За пределы атмосферы

За пределы атмосферы

© Составление, оформление. ООО «Издательско-Торговый Дом “СКИФИЯ”», 2023

Все тексты печатаются в авторской редакции.

Все права защищены. Никакая часть данной книги не может быть воспроизведена без письменного разрешения владельца авторских прав.

Предисловие

Выйдя за пределы атмосферы, можно выбирать, что существует, а что нет, странствовать из одной реальности в другую, из мира одних физических констант в мир иных. Все, что может быть придумано, здесь может и быть… Главный герой 19-го тома АЖЛ – Космос. Он, как и положено, бескрайний, однако вполне обжит авторами этого тома, многие из которых состоят в Российском космическом обществе и при любом удобном случае напоминают читателям: никогда не рано думать о великом будущем!

Юлия Рубинштейн

г. Сосновый Бор, Ленинградская область

Образование: Ижевский механический институт (1987), специальность 0608 (ЭВМ), аспирантура ЛЭТИ (1994), к. т. н. (1994).

Лауреат ряда литературных конкурсов. Стихи и рассказы публиковались в газетах, журналах, альманахах, сборниках, в России, Беларуси, Германии, США.

Из интервью с автором:

– В разговорах с близкими, друзьями, коллегами то и дело всплывает: «а что, если бы?..» Вот это и есть начало рассказа. Байки, более или менее абсурдной и фантастической. Которую слушают. Веселятся или ежатся, достраивают. Потом она записывается. Иногда разрастается в повесть. Случается, что дипломированные и сертифицированные филологи присваивают повести категорию «роман». В основе всего этого – надежда автора, что его любопытство передастся читателю.

© Рубинштейн Ю., 2023

Универсальный источник

Часть I

Чудеса из рефрижератора

Глава 1. Находка дается в лихую минуту

Света не было. Декабрь – какой свет? Фонари тоже не горели. В небе, перед лицом и под ногами хлюпала однородная хлябь из воды во всех видах. В жидком, в виде тумана, мокрого снега и сочащегося под одежду холода. Густав хоть и старался поменьше везти ногами – так дольше удавалось не промокнуть, – но сил не было уже никаких: ел он крайний раз позавчера.

Именно крайний. Он запрещал себе употреблять слово «последний». Чтобы не накликать. «Последний» скажут на похоронах. А пока не зарыли, сопротивляемся.

Однако носы ботинок все чаще зарывались в водяной студень, и между пальцами уже чавкала кашица носков. Со слышным мерзким фырчаньем. Различать стены и заборы от решетки льющихся сверху струй делалось все труднее. И не хотелось аварийно завершиться на зубах местной собачьей стаи. А значит – надо что-то предпринимать, от движения с целью незамерзания переходить к целенаправленному движению, выбрать точку Б, куда и начать стремиться из находящейся в настоящий момент вот в этой луже точки А.

Пожалуй, лучше всего опять на станцию. Твердость и четкость известных Густаву железнодорожных правил внушала чувство надежности. Уже хлеб. Густав громко проглотил. Может быть, удастся разжиться какими-нибудь обрезками в буфете. Ноги сами влеклись по знакомой-перезнакомой улице. Строго говоря, не заслуживающей этого названия. Остатки асфальта, которым двадцать лет, две канавы по сторонам, избы за тесовыми заборами. Именно избы. Рубленые, с печками и сортирами системы «дырка» во дворах. Буквально завтра кончится двадцатый век. И до ближайшего метро всего полста километров.

Вот и станция. Хоть что-то светится электрическое. Не совсем одичание, не палеолит. Зеленый светофор. Маршрут в четную сторону. И что-то даже звякает на путях! Рефрижераторная секция пыхтит дизелем. Густав перешел первый путь и двинулся по тропинке вдоль него. Поравнялся со средним вагоном, жилым. Дверь была приоткрыта.

– Привет, служба! Что – жарко?

– Прр-эт, – донесся изнутри рычащий бас. И высунулась морда шириной со столовский поднос, такая же немытая и закопченная. Вдобавок заросшая жесткими колечками угольно-черной бороды. Густав слегка попятился.

– Чё трр-пхаешься? – с явным дружелюбием продолжил бас. – Хрр-шо в луже? Да-ай сюда! – И дверь распахнулась настежь.

Безработный бывший оборонпромовец поднялся в тепло и, понукаемый хозяином с той же насмешливой заботой, скинул с себя мокрую, каплющую куртку.

– А мокрр-ступы сюда, сюда, вот в эти опорр-ки влазай. – И сопревшие босые ноги гостя объяло засаленное тепло обрезанных по щиколотку валенок. Носки и ботинки зашипели на трубах, извивающихся змеевиком и образующих здесь печку. Через пять минут они с дизелистом рефсекции уже уплетали «быстролапшу» с хлебом и колбасой.

– Мой глаз ‘эрр-ный! Некуда, а?

Густав кивал, втягивая в себя лапшины одну за одной и не будучи в силах остановиться хотя бы для ответа.

– ‘И-ижу, ‘ижу. Даж не назва-сь. Вот я – Семён. Не Сёма какой-нюдь которр-ы-час, эти одесскь-таки штучки, не Сеня, ах вы новы-йи мои, а Семён. – В такт своей речи механик будто лепил из воздуха некие формы ладонями размером с галоши, и почти такими же черными от смазки.

– Густав.

Титаническое усилие отрыва от лапши все-таки следовало совершить. И удалось.

– Уу! Из э-ых? Рпр-сиррных? Ррыби… ну, это, а-а?

Конечно, Семён не мог знать всех причин, по которым Густав не любил своего паспортного имени Август. С детства грызло: что за чертова фантазия матушкина? Детсад хором измывался: ав-ав! И первые классы. Уже хотя бы назло им всем следовало – наоборот. Не Август, а Густав. К фамилии Норин не очень шло ни то, ни другое. Поэтому фамилию тоже отредактировал – предпочитал Нореш. Звучало не то на немецкий, не то на венгерский манер. Не разило родным болотом. И даже в паспорте подрихтовалось гладко. Густав покачал головой и снова углубился в лапшу, избавлявшую от всяких объяснений.

– Не-з э-ых, знацц? Не финик, не немчурра?

Густав снова покачал головой. Лапша была съедена, и Семён разлил чаю.

– Я чё тя у-а-щаю, а? Мой глаз ‘эрр-ный! Ты, то-о, прр-р-боры, п‘ма-эшь? ‘И-жу, п‘маэшь! Я тут сижу, п‘ма-эшь, заррос, как барр-бос! Барр-будос, а-а? А смену не шлют никак. Хош-ба в баньку, а-а? И ваще, эти, бомж-корробки, – он ткнул толстым волосатым пальцем в упаковку от быстролапши, – ррак в бр-рухе тут наживать? Врредно, все вр-ремя-то. Дак ты ба постр-рахо‘ал мене, а? Ну, там, дизель, насос, манометр-ры-дерьмометр-ры. Те-э так и так некуда. А тут тепло, сухо, лапшой тя прродовольствую на пару деньков. Смена пр-рыдет, спр-росит – Семён Изосим‘ч Шматков я. Пушшай домой звонят, они знают. А я впяр-род успею, дак я. А?

От тепла и сытости глаза слипались, в голове вращались шестерни размером с Семёнову физиономию. Мягко, маслянисто, наматывая приводные ремни из лапшин. Осознавать сказанное получалось не сразу. Сутки-двое в тепле и сухе, при еде, за запертой дверью. Да кто бы возражал! Иди уж в баню, благодетель!

– Шо они там думают, на Пр-рыдпор-рто‘ай! – снова раскатился рык механика, Густав очнулся и горячо закивал:

– Да конечно!

– Во, смотр-ры! – Семён хлопнул Густава по спине, тот чуть не упал с лавки, вскочил и вперился, куда показывали. Дизель. Топливный поплавок и прочее – как в авто. Термометр показывал, что в рефрижераторных камерах минус двадцать градусов.

– ‘А-асьмнадцать, не меньше чтоб. Ща выключить можно. Во, вот это. – И сам выключил. Стало тихо. В ошеломленной этой тишине Густав смотрел, как собеседник переобулся из вельветовых домашних туфель в кирзачи, надел на замасленную спецовку столь же замасленный ватник, водрузил на голову подшлемник, кустарно обшитый сверху болоньей, пошарил в кармане и сунул ему куда-то в тощий живот кулачищем – «вот те тррхгрранка, ды-стр-рэчи!» – вывалился вон. И зашлепал к платформе электрички.

Дверь захлопнулась, Густав упал на лавку и отрубился.

Проснулся, включил мотор, вскипятил кипятильником воды, съел оставленный запас лапши и опять заснул. А потом услышал, что в дверь стучат. Снаружи было все так же темно, до весны еще далеко, но какие-то трое – один в пальто и фетровой шляпе, двое в жеваных болоньях с капюшонами – требовали «кто выдаст груз и примет документы».

Вначале не собирался открывать вообще.

– Открой! Выходи! Мы же слышим, ты там есть!

– Ну что колотите? Не уполномочен!

– Намочим! Гы!

Совали в окошко какие-то бумаги, ругались черно, сулили то «водки залейся», то «дадим заработать».

– Чем заработать?

– А разгрузишь!

Поденничать, окончательно переходить на положение бомжа не катило. Тем более когда предложение озвучивается в стиле «чеа-эк, шубу его бла-ародию». Отсиживался. Доел остатки хлеба. Трое исчезли. Кажется, удалось еще поспать. Потом они появились снова. Уже не втроем. А много. И взяли рефсекцию в правильную осаду. Сменяясь, стучали палками и железяками, кричали, уговаривали. От шума и стука начала болеть голова. А Семён, который только и мог прекратить эту свистопляску, точно провалился куда-то. И смена «с Предпортовой», как он выразился, не шла и не шла.

Густав высидел в осаде сутки, поглядывая на приборы – ведь все-таки нормальному человеку обещал сохранить груз. А дальше случилось неизбежное: кончилось горючее.

– Эй, долбодубы! Что за груз-то?

– Куры!

– Весь заберете? Быстро?

– Весь! А быстро, как шофера поедут…

Документы, которыми тряс, шулерским веером раскидывал деятель в пальтишке, казались солидными. Какой-то «Интегралкоопторг». Колосовский район, деревня Зяблицы, улица Мелиораторов, 11. Одних печатей – в глазах рябило. Доверенность, паспорт, копии того и другого. И ведь близко, от силы километров двадцать. Таки поедут. Быстро.

– Тогда – дополнительные условия. Работать буду, но оплата частично товаром.

Срубили пломбу – и пошло-поехало! Грузчики сновали муравьями, Густав среди них, а коробки с мороженой курятиной летали ласточками. Громоздились на самодельную «рохлю» и подымались ею под потолок рефрижераторных фургонов. Один, второй, третий – и вот один из четырех вагонов пуст, потом еще, еще один… уф, последний, четвертый! А Семён, заруби его ежом, пропал – как корова языком слизнула!

Естественно, и роняли, и били груз. В одной коробке – хрястнули вдребезги – оказалась вообще пересортица. Кроме куриных тушек, какие-то плитки. «Галины-бланки», что ль. Только покрупнее. Фантики без надписей. Вот ее Густаву и оставили. Совершенно бесплатно. И дизель водилы ему залили из своих баков – тоже бесплатно. Он обнаглел, пару раз менял условия договоренности на ходу. В итоге кроме расхристанной коробки мороженой курятины и непонятных плиток заполучил на руки еще и некоторую сумму денег. Какую – интересоваться уже не было сил. Спровадил всю шоблу и рухнул отсыпаться.

Проснулся голодный – просто волком вой. Наверно, плитка с неподписанным фантиком – самая быстрая еда? Врубил мотор, зарядил воду кипятить. Только схватился сорвать фантик – о-оп! На глазах пустая белая бумажка заполнилась картинкой. Похожей на штрих-код. Именно на глазах, постепенно проявляясь. От пальцев к краю плитки.

Положил на столик. Так же неторопливо картинка исчезла. Снова взялся рукой. Пошла прорисовываться. Цветные полосы. В ряд. Красные, желтые, зеленоватые. Потом круги. Тоже красные и желтые. Некоторые круги слеплены вместе, словно выросли один из другого. Потом мелочь черно-белых квадратиков. Перевернул. На обратной стороне – узкий длинный прямоугольник, зачернено больше половины. Только теперь обратил внимание: упаковка-то не бумажная. Скользит шелковисто, ни дать ни взять плюш. Пластик, точно. Но пальцы не помнили такого ощущения. Густав готов был бы поклясться, что именно такого пластика в руках сроду не держал.

Кипятильник уже неистовствовал вихрем пузырей. Выключил. Стал рвать фантик. Тот не поддавался. Наконец с тряпичным треском разъехался. О-ля-ля! Шоколадка, что ли? Полированная почти черная поверхность, отливает напряженно-фиолетовым, а повернешь чуть иначе – темно-красным, кроваво-бурым. И нет рельефных линий, как на шоколадке, по которым ломать. Ломаться плитка вообще не хотела. Напрочь. Не поддавалась ни пальцам, ни – кулаком об край столика. И ни ногтем, ни ножом – был с собою складной – хоть бы царапина. Явно не еда, вообще. Густав тщетно гнал от себя эту мысль: ведь она означала, что придется варить курицу. Больше часу.

Хотя, если подумать, – мог же и больше суток без еды. И в девяносто втором случалось, и на днях. Подлость текущего момента состояла лишь в том, что – вот она, еда, а не схрустать немедленно. Густая слюна заполнила, казалось, всего его, включая мозги, медным вкусом злости. Шарил глазами в поисках подходящей посуды. Ага. Вот большая эмалированная миска. Пришлось выходить, отваливать дверь вагона, терзать коротким лезвием промороженную курицу, расчленяя ее на такие части, которые имели бы шанс свариться. Уф. Плохо жилось неандертальцам. Ну правильно, идиотам пещерным и должно быть плохо. Сейчас-то еще туда-сюда, еще не вывелись такие вот Семёны, запасливый мужик Семён – у него даже соль есть.

Хотя где его черти носят, было совершенно непонятно.

Пока кипит – делать все равно нечего. Решил сходить за хлебом в пристанционный магазинчик. Там все было как обычно. Продавщица тетя Люся лясничала с двумя типами в спецовках. Достал вчерашние деньги – восемьдесят, не так уж и мало! Купил белого хлеба, печенья и жестянку концентрированного молока. Подумал и рискнул спросить у спецовок:

– А Семёна не видали?

– Какого? – помедлив, вопросом на вопрос ответил кекс постарше, в морщинах.

– Шматкова. Мордатый такой, бородатый. Механик он. Дизелист.

– А-а, – сообразила тетя Люся. – А он те зачем?

– Сменить должен.

– Дак ты там теперь работашь? Ну правильно. Накрылся завод дак. Из ваших, я знаю, Владим Егорыч на железну дорогу пошел, Гера в дистанцию, в эту, числится аж в Новгороде, а живет-работат здесь… Хорошо дак. Это уж не сбанкоротят… А того черномазого не ищи – сплавил груз и фортнаус. Этим, жуликам. Вчера возили-возили…

Густав раскрыл было рот, но успел сообразить, что так, пожалуй, лучше. В случае наезда со стороны так называемой законности тетя Люся на его стороне. Не знает, где Семён, – ну и ладно, и не знай дальше. Вернулся в рефсекцию кружным путем – через переезд, потом по-за домами улочки, которая так и называлась Путейская, потом таким образом, чтобы рефсекция с магазином все время в створе. Курица кипела так старательно, что все занавесилось паром. В ожидании курятины вскрыл жестянку с молоком и выдул половину, заедая печеньем, еле смог остановиться. Попался на глаза фантик от давешней плитки. Некоторое время бездумно рассматривал цветные полосы и круги, пока не дошло: руками не трогал, а рисунок есть. Утром-то ведь как было: пропадет – появится. А теперь есть и есть, с руками и без рук.

То-то трындят про высокие технологии. Наверно, от тепла срабатывает. Выкинуть на улицу – исчезнет. И вообще, чего заморачиваться.

Но никчемное шкетовское любопытство так и цыркало в мозгу старым советским будильником. Цк, цк, цк. Вынес бумажку наружу и заклинил в щели обшивки вагона. Что будет, ну вот что? Так детсадником тыкал в розетку шнурками от ботинок. Курица сварилась. Выудил кусок в корытце из-под лапши и приступил разнимать на мелкие фрагменты. Чтоб быстрее остыло. Наконец смог съесть и заснуть – в блаженстве сытости и хлебных крошках.

Когда проснулся вновь – черно было на улице, как в непроливайке. Дождь сменился снегом, лужи замерзли. Тот еще каток. Фантик торчал на своем месте. И картинка – была. Невзирая на явное ниже нуля.

«Это если обертка такая хайтечная, – подумал Густав, – то что ж в такие завертывают?» Так и лежит на вагонном столике. Отблескивает фиолетовым. Повертел в руках. Больше всего похоже на маленький аккумулятор. Опять повертел. Идеальный параллелепипед. На взгляд. Обычно бывает либо круглый, таблеткой, либо скошенная грань, паз или в этом роде – чтоб и дурак не ошибся, вставляя, сейчас все для удобства дураков. А это не такое. Для умных. Неужели его ума не хватит понять, что это и от чего, – да быть такого не может!

Ведь если их много одинаковых, можно снести на толкучку. За такое умное устройство не грех и запросить по-умному.

Снова сунулся в опустевший морозильник. Так в углу и свалены чохом мерзлые тушки кур и эти плитки. Несколько десятков. Взял горсть. Вернулся в жилое отделение. Высыпал на стол. На всех упаковках медленно выцветали картинки. Вот – совсем исчезли. Сложил в рядок. Шесть штук, порванная обертка – седьмая, и на ней картинка видна все время. Поставил ладони ребром на край всего рядка. Пошло проявляться…

Разные!

Полоски – разных цветов, не только желто-рыжих, но и зеленых, и синих. Круги тоже. Вот – слепленные вместе три кружка, большой и два поменьше. Будто кто-то ушастый. Как на том фантике, который он порвал. Вот еще, еще такой. Еще попадались знаки, похожие на молнию, и знаки, напоминавшие табличку «осторожно, лазер». Мешанина черно-белых квадратиков вообще на каждой плитке своя. Перевернул все по очереди, как домино. Частично зачерненный прямоугольник есть на каждой, но зачернена разная доля. Больше всего похоже на игру в «тетрис» – виртуальная такая банка, которая чем-то, тоже виртуальным, заполняется. В одной банке побольше этого ресурса, в другой поменьше.

Становилось по-настоящему интересно. Еще раз влез в ботинки, еще раз сходил, тщательно собрал и принес все. Пересчитал. Тридцать три. Полоска, похожая на тетрис, была на каждой. А знаков-пиктограмм имелось четыре сорта: лазер, молния, ушастый и что-то вроде лежачей восьмерки. Лежачей – это считая, что цветные полоски образуют штрих-код, расположены вертикально по отношению ко всему информационному полю. И что правильное положение плитки – длинной стороной к читающему. Если этот код предназначен для чтения человеком, а не роботом. Плитка со знаком лежачей восьмерки была одна.

Думать о таких вещах было очень утомительно. Последний год, даже больше, Густав думал только о том, где добыть пожрать на сегодня. Отложить на завтра не удавалось почти никогда. Летом и в начале осени бывало попроще. Еда росла на огороде, и Маринка ее готовила. Но зимой брало за горло, то есть за брюхо. Технические вопросы иногда вторгались – починить кому-нибудь кран, замок, даже телевизор или радио – трехпрограммник типа «угловой воркователь». Не всегда за деньги, чаще за несколько картошин, кабачок или баночку грибов. На заводе технические дела постепенно сошли на нет, простои давно стали сплошными. С отвычки Густава быстро стало клонить в сон, и он уступил организму.

В этот раз проснулся оттого, что за окном тарахтела компрессором электричка. Выглянул. По светофорам – четная. Ага. Если ей нету встречной, значит, раннее утро. Ведь темнотища, как когда ложился. Так называемым днем хоть чуть серое пробивает, не полная чернильница. То есть день еще предстоит. Семёна нет, смены нет – плохо, но и никого другого нет – хорошо. Никаких таких органов в погонах. Поел опять курятины с хлебом, пошарил по всем углам и нашел-таки, что искал, – веревку-стекляшку. Можно связать коробку, свезти на рынок в соседний поселок и толкнуть спекулянтам, чтоб не светиться дома.

Две сотни в кармане – это ж кум королю! Надо и поделиться. Зашел на почту, подобрал валявшийся драный конвертик, лежащей на прилавке ручкой зачиркал лишнее. Написал прямо сверху: «Марине и Саньке от Густава, целую». Электричкой вернулся на свою станцию, зашел в подъезд, откуда ушел несколько недель как, сунул в конверт сотню и что осталось вчера от магазина, кинул в почтовый ящик. При себе осталась сотня. А там, в рефсекции, еще одна курица про запас. Вернулся в вагон. Пусто, порядком выстыло, но солярки хватит еще надолго. Минус восемнадцать-то теперь не надо, можно только на протоп и кипяток расходовать.

Это если Семён так и не…

А что, собственно, могло с ним случиться? Или может? Да все что угодно. Как, например, узнать, когда сматываться? Никак. Смотреть, слушать, и все. Глаз бездумно скользил по немудрящей обстановке жилого отсека дизелиста. Лавка, столик, стакан, жестянка с остатком молока, плитки…

Было же не так!

Укладываясь спать – прекрасно помнил! – сложил их в три одинаковые стопки, и так, чтобы сверху оказались полузачерненные прямоугольники. Для определенности. Да, они не видны, пока не возьмешься рукой, но чтоб когда возьмешься, было понятно: никто не трогал. А тут – на́ тебе. Две стопки – с пустыми фантиками, белыми. А на одной плитке, вот она сверху, с краю – черный прямоугольник. Черный, угольно-, битумно-черный. Весь. Без малейшего намека на белое поле в рамке, ни волоса белого.

Взял за фантик, следя, чтоб не коснуться остальных. Заглянул на оборотную сторону, так же держа за фантик, за самый уголок. Проявляется картинка, не спеша, но проявляется. Полосы – всех цветов радуги, круги и лежачая восьмерка.

Ниже в стопке – белый фантик. Белый. Никаких прямоугольников.

Взялся за эту белую, положил на стол и достал складной ножик. Подсунул под белый фантик – лезвие достаточно широкое, должно плитку удержать. Приподнял. Не проявляется никакой картинки. Подождать еще, для верности. Нет, вот – пошло проявляться, только медленно. Медленнее, чем если рукой, очевидно медленнее. Вот стало видно частично зачерненный прямоугольник…

А кстати. Опять. Кстати или некстати – но сколько было зачернено? Не заметил. Не запомнил. Кажется, что стало меньше, – или таки стало?

А на той стороне – попробовать заглянуть… Аккуратно поднял руку с ножом, держа плитку все так же на лезвии. Да. Картинка с полосами, кругами и знаком лазера. Видна вся.

Наверно, дело в том, что нож проводит тепло. Лезвие – это заточенная часть металлической пластины, цельной, она сквозь всю ручку проходит, ручка к ней же и крепится. А если не ножом? Взял ложку от «быстролапши». Не проявляется. Подождал-подождал, для верности даже счетом взрывника посчитал – «двадцать один, двадцать два, двадцать три», секунд двадцать подержал – голая, белая. На глаза попалась щепка – и щепкой никак. Попробовал на других плитках. Никак, ни на какой. Обмотал рукоятку ножа магазинным пластиковым мешком. Нож перестал оживлять картинки. Значит, точно, дело в тепле. Не может же целлофановая обертка проводить электричество.

А, собственно, почему не может? И как это выяснить?

Главное, зачем это выяснять? Если бы это были аккумы… Или что-то, что можно загнать. Тридцать три штуки. Интересно, сколько бы дали за каждую? Каждую что? Хрен знает. Хайтечную шалабушечку. Вот тогда бы. А так – чего заморачиваться? Надо думать, куда сунуться поискать работу. И не бомжовскую, подай-принеси. Настоящую. А эту тряхомудию выкинуть к чертям собачьим.

Однако не выкинул ни одной. Даже незавернутую оставил в кармане.

Глава 2. Наития, исцеления и русалки

Курами торговали прямо из машины. Даже очередушка собралась человек в пяток. Подумать только, в забытом богом и всеми властями Ужове – очередь! И немудрено, потому что цена чуть не вдвое ниже магазинной. Заработка Натальи Резцовой, парикмахерши без юрлица, едва хватало на оплату коммуналки – не хотели люди стричься во время кризисов и дефолтов. У Пашки, мужа, последняя получка была и не упомнить когда. Поэтому на еду приходилось всяко изворачиваться, чтоб добыть. Но тут колебаний не возникло – расконсервировала НЗ и ухватила последних двух мороженых синих птиц.

Конечно, это был праздник. Предыдущий раз Наталья с Пашкой ели мясо на Седьмое ноября. Официально его уже не праздновали, но люди по старой памяти еще отмечали. Он принес за пазухой банку тушенки. Тушенка со своей, с огорода, картошечкой, со своими солеными огурчиками – это был праздник. Она любила смотреть, как Пашка ест вкусное. При этом у него не только работали прямоугольная, весомая, как кирпич, челюсть и все тридцать два великолепных, тесно поставленных зуба, не идеальной рекламной белизны, а домашнего, уютного костяного оттенка. Но и двигались складки на лбу, поводил толстым кончиком нос, даже уши, и те шевелились. И благодарные взгляды Пашкиных серьезных серых глаз, бросаемые время от времени, попадали по назначению – прямо в душу.

– Ты кращивая, Наташ, – прошамкал Пашка сквозь курятину, – гла’а желеные, как шветофоры… Жнаешь, как ждорово, когда желеный…

Наталья знала, потому что Пашка был шофер.

А еще она знала, что предстоит ехать в больницу. Там лежит человек, которому нужна ее помощь. То ли Семён, то ли Самсон… Нет, вроде имени такого не бывает – Самсон, – это в Ленинграде… нет, в Петергофе… В общем, надо ехать.

Пашка удивился, но в меру:

– Во, мы с тобой враз подумали. Только прикидывал – ща или не ща сказать тебе, что в выходной к братану поеду. Там крышу проломило, тополь упал на днях… а какой он на крышу ходок – нога-то с Афгана не гнется…

Выходные у Пашки бывали не в субботу и воскресенье, а когда получится. Наталья выходным могла сделать любой день, но чем больше выходных, тем меньше заработок. Завтра – такой же день, как все остальные. Пусть будет завтра.