За пределы атмосферы

– Дав-вай, без вашеств! – свирепо перебил полковник, протянул руку – и в руке очутился шуршучий прозрачный мешочек. А в нем не то сигаретная пачка, не то шоколадка в белой с разноцветным рисунком упаковке.

– Рапорт письменно! Сейчас же! – бросил Замчевский, глядя уже только на то, что было в руке. Рассматривал во всех подробностях. Эксперты вскочили, обступили. Пачка пошла по рукам. Не пачка. Скорее плитка. Не шоколадка, конечно, – какая шоколадка могла уцелеть при таком взрыве, который и асфальт-то испарил на изрядной площади. Плитка. Неизвестного состава и назначения.

– Думаете, имеет отношение к… – начал было химик.

– Стоп! Идиоты! Лапами-то! – дальше все опять потонуло в эпитетах, иногда прорывались возмущенные штатски-беспомощные возгласы: «что вы себе позволяете», «никто не трогал», «в мешке же». А когда приутихло, медик спросил:

– То есть там кто-то побывал после взрыва?

– И эксперты умные бывают, – проворчал Замчевский. – Сам подумал, да шпаки всегда суетятся. – Он уже снова тискал кнопки телефона. – Отпечатки есть кому снять? – спросил он, представившись; в трубке поквохтало, и на сей раз она легла на место точно.

Замчевский думал, что судьба смилостивилась над ним. Кто-то, кто побывал на месте после взрыва. Пусть его найдет милиция. И вытрясет все подробности. Или не милиция – предпочитал не уточнять. Самому ему, полковнику МЧС Замчевскому, уже не надо придумывать правдоподобную версию события. Ату его, неизвестного с плиткой в фантике, ату, он все расскажет!

Часть II

Наперегонки

Глава 1. Следствие: застать врасплох

Сколько уже написано про оттенки звонка в дверь! Включая рекламу курлыкающих музыкально. Шестидесятичетырехголосная полифония и прочее. Но если отфильтровать весь этот лязг, издаваемый челюстями уж совсем дрожмя-нетерпеливых соискателей звонкого УЕ, останется сугубая правда. Кто звонит – такой и звонок. Как белое облако над весенним морем отражает льдины и полыньи, как фарфор кофейной чашки – арена рефлексов цвета скатерти, сахарницы и лимона, так он чутко ловит все тона палитры настроений и социальных статусов – от тоскливой боязни школяра, словившего «гуся», до брызжущей ярости соседа снизу, обнаружившего протечку на свежем ремонте. И административный, властный звонок, само собой, тоже занимает свою полочку в этом спектре.

Именно такой звонок грянул тридцать первого декабря в квартире Марины Нореш. Разбив в острые, рвущие осколки пушистый, припорошенный новогодним снежком сумрак за окнами. Марине показалось, что в один миг высвистел куда-то уют, мир, сытный запах кухни, как сквозь три круглых нуля наступающего года.

Тем не менее она подошла к двери, не снимая фартука, в котором готовила.

– Милиция!

– Удостоверение, пожалуйста! – И открыла лишь глазок.

Там возникло удостоверение. Как будто настоящее. В этом она не разбиралась. Успела увидеть только, что на площадке топчутся не меньше, чем четверо.

– Телефон вашего начальника, пожалуйста.

Голос у Марины был резкий, заводской, приспособленный прорываться сквозь гул моторов, скрежет резцов, вой вентиляции. Она старалась, чтобы он оставался наступательным. Нападение – лучший способ защиты. Видимо, Густав попал в какую-то историю. Она перебирала в уме: что может быть дома интересного для милиции? Таскал ли он домой ворованные заводские побрякушки. И воровство это или списание. Или приватизация.

На площадке произошло движение. Зашуршала бумага:

– У нас ордер на обыск в вашей квартире!

– Это что еще такое? – Марина дала выход неподдельному возмущению, но в глазок совали бумагу, где так и было написано: «на право производства обыска согласно статьям», и адрес совпадал, и фамилия – Нореш. А дальше читать – надо знать законы.

– Несовершеннолетняя Нореш Александра в квартире? – покрыл шорох бумаги гулкий голос. Другой. Удостоверение предъявлял не этот. Вверх и вниз по лестнице ходуном заходило эхо, дверь отозвалась дрожью.

– Она вам не понадобится, – громко и четко ответила Марина. На площадке затоптались шумнее, бумага исчезла. Теперь в глазок видны были пятеро. Мильтон только один. Остальные в штатском. И Светка, бывший распред Светка!

– Светка, ты-то там чё делаешь?

– Марин, открой! Все по правде, не бандиты! – неуверенно, гаснущим голосом отозвалась Светка.

Марина заколебалась. Мильтон начал бубнить насчет сопротивления закону: «имеем право применить силу» и прочее. И она открыла.

Сейчас же квартира заполнилась топотом и запахом сапог. Санька выбежала из маленькой комнаты и спросила:

– А этот дядя охотник? Он будет спасать Красную Шапочку?

– Уйди, и так тошно… – И Марина выпихнула Саньку обратно.

– Обыск производится с целью обнаружения взрывчатых веществ, радиоактивных материалов и оборудования для их производства. А также следствие интересуют любые предметы высокой технологии, – сказал широкотелый штатский с гулким голосом. – Освободите стол, буду составлять протокол. И ответьте на мои вопросы. Приступайте! – обратился он к мильтону и еще одному штатскому, хлипкому, как соломина, перегибавшемуся в поясе от саквояжа, который тот держал в руках.

И пошло, и поехало. Имя-фамилия-возраст и прочее такое – это широкий заполнил быстро. А потом начал: где Август, где Август. Марина проследила, чтобы он записал так, как было сказано. Не виделись два месяца. С пятого ноября.

– Личные причины.

– Какие именно? Неподходящую компанию водил, а?

– Без комментариев. Лич-ны-е.

– А все-таки, к нему домой приходили или он с работы задерживался?

– Я сказала, без комментариев. У меня на кухне тушится курица, я буду иногда выходить на кухню.

– Тогда откройте дверь, чтобы я вас все время видел. А вообще, вот гляжу, в вашем паспорте – замужем с марта девяносто третьего. Ведь вы вышли за него замуж, наверное, почему-то? Из каких-то соображений? Чем он зарабатывал?

– Фрезеровщик был в здешнем цехе, ну, филиал НИИ. Пока не сократили.

– А сверх ведомости заработной платы? Что он умел? Кран умел починить?

– Я буду отвечать на такие вопросы, которые связаны с тем, что вы ищете. Взрывчаткой он не занимался.

Марина встала со стула, шумно его отодвинув, и пошла на кухню. Широкий не возражал. Его прищуренные, неопределенного цвета глазки цепко держали Марину в поле зрения. И сигарета – с начала обыска он курил уже вторую – следовала за нею, как указка, как прицел. Даже жидкие светлые брови ходили в такт этим движениям.

Тем временем мильтон и штатский-соломина обшаривали комнату. Начав с очевидного – полированной горки. Выгребали отделение или вытряхивали ящичек прямо на пол, рылись, копались, перетряхивали с места на место. И – охапкой назад. Следующий. Светка и незнакомый тип мелкой наружности тупо глазели, кажется, Светка стеснялась навязанной ей роли – отводила глаза. Марину грызло смутное чувство позора – волосатые мужичьи пальцы перебирают тюбики помады, крема, старые открытки – интимные вещи, это что еще такое. Перебрасываются наглыми, сальными замечаниями. Вроде «а от этого чего отрастает, ноги или ж…?» И на пол – это что, намек на то, что она, Марина, вроде свиньи? Ей на пол кинь – должна подобрать и утереться? Даже то, что прикасается к лицу? Вместе с тем было интересно, что же они ищут. Что в саквояже у длинного. Что он так внимательно рассматривает, сгибая всю свою хлыщеватую фигуру до того, что на макушке становится видна маленькая, чуть больше новой пятирублевки, плешь, даже не совсем голая плешь, а так, вытертость в шевелюре, будто фуражка все время шаркает по этому месту. Хотя он в штатском…

Даже Санькин горшок вынести мильтон пошел как на привязи. И она спросила:

– Технологичное там какое-то – это какое? Может, я знаю, где это лежит. Вы б хоть показали, на что похожее ищете.

– То есть добровольно предъявите вещественные доказательства, гражданочка? – пророкотал широкий, масляно осклабился, стали видны редкие прокуренные зубы. И собрался было еще что-то сказать. Но в это время мильтон вывалил на пол содержимое очередного ящичка горки:

– Гражданка Нореш, вот это от кого письмо?

Двумя пальцами взял за уголок конверт, который Марина вытащила недавно из почтового ящика. С зачерканным старым адресом и без почтового штемпеля. Сразу понятно, что не почтальонша принесла, а – с оказией. Глянул внутрь – Марина знала, что там пусто. Нашла она в том конверте сто пятьдесят семь рублей – мало по нынешнему времени, кошкины слезы, но и то хлеб. Примерно неделю можно было вдвоем полноценно завтракать, обедать и ужинать. То, что положено таким, как Санька, а не «Раму» и не «Галину-Бланку». И даже купить Саньке подарок.

– Когда вы его получили?

– Не помню. Давно.

– Как давно? Месяц назад, год назад?

Марина промолчала.

– Что было в этом конверте?

Опять промолчала.

– Кто такой Густав?

– Это личное.

– Следствию виднее, что личное, а что в п… втычное. А еще говорите, что добровольно. Клюев, приобщаем, пиши! А вы, гражданка, – у вас будет время повспоминать, когда, и кто такой Густав, и прочее. Клюев, давай, оформляй девчонку в ЦВИНП, на все про все у нас полчаса! Одевайтесь! И ее одевайте. И имейте в виду: будете копаться больше пяти минут – сопротивление органам правопорядка. Отягчающее до двадцати пяти лет!

– Никуда я не пойду. Это что за новости?

Его аж перекосило. Заорал фальцетом, брызгая слюной, так, что стекла в окнах зазвенели. Марина отшатнулась, рука сама собой дернулась к лицу – утереть брызги, вонючие, табачные. Оба – мильтон и длинный – сразу схватили под локти. В уши ввинтился плач Саньки. А Марину уже волокли к выходу, она вырывалась, пыталась возмущаться, только куда там. Силушка-то смолоду была, да «правохоронители» обучены. На дворе пыхтел фургон без всяких надписей, без всего – в него и затолкали. Дверь – хлоп, темнота навалилась кромешная, и голос мильтона сказал в ней:

– Не шевелиться, буду стрелять!

За перегородкой, где должно было быть место шофера, завозились, и снова как издали приблизился, навис плач Саньки.

– Ирод! – сказала Марина. – Козел! Гестапо!

– Все пишется, гражданочка, отягчаете участь.

– Да пиши! – крикнула она во все горло. В железной тесноте фургона отдалось особенно резко, сухим горохом замолотило по ушам. – Пиши, с бабами да младенцами боец!

Из тьмы обрушилась боль: мильтон сунул чем-то твердым под дых, перед глазами вспыхнуло оранжевое, согнуло и стошнило прямо на ноги. Силы разогнуться уже не было, воздуху тоже, а тот еще и добавил по чем попало. Фургон взял с места, и больше уже ничего не было, кроме боли и тряски. Опомнилась она только в каком-то дворе-колодце, где ее выбросили прямо на асфальт, местами припорошенный снегом. Уж как смогла распрямиться – Марина не знала, но удалось встать и пойти. Хорошо, хоть дали почиститься – наскребла с асфальта снегу и стерла дрянь с ног, с домашних брюк и тапок. Погнали вверх по лестнице, пинками и тычками, мимо сетки-рабицы в пролетах, потом по коридорам с дверьми из цельного дерева – и так до кабинета, где сидел какой-то большой чин в погонах.

Ни Марина, ни даже человек в погонах – майор ФСБ Осокин – не знали всего, чем к тому моменту располагало следствие, такой уж порядок: каждый знает только свой кусок задачи. Осокин знал, что был взрыв. Видел даже место взрыва. Издали. Потому что некогда топтаться среди… там и трупов-то нет, среди крошева, это судмедэкспертам; задача – добраться до живого, того, кто обронил плитку, побывав на месте происшествия после взрыва. Отпечатков пальцев на ней нет, злоумышленник предусмотрителен, это и говорит о том, что не случайный местный житель. Такого бы туда не пустили – оцепление выставили почти сразу. Как он оцепление миновал – первый вопрос. Может быть, подземные коммуникации. Как других следов не оставил – второй вопрос. Или есть следы, увидят и сообщат вот-вот. И третий, снова экспертам: что за плитка?

Плитку майор тоже видел. Даже щупал. Когда убедились, что пальцев нет, – разрешили. Действительно, проступает рисунок в виде полос, похожих на штрих-код, только цветных – зеленых и синих оттенков. А также изображение, похожее на молнию. И прямоугольник на оборотной стороне, на большую часть черный, а частично белый. Упаковку вскрыли и пытались сделать анализ материала плитки. Твердость материала оказалась десять по Моосу – твердость алмаза. Наивысшая. А по Роквеллу или Бринеллю металловедческую твердость определить не удалось. Еще и большая вязкость. Аппаратуры для ее измерения тоже не нашлось. И отколупнуть для анализа не удалось ни крошки. Материалы с такими свойствами в России не выпускаются и не выпускались, зарубежные – неизвестны. Не выпускалась, в том числе за рубежом, и аппаратура для их исследования.

Другие свойства этого материала – удельное электросопротивление превосходит тераом на метр, на несколько порядков больше, чем у тефлона… не смачивается ни водой, ни органическими растворителями… само собой, не растворяется, даже в агрессивных средах… магнитная проницаемость ноль… радиоактивность отсутствует… Читал Осокин все это, читал. Да, кстати, а на месте взрыва радиоактивность в первые часы была. Потом экспоненциально падала. Он знал: эксперты продолжают там работать, ищут следы неизвестного, обронившего плитку. Или подбросившего? Зачем… Чтобы направить следствие на ложный путь. Осокин зажмурился, помотал головой. Шея плохо проворачивалась в воротничке, под веками резало, в голове крутился мотор на пределе надсады. Со вчерашнего утра на ногах, и если вчера был обычный день, то с одиннадцати ночи все пошло колесом с этим взрывом. Опять какой-нибудь Басаев… Нет. У Басаевых не бывает плиток неизвестного назначения, с ТТХ, превосходящими все исследованное наукой. Даже враждебной. И подкидывать для отвода глаз Басаевы такую уникальность не будут.

Позвонил, чтобы принесли кофе и бутербродов. В приоткрытую дверь кабинета скользнула девочка-дежурная – как раз из того отдела, из экспертов. Поднос со стаканом в подстаканнике и тарелкой, а еще какая-то бумага.

– Рапорт, свойства упаковки плитки. – Отошла от стола так, чтобы были видны ноги ниже юбки, в новых колготках, Осокин обычно не упускал подметить, когда новые.

– Бррсь! – убежала. Нашла же момент ногами тут фигурять! Взял рапорт, пробежал глазами. Привычно выхватил главное: «…рисунок наблюдается непрерывно и не изменяется под влиянием…» – дальнейшее перечисление можно прочесть и потом. Не изменяется! Еще не легче. То есть упаковка тоже с подвохом. С уникальными свойствами. А, вот: электросопротивление менее одной тысячной ома, теплопроводность, смачиваемость, прочность на разрыв. Отхватил одним глотком полстакана кофе. Снова зажмурился. Внутри ожгло, но не злобно, а обещающе – сейчас включится резерв верховного в голове. Открыл глаза. Буквы больше не переливались, как пузырьки кофейной пенки. Но были теми же самыми. Сопротивление и прочее. Не Басаев. Разве что его заграничные шефы… Хаттаб… Вырисовывался следующий вопрос. Что мы знаем о Хаттабе. И подвопросы: лица, интересующиеся исламом не в силу семейной традиции. Все как бывало и раньше.

А Новый год шел по стране. Он уже наступил не только на Дальнем Востоке, но и в Перми, например. В Перми Осокину приходилось бывать. Работники там были ниже среднего. Наверно, справлялись, когда требовалось пополнение бесплатной армии труда. Но в сложившейся ситуации – думать уметь надо. Мозги, а не боксерская груша. В кабинет ввели ссутуленную женщину в трико, фартуке и домашних тапках.

– Шеф требует на два слова, – сказал дежурный, приведший ее.

Требует – это было не то, что «просит». Исполнялось срочно.

Начальник особой следственной группы, созданной накануне ночью, генерал-майор госбезопасности Шилов шел по коридору. Спина удалялась. Пришлось поднажать.

– У тебя час сорок пять минут. Иначе – армия без командующего, – бросил он, выходя на лестницу. На площадке дежурил сержант, и Шилов слегка повел головой: «следуй за мной», Осокин знал этот жест. Спустились на один марш, и почти шепотом Шилов выдал, зыркнув исподлобья желтыми глазами:

– Или результат, или…

Результат – значило схватить виновника. Или – на памяти Осокина произносилось ровно один раз. Девятнадцатого августа девяносто первого.

– Исполнять!

– Есть, – на автомате ответил майор, развернулся почти по-строевому и побежал в кабинет. Побежал. Перед самой дверью – остановиться, вдохнуть глубоко. Все. Он не бежал. Дежурному – «можете идти», садясь в кресло – схватить глазами сопроводиловку.

– Полагаю, гражданка Нореш, вы знаете, где вы находитесь и почему.

– Здравствуйте.

Сдавленно, но не испуганно. Скорее неприязненно, даже враждебно. Незаметно позвонил еще раз. Кратко объяснил: быстрота сообщения интересующих следствие сведений в интересах обеих сторон. Следствие рассматривает гражданку Нореш как свидетеля. А не подозреваемую. Пока. А вот если гражданка будет молчать или отпираться, это доказательство злой воли. Показал фотографию: вот как выглядит ЦВИНП – центр изоляции несовершеннолетних правонарушителей, куда доставили Нореш Александру, девяносто пятого года рождения. Окна в решетках под потолком, голая лампа, тоже забранная решеткой, внизу строй детишек всех возрастов, мимо идет сержант с дубинкой, в портупее, при кобуре. Добавил: интересный Новый год гражданка устроила своей дочке. Снова приоткрылась дверь, снова дежурная с подносом и дымящимся стаканом. Кивнул и сказал:

– Давно от Михал Степаныча ничего не слышно…

С нажимом на «слышно». Давно отрепетировано. Вышмыгнула, и до Осокина донеслось открывание двери соседнего кабинета. Пара неразборчивых реплик, потом резкий, злой голос:

– Д-долго будешь выкол-лябываться, тл-ля?

Звуки ударов, женский визг, звук падения тяжелого и мягкого, еще два-три плачущих женских стона. Майор очень надеялся на артистические, звукоимитаторские таланты Мишки, Михаила Степаныча, сокурсника по последнему повышению квалификации, многолетнего сослуживца. Сейчас тот сидел в соседнем кабинете – как и сам Осокин, изучал материалы и отрабатывал версии, связанные с гусятинско-ужовским следом.

В глазах гражданки Нореш мелькнуло вопросительное. Пожалуй, злое. Затравленное – вот, наверно, как точнее всего. Молчит. Вот – открыла рот, почти выпрямилась:

– С-скотина эсэсовская! Четырехлетнюю – дубиной?

Паника словно затопала тонкими каблучками за спиной Осокина. Раньше он, как правило, угадывал. Час сорок пять минут – действовало крайне разрушительно. Вдруг до него дошло, что шеф тоже боится. Значит? Значит, как положено. И он принялся «мотать душу». Языком протокола – склонять к сотрудничеству. Все, что скажет эта женщина, может иметь значение не только в свете тех данных, которыми располагает лично он, но и в свете тех, что есть у коллег. А потому – все важно, все без исключения.

Михаил Степаныч, то есть капитан Амелин, на самом деле не отказывал сослуживцам в просьбе исполнить ариозо – все знали, что так он называет самые разные звуки, которые бывает нужно издавать в интересах следствия. Шум драки, например. Для этого были подушка-думка в кожаном чехле и кожаный диванный валик. Шли в ход и любые подручные предметы. Или, скажем, чей угодно голос. В амелинской голове хранилась целая фонотека. И безотказно воспроизводилась. Иногда он устраивал розыгрыш, неслышно подходя сзади и здороваясь голосом начальника. Или ругаясь голосом начальника. Прощали. Вот сейчас – нужен звук побоев и женский стон? Неважно чей? Без проблем. Хотя слегка не вовремя. Как раз когда из кучи папок, заваливших его стол, начало выглядывать…

Что?

Показалось и исчезло. Поколотил думку и валик, поголосил. Помолчал и опять поподвывал немножко. Тем не менее – что это было?

Шеф потребовал проверить все подозрительные факты, попавшие в поле зрения местных правоохранителей. Все, что связано с высокими технологиями, – раз, со взрывчатыми веществами – два, с мусульманскими фундаменталистами – три. Ему, Амелину, достались высокие технологии и прилегающий район Ленобласти. Ропша – просмотрел, ничего такого не зарегистрировано. Яльгелево. Ничего. Новоселье. Ничего. А вот Гусятино – это что еще за полет шмеля? Да если бы шмеля! По протоколу – сверхлегкий самолет, планер или дельтаплан. Откуда запустить дельтаплан – там, наверно, есть. Вдоль берега залива местами шестнадцатиметровый обрыв, дельтаплану взлететь хватит. А вот самолет или планер может взлететь только с аэродрома. Из ближайших – есть в Куммолово, раньше была сельхозавиация, сейчас аэроклуб. В Гатчине есть аэродром. Расстояние примерно то же. А еще есть недействующие. Бывшие военные.

Значит, следующее, что потребуется проверить, – это все лица, имеющие отношение к авиаспорту, к дельтапланам и прочей летающей посуде. И может ли посторонний взлететь с бывшего военного аэродрома, как там с охраной. А какая связь может быть между полетами на неизвестной авиатехнике и взрывом? Или между полетами и плиткой, выяснение происхождения которой кажется шефу решающим звеном? По протоколу экспертизы плитка не может быть взрывоопасна, она полностью инертна, никакие реактивы не берут вплоть до царской водки. Что-то знают, чего не говорят. А как работать без информации? В конце восьмидесятых, еще курсантом, Амелин застал кампанию рассекречивания секретов. И считал, что правильно сделали. Те, кому для работы надо, должны узнавать необходимое беспрепятственно. Вот сейчас ему, Амелину, надо узнать: так дело и закрыли, или?

Позвонил дежурному. Не ноль-два, а по известному ему телефону.

– Райотдел слушает!

– Управление ФСБ на связи. По делу номер триста одиннадцать дэ ничего нового?

– Пару минут обождите… хотя, чес-слово, не до делов-номеров! Три трупа вчера, сотрудник на преследовании пропал, другой в больнице!

– Обстоятельства гибели этих троих связаны со взрывом или с применением высоких технологий?

– Химическая дрянь какая-то едкая! Трупы растворились вчистую. Надо подробности – на начальника рапорт пишите, вам копии материалов передадут…

– А мусульмане в деле фигурируют?

– Это в Ужове, там сопротивление властям… подробностей не знаю, если надо, тоже через рапорт!

Положил трубку и накатал письмо. Затребовать из райотдела милиции материалы дела номер такой-то об убийстве неизвестными лицами трех человек тридцатого декабря в пгт Гусятино. А также дела о сопротивлении властям в пгт Ужово. Пишет рука на автомате, а голова-то думает. Кого допрашивает Осокин, ведь просил исполнить ариозо – допрашивает, значит. У него взрывчатые вещества и этот же район Ленобласти. Пусть отдаст свою клиентку – это ж точно клиентка, а не клиент. На полчасика.

Позвонил – вошла дежурная. Вид несчастный. Под глазами сине, белки желтые. Пуговицы на форме не посередине, наискось поехали – не следит уже. Ноги распухли – край форменной туфельки вдавился в мякоть. Они тоже сутки на ногах. А дома готовятся к Новому году, может быть, уже сели за столы. И мама с папой Амелины готовятся. Покосился на часы, висевшие над дверью. Двадцать три тринадцать. С новой силой ощутил застоялый запах бумаги, чернил, тонера, линолеума на полу, кислый душок непроветренной комнаты. Коротко выдохнул и попросил клиентку майора Осокина, если тот не возражает.

Цок-цок-цок – и почти сразу обратно. Не возразил, значит. Особа около тридцати, плюс-минус, в домашнем халате, рваных трениках, фартуке с кухонными пятнами и тапках. Стоит прямо. Напряженно. Серо-зеленые глаза глянули, как ударили – и в пол. Светло-русая, некрашеная – прядь посветлее, прядь потемнее. Волосы прямые. Видимо, недавно стриглась. Косметики ни следа. Лицо скорее некрасивое, костлявое, тонкие губы, подбородок кончиком вперед, состарится – будет сущая баба-яга. Переступила с ноги на ногу. Ноги тоже некрасивые, ровные, как у подростка. Плоскостопые. В тапках видно.

– Садитесь, пожалуйста. Как к вам обращаться?

– Марина Сергеевна, – после паузы, хрипловато.

– Скажите, пожалуйста, что вам известно об обстоятельствах убийства троих человек вчера у вас в Гусятине?

– Ничего. Говорили, поп погиб. – И опять не сразу, а после долгой паузы.

Снова позвонил и попросил бутербродов, кофе и чаю.

– Что предпочитаете: кофе или чай?

– Это, значит, тот был злой следователь, а вы добрый. – И угол рта шевельнулся так, что никому бы не посоветовал капитан Амелин ссориться с такой особой.

– Это значит, вы не ели с утра, а мне нужно, чтобы вы внятно рассказали все, что может объяснить большое несчастье. Гибель не только тех троих, но и еще нескольких сотен человек. Я заинтересован в том, чтобы у вас были силы и работала голова.

Серо-зеленые, булыжного оттенка глаза опять зыркнули снизу – так бьют в подбородок. И опять в стол. Но за бутерброды взялась. Всухомятку.

– Требую, чтобы меня отвели в уборную.

Опять позвонил. Цоканье дежурной и пошлепыванье тапок Марины Сергеевны удалилось по коридору. Записал на листке бумаги вопросы: поп погиб – как и отчего? Имя? Другие двое? Имелось в виду – из тех троих, о ком упомянул безносовский милиционер. И как узнала? Тапки уже шлепали обратно. Вошла, села. Не спрашивая разрешения. Глаза блестят. Губы изменились – стали не такие тонкие и потресканные. «Наверное, пила из-под крана, – подумал Амелин – соображает голова, однако, не хочет дама пить то, что считает опасным, так придумала, как вывернуться. Сильна».