, которая, пылая праведным гневом, обличала меня как юного развратника, не

получающего дома от матери-одиночки нужного воспитания. Моя мамочка удивленно

слушала ее, затем посмотрела на меня неверяще-изумленным взглядом, и ее лицо стало

медленно заливать стыдливой розовой краской.

Во время этой экзекуции я сидел, пряча глаза. Мне казалось, что все смотрят на нас

с мамой с презрением. Мама взяла меня за руку и крепко успокаивающе сжала.

– Что вы на это скажете? – тихо (мне показалось – участливо) спросила ее классная

руководительница.

Мама растерянно молчала, а у меня так билось сердце, что я стал бояться, что оно

выскочит их груди.

А тут уже встал отец другой девочки и, потрясая в руках моей запиской, стал

требовать, чтобы меня или выгнали из школы, или перевели в другой класс.

– Виталик, – обратилась ко мне Елизавета Андреевна, – а ты ничего не хочешь нам

сказать?

– Честно говоря, все это для меня внове, – повернулась она к родителям, – за три

года классного руководства я как-то ни разу не замечала такой его особой

заинтересованности…

И тогда я отнял свою руку от маминой, встал и медленно, четко зачитал вслух две

заранее подготовленные записки. И сказал в завершение, что я просто разыграл девочек, потому что мне надоели их приставания.

В классе поднялся страшный шум. Обескураженные жалобщики, стали кричать, что я возвожу гнусную напраслину на их благородных дочек и потребовали записки для

сличения почерков. Я отдал их Елизавете Андреевне, она внимательно ознакомилась с

ними, грустно покачала головой и передала притихшим родителям.

Опьяненный неожиданным успехом, я показал всем принесенную коллекцию и

предложил почитать вслух письма других девочек.

– Не делай это! – прошептала мне мама, но меня уже понесло. Я тут же зачитал еще

несколько записок и остановился только тогда, когда родители остальных девочек стали

кричать:

– Хватит! Достаточно! Пора прекратить это безобразие! У него их целая куча – так

мы будем сидеть здесь до самой ночи, что ли?!

– Почему хватит? – заволновались родители, уже выслушавшие записки своих

любвеобильных чад, – пусть читает дальше, времени у нас достаточно! Когда он читал о

наших – вы смеялись, теперь хотим посмеяться мы!

14

– Прекрати! – жестко сказала мне мать, забрала из моих рук шкатулку, высыпала

содержимое на парту и стала быстро рвать маленькие бумажки в клетку и линеечку.

На обратном пути мама не хотела со мной говорить. Отвечала односложно и думала о

чем-то своем. Я понял, что сделал что-то не так и уже дома, стыдясь, через силу сказал:

– Они же сами виноваты, что мне еще оставалось делать?

На что мама мне так и не ответила. На следующий день мне в классе объявили

бойкот. И мальчики, и девочки перестали со мной говорить. Я тяжело переживал это и

ничего не говорил маме. Прошло немало времени, прежде чем стараниями Елизаветы

Андреевны эта история ушла в небытие.

А потом пришли другие времена, когда меня, кроме девочек, ничто другое не

интересовало. Интересно бы сейчас, когда мне за 70, перечитать те наивные записки…

Даже не верится, что это было со мною.

==============

ПОМИДОРНЫЙ КОРОЛЬ

Заведующий сырьевой площадкой Херсонского консервного комбината (в

прошлом – консервного завода им. Сталина) Мэ́йер Григорьевич Орлов, в просторечье –

Майо́р Григорьевич, был на гигантском предприятии личностью заметной. Толстый

старик с огромным животом сидел безвылазно в диспетчерской будке с большими

окнами, возвышающейся над безграничной асфальтированной площадкой с беспрерывно

бегущим конвейером, где разгружались одновременно десятки автомобилей и барж, доставлявших на переработку сырье со всей области.

Осенью комбинат был буквально завален помидорами. Они были везде: у

конвейера и на подъездных путях; тихо плескались в зеленовато-мутных волнах грузового

водного ковша – небольшой акватории с выходом в Днепр, куда причаливали баржи под

разгрузку; покрывали пушистым кровавым ковром огромную территорию, размером с

небольшой западно-европейский городок. Осенью здесь повсюду доминировал красный

цвет.

За сутки на комбинате перерабатывались тысячи тонн сырья, выпускался миллион

условных банок готовой продукции. Так что, добрых полтора месяца тут правил только

один бог и царь – сеньор Помидор!

Прекрасная дешевая томат-паста, вкуснейшие соленья и моченья расходились

отсюда по всему бывшему Советскому Союзу. А каким успехом на кубинских авиалиниях

– помнится ли еще кому-нибудь наша тогдашняя пылкая дружба с этой далекой

латиноамериканской республикой? – пользовались плоские жестяные коробочки с

солеными двухсантиметровыми корнишончиками, быстро отбивавшими тошноту в небе у

счастливых избранников – пассажиров Аэрофлота! Между прочим, сами работники

комбината не имели тогда и малейшей возможности лакомиться подобным деликатесом…

В общем, хорошее было время, и всем казалось, что такое положение вещей будет

всегда, до самого скончания времен – ведь вкусные консервы любят все!

…Сегодня, когда я пишу эти строки, нашего славного комбината уже нет.

Акционирован, приватизирован, разграблен, – сдан на металлолом! Да что там комбинат -

исчез с лица земли огромный Советский Союз! Насмерть повержен мелкими удельными

князьками, да вчистую разграблен. От былых красавцев отечественной индустрии

остались лишь голые стены, да и то не повсюду. Четверть века – большой срок.

15

Майор Григорьевич проработал на комбинате десятки лет. Ежедневно, с утра и до

вечера, световой день. По выходным, как правило, находился там же: в период сезона

уборки овощей предприятия сельхозпереработки действуют в режиме нон-стоп, безостановочно.

Ко времени нашего знакомства ему было под семьдесят. Разумеется, член партии.

Жену свою, суетливую худенькую старушку, уже не припомню имени-отчества, трудившуюся билетершой в местной филармонии, он за глаза называл ласково: моя

проституточка… Не думаю, чтобы она ему изменяла; правда, по роду службы ей

приходилось общаться с богемной публикой, ну и что с того? Во всяком случае, подлинная причина столь изысканного обращения теперь уже останется тайной, ушедшей

в небытие вместе с ними.

Жили Орловы дружно. Переписывались и очень гордились единственным сыном, который работал врачом в Кремлевской больнице. Во время войны их мальчик был

летчиком-штурмовиком, совершил более ста пятидесяти боевых вылетов, ни разу не был

ранен, награжден многими орденами. Летал под Богом…

Майор Григорьевич говорил, что его сын, бывший командир крылатой боевой

машины, «летающей смерти», как называли немцы штурмовик Ил-2, дал с тремя другими

членами экипажа, боевыми побратимами, клятву: если повезет в войне уцелеть – никогда

впредь не искушать судьбу небом… Не летать ни под каким предлогом. Никуда и

ниоткуда. Ни за штурвалом, ни пассажирами.

Клятву свою он сдержал, во всяком случае, в гости к отцу сын приезжал только

поездом. Это ж надо было – так возненавидеть опасное военное небо, что страх перед ним

остался и в мирное безмятежное время!

Этот момент, кажется, разрушает привычные литературные стереотипы, описания

мук летчиков, отлученных безжалостной судьбой от полетов: «Дайте мне, люди добрые, небо! Нет мне без него жизни! На земле – пропадаю…»

Как-то случайно я побывал у стареньких Орловых дома. Меня послала к ним мама

отнести что-то. Долго стучал в массивную дверь на втором этаже в каком-то скворечнике, пока мне отворили. В большой комнате стоял дым столбом: несколько пожилых людей, мужчины и женщины, сгрудились над обеденным столом, оживленно проверяя облигации