На дне моего океана

Арина Крючкова

На дне моего океана

Первая. К.

На кухне накурено.

Мама всегда была против курения в квартире, но теперь её не стало, и на кухне накурено.

Кит никогда не любил курить – ему, честно, не нравилось – но курили его друзья, и сигареты водились дома, и прикурить можно было от газовой плиты. Кит кашлял, сопротивляясь сигаретному дыму, но мамы больше не было, и на кухне было накурено.

Накурено Китом, который хотел, чтобы всю квартиру заволокло дымом, чтобы потолок пожелтел вместе с его зубами, чтобы цветы умерли от отравления никотином. Накурено Китом, который не знал, как ещё можно отомстить маме за смерть.

Мама была молодой. Мама была позарез нужна ему. И друзьям. И всем-всем-всем – всему миру, честное слово! – но в какое бюро теперь прийти с этим «честным словом», чтобы добиться пересмотра личного дела? Есть какая-то ошибка. Мама – это же мама! – не могла умереть. Не сейчас.

Мама не была похожа на маму. Когда она приходила на собрания в старших классах, над ней смеялись и просили не выдавать себя за родительницу. Она тянула разве что на сестру (и вряд ли на старшую). Юная, совсем как девочка тонкая, лёгкая на подъём. Говоря откровенно, мама была, пожалуй, младше Кита. Она прекрасно умела выдавать себя за семнадцатилетнюю дурочку. И влюблять в себя всех: от солидных мужчин до мальчишек, сверстников её сына.

Мама всё время путешествовала. У неё был небольшой сиреневый чемодан с неизменным и весьма сомнительным (загадочным) содержимым: три вечерних платья разной степени открытости (для бала, для театра или другого светского выхода, для свидания или вечеринки), палатка на два спальных места на температуру до минус тридцати, пара спальных мешков с рукавами. Такими необычными мешками мама гордилась больше, чем всеми платьями, вместе взятыми. Может, она бы и в театр, и на бал, и на свидание ходила бы в спальном мешке…

Кит улыбнулся этим мыслям, и тут же у него в левой груди защемило какую-то мышцу. Он поморщился, сделал глубокую затяжку, раскашлялся, проклиная огненный скрежет в лёгких, вернулся в озлобленное состояние: ненавидеть мамин сиреневый чемодан – всё, что у него от неё осталось.

Ему позвонили из аэропорта. Чёрт знает, откуда был известен номер: может, в анкете постоянного члена какого-то клуба полётов указывались контакты ближайших родственников, но Кит не мог бы поручиться – он никогда не летал. Ему сказали: «Вы не смотрите новости?» Он не смотрел. В трубке тяжело вздохнули и сказали, что самолёт, которым летела его мама, рухнул. И дальше: «человекоподобных останков нет, опознавать нечего». И дальше: «но багажное отделение пострадало меньше, вы можете забрать чемодан».

«Человекоподобных останков нет».

Кит знал, что это не могло быть сказано о его маме. В мире нет никого человекоподобнее, чем она. Никого человечнее, живее, никого больше похожего на героев с ароматных страниц старых романов – а какие ещё нужны доказательства того, что ты – человек?

И всё же это было о ней.

Кит не выходил из дома уже неделю. Он не ел, пил только кипячёную воду и курил, курил, курил. Он даже не знал прежде, как много сигарет успели поназабывать у него дома друзья – целое мусорное ведро пачек. Но и эти пачки подошли к концу, и Кит должен был встать, собраться и выйти. В глазах темнело.

Его, наверное, искали в университете, но он отключил телефон. Он ещё как-то нашёл силы прийти на похороны (мамина тётка организовала глупую, пошлую, фальшивую церемонию с пустым гробом и слезами на лицах тех, кто не ощутил бы его боли, даже если её уменьшить во сто крат), но на поминки пойти не сумел себя заставить («Неблагодарный, вот так вот с памятью о родной матери!» – сказала тётка)

Его не знобило даже, просто держало в ощущении неумолимого холода, и руки были ледянее, чем стены морозильной камеры, но он даже не подумал накинуть куртку, прежде чем выходить в мутный уличный февраль. Так и пошёл – в футболке. Люди озабоченно озирались, но Кит не видел этого, потому что не смотрел по сторонам, он и прямо-то смотреть не мог.

Дошёл до супермаркета, купил сигарет – столько, сколько поместилось в карманы растянутых старых джинсов и в руки – постоял, облокотившись на стеклянную стену-витрину, перевёл дух, пытаясь найти в себе хотя бы немного сознания, чтобы хватило до двери в подъезд, а там уж как-нибудь… Оторвался от стены и пошёл (холод уже не чувствовался, сломался, устал добиваться его внимания). Минуты за полторы до дома чёрный вихрь (Кит был, наверное, слишком слаб, чтобы опознать в стремительно бегущем чём-то человека) обогнал его, налетел спереди и сбил с ног болючим ударом в лицо.

Кит лежал в снегу, и ему было жарко. Лицо горело и пульсировало так, словно кто-то его вскипятил: характерные обжигающие пузырьки лопались по коже; чувствовался солоноватый вкус крови, но в глазах было слишком чёрно, чтобы проверить, правда ли она течёт. Прежде, чем Кит смог прийти в себя, железный удар ботинком под рёбра отбил у него желание вставать из сугроба и функционировать хоть как-то.

(Желание, которого, говоря на чистоту, у Кита и так уже много дней не было, а теперь – уж точно.)

Но через несколько вечных секунд после удара чёрный вихрь стал проясняться чертами, поднял Кита с земли и принялся отряхивать. Сквозь мутную тьму проступали давно выученные, болезненно знакомые черты Димки – старого школьного друга, самого любимого после мамы человека на свете, дороги с которым разошлись, когда прозвенел отпускной звонок после одиннадцатого класса.

– Я – тебя – ненавижу! – зло процедил Димка и, крепко держа Кита за шкирку, врезал ему ещё раз – теперь по другой щеке. И потащил домой, не говоря больше ни слова.

Он сам нащупал ключ в кармане у Кита, вставил его в замочную скважину и почти швырнул друга в квартиру. Махал руками возле носа, разгоняя, видимо, табачный дым или запах (не помогло). Кит соображал слишком плохо, чтобы задаваться какими-то вопросами, и был слишком слаб, чтобы подняться. Димка запер дверь изнутри, сунул ключ в куртку и сел на пол, нависнув страшной глыбой над тощим и смертельно бледным китовым телом.

Мама называла Димку «Митей». Мама и больше никто. Когда им было по восемь, Диму перевели в их школу и они подружились; когда Кит впервые привёл его домой – Димка в тот же день остался у них на ночёвку, мама налила им горячего тыквенного крем-супа с яблочными дольками, потрепала мальчишеские вихры и сказала: «Кит, если твой гость захочет хлеба, принеси его из холодильника – у нас есть чёрный с кунжутом и ещё кавказские лепёшки. Приятного аппетита, Митя».

Они ели суп быстро-быстро, так, как детям вообще-то не полагается, а потом Кит наливал добавку и чуть не опрокинул кастрюлю, и Димка всё твердил: «В жизни не пробовал ничего вкуснее!», – а Кит отвечал: «Да ладно тебе, суп как суп», – хотя вкусно, конечно, было, просто мама готовила так всегда, а у Димки дома никто не умел так готовить, да и не пытался, в общем-то.

Мама заботилась о Ките, Дима часто наведывался в гости, и тогда мама заботилась о Ките и Мите. А иногда мама улетала (она научилась оставлять сына одного, как только он пошёл в детский сад, потому что никакая любовь не могла заменить ей дорогу), снабжала их ворохом наставлений, и они учились заботиться о себе сами. В одно из таких её путешествий мальчишки сидели на кухне в полумраке, варили себе пельмени, и Димка вдруг признался:

– Никита, я должен тебе сказать кое-что очень, очень важное. Ты только меня прости.

Он помолчал недолго, и Кит его не торопил: мама учила, что перед самыми важными словами человеку надо собраться с силами. Кит терпеливо ждал, когда друг соберётся. Он, наконец, продолжил:

– Мне кажется, я люблю твою маму больше, чем свою. Она мне роднее. Будто бы я твой брат.

Кит ничего не ответил, только кинул пельмень в кастрюлю неосторожнее обычного и вскрикнул, когда брызги кипятка обожгли ему руку. Не обращая на это внимания, Дима продолжал:

– Вот у вас нет папы, а у нас есть. Твоя мама вечно путешествует, а моя – всегда дома. И ты один, а у меня есть старшая сестра. И всё равно мне кажется, что у вас – настоящая семья, а у нас какая-то жалкая пародия, неудачная постановка в школьном театре. Ты меня понимаешь? Я у нас дома чувствую себя как-то не к месту, как овсянка, которую заварили на ужин. А у вас мне всегда-всегда хорошо.

Кит снова промолчал. Он чувствовал, как злым пламенем внутри поднимается незнакомое прежде чувство, похожее на горячего шипастого дракона. Это была ревность. Кто-кто, а он не готов был делить свою маму ни с кем, даже с Димой.

«С другой стороны, – подумал Кит, – Моя мама действительно самая лучшая. У нас с ней правда настоящая семья, хоть мы и вдвоём. И Дима проводит с нами так много времени, и мы так его любим, что от брата его с трудом можно отличить. Жалко мне, что ли? Мама – не пирожное, её на двоих точно хватит. Других мам хватает ведь и на двоих, и на троих, и даже на шестерых в каких-то семьях…»

– Мы ей об этом скажем? – спросил Кит, стараясь улыбаться приветливо, той улыбкой, которой его научила мама.

– Тебе решать. Ты главный, – ответил Димка. И Кит решил сказать. Мама поругала своего Митю за такие слова о его родных родителях, но потеплела к нему, если ещё было, куда теплеть. Кит почувствовал перемены. Он ревновал сначала, а потом привык – так было лучше. Какой мальчишка отказался бы от брата-сверстника, с которым всегда весело и классно?

Но правда была в том, что Дима не чувствовал к маме Никиты сыновьей любви. Он чувствовал другую, такую, имени которой тогда ещё сам не знал. Он был в неё совершенно влюблён. Потому что эта женщина заботилась о нём, как родные родители никогда не умели заботиться. Потому что она была идеальная, книжная: всё время в дороге, и такая изящная, и такая бесконечно добрая. Потому что он видел в ней принцессу из рыцарского романа. Он её просто обожал.

И время шло, а он продолжал обожать мать своего лучшего друга. Когда они учились в седьмом классе, Дима вдруг перестал ходить к Киту в гости – он стал сумасшедше стесняться его мамы, как ни один другой мальчик не стеснялся самых красивых девчонок в школе. Когда они заканчивали школу, когда Кит, вооружившись гитарой, пел с друзьями и девушками песни во дворах и маленьких клубах, Дима снова начал ходить к ним в гости – уже в отсутствии Кита. Его мама рассказывала Мите истории из путешествий, показывала фотографии и сувениры, придумывала игры по мотивам своих приключений. Она нуждалась в слушателе, потому что её самый дорогой на свете человек, сын, с детства наложил на дорогу какое-то табу. Он был заядлым домоседом, даже на дачи к тётушкам и материнским подругам всегда выезжал нехотя.

«Зачем, мама, куда-то уезжать, – смешно филосовствовал мальчик, – Если я родился в Москве, а значит, в Москве моё место?»

Конечно, она относилась к Мите просто как к другу своего сына (и, может, ещё немножко – как ко второму своему сыну), но он и в восемнадцать продолжал считать её своей прекрасной принцессой, которую обязан был защищать. Только один раз она чуть об этом не догадалась – когда сказала мечтательно, поставив перед ним чашку горячего чая, привезённого ею лично из Индии неделю назад, и поцеловав его в кудрявую макушку:

– Кит ко мне вчера приводил знакомиться новую свою девочку. Говорит, что собирается жениться. Цитируя Станиславского: не верю! Она душечка, но это совершенно точно ненадолго. Да и когда у него надолго было… Да? Ты, Митя, другое дело. Ты у нас серьёзный. Скоро мы, скажи на милость, тебя женим?

Митя вспыхнул едва ли не в буквальном смысле алым пламенем, промямлил что-то невразумительное и быстро собрался домой – мол, поздно уже, засиделся, не хочу Вам мешать. Мама повела удивлённо бровью, но быстро об этом разговоре забыла. Только Димка вдруг почему-то стал чрезвычайно занятым и почти перестал приходить в гости.

Чёрт его знает, чем бы оно закончилось, если бы прошло побольше времени. Но время не прошло – через полтора месяца она летела из Исландии (даже там оставаясь верной своему набору из трёх платьев, а уж как она в них не мёрзла – это, видимо, секрет фирмы), самолёт оказался неисправным и разбился. Вместе с Димкой. Как бы по-детски это ни звучало, он теперь чувствовал, что подвёл свою принцессу, самолично скормил её дракону…

И вот теперь, не найдя ничего лучше, Дима пришёл вымещать свою злость на Ките. Он кричал ему глупое:

– Ты не мог её остановить, идиот?! Отговорить от этой Исландии?! Отправить куда-нибудь ещё?! Столько рейсов летает – миллионы в день, наверное! – миллионы самолётов не бьются, а ты позволил ей лететь на этом, на этом тупом самолёте из Исландии, ты совсем с ума сошёл, Кит?!!!

Он так ревел, что не Никиту, а его стоило бы называть «китом». И ответить на это было нечего. Даже если бы пришло в голову объяснять, что ни от кого, кроме мамы, это не зависело, он бы сейчас этого не услышал; но Кит не объяснял. Кит лежал на полу, готовый на все обвинения, готовый на ненависть со стороны лучшего друга, потому что и сам он ненавидел – до хруста костей ненавидел маму за то, что она умерла и оставила его одного.

– Я тебя никогда не прощу, клянусь, – сказал Дима и вышел, хлопнув дверью и в последний момент запустив ключами в Кита. Не глядя, он попал в голову, по губе, и новая волна солёного вкуса затопила сознание.

Был февраль. На кухне, да и во всей квартире, было накурено. Физически Кита пожирала боль, а на самом деле – бесконечная чернота, ядовитая чернота – единственное, чего он заслуживал.

Вторая. А.

Взяв получасовой перерыв на кофе, преподаватель отпустил нас с зачёта: теперь мы курим на заднем дворе университета, прикрыв друг друга широкими спинами. В цветном высоком воздухе дым растворяется почти мгновенно, запах не держится дольше минуты. Но мы докуриваем до предела: скуриваем фильтры, корчимся от страшного вкуса, обжигаем губы. Длинные палочки пепла ломаются, присыпая серыми хлопьями наши белоснежные пиджаки.

Курение запрещено законом. Сигареты невозможно купить здесь, наверху. Мы тащим их контрабандой с работы, дарим друг другу на праздники, отдаём бешеные деньги за пачку. Мы курим в безлюдных переулках, в подвалах и на чердаках, прячемся, как дети, давимся второпях дымом.

В наших глазах туман от никотина, губы – в ожогах, поймать нас проще простого, но никто нас не ловит. Да и что они сделают? Курение – единственное, почему мы ещё живы и ещё здесь. Мы любим курить больше, чем кто-либо на земле, и больше, чем кто-либо, нуждаемся в сигаретах, ведь именно на нас держится Мир.

Мы – студенты самого сложного факультета в Небесном Университете. Если угодно, можете говорить «в райском». Мы – программисты человеческих жизней, те самые, образы которых проступают сквозь сомнительные людские теории о том, что весь их мир – это затянувшаяся игра Бога в «Sims».

Но Бог – всего лишь старый профессор, ректор нашего университета, слишком уставший, чтобы появляться чаще, чем по праздникам. Праздники – и те он сократил до минимума. Не из жадности, конечно, а потому что для него они слишком тяжелы. И потому что ответственность не позволяет нам кутить слишком часто.

Мы играем без сохранения, без возможности начать с начала, а если бы «Sims» признавались букмекерами, то ставки в нашей игре были бы самыми большими. И делались бы всего раз.

Здесь, в университете, нас учат этой игре. Мы выпускаемся с дипломом, в котором гордо написано: «ангел-хранитель». Но на самом деле наша задача куда сложнее, чем просто охранять. Наша задача – влиять, выстраивать жизнь человека, руководить ею, при этом не вмешиваясь напрямую. Моя профессия слишком сложна для того, чтобы самая дерзкая человеческая фантазия могла её выдумать. И это при том, что люди – создания вполне себе умные, жаловаться нам не на что.

Докурив, я отряхиваю пиджак, беру стопку конспектов в руки и иду на зачёт. Я – лучший ученик курса, а потому именно мне достаётся незавидная роскошь везде и всегда отвечать первым. Сегодня – мой последний зачёт последней сессии перед выпускными экзаменами. По самому важному предмету. Сегодня, если я сдам на отлично, мне выпишут человека – того, программирование чьей судьбы станет моей деятельностью в магистратуре. Я мог бы бояться, но не боюсь: всякий знает, что прилежный студент сумеет найти себе работу до того, как получит диплом. Уже несколько лет я по мелочи помогаю более опытным ангелам-хранителям, на чьей совести десятки человеческих судеб. Они нанимают таких, как я, стажёров из отличников. Это не совсем законно, но всем известно, и власть мудрецов закрывает глаза. Возможно, потому, что у каждого из них тоже была такая «халтура» в студенчестве.

Я защищаюсь быстро и получаю «зачёт с отличием». Профессор – высокий белобородый старец в снежной мантии до пола, прошитой сверкающими на солнце серебряными нитями – подводит меня к старому игровому автомату, который был поначалу просто шуткой от наших университетских контрабандистов, и крутит барабан. На экран сыплются бочонки с данными Моего Человека: имя, Имя-с-большой-буквы, имя демона, от проделок которого нужно его защищать.

Второе Имя сразу западает мне в душу. Говорят, если ты почувствовал прилив тепла там, где у людей сердце, впервые прочитав Имя своего подопечного, значит, автомат не ошибся. Это твой беспроигрышный вариант, счастливый билет в профессиональную деятельность. Моего Человека зовут Китом.

Рядом с именами рассыпается мешочек монет. Получившаяся сумма – уровень сложности работы. Автомат кричит о том, что я «сорвал джекпот». Сложность – максимальная.

Профессор морщится, сверяет бумаги, проверяет мой табель. «Вообще-то такие обычно не выпадают с первого раза. Мы не даём их студентам бакалавриата. Но твои показатели безупречны. Так что тебе выбирать, стоит ли переигрывать».

Я думаю о том, что гордыня – смертный грех. И о том, что я, в общем-то, не горжусь, просто знаю, что справлюсь. «Нельзя переиграть судьбу, профессор», – говорю я, и он улыбается удовлетворённо. Новенький принтер в считанные секунды выдаёт дело Моего Человека, и я получаю его с подписью серебристыми чернилами: «к выпускным экзаменам допущен».

Я выхожу из аудитории, чтобы уже через полчаса мчаться на первую встречу с моим подопечным. Он меня, конечно, не увидит, но это не главное. Главное: со дня на день я возьмусь за своё, по-настоящему своё дело. До выпускных экзаменов месяц; через месяц я должен предоставить первый отчёт о проделанной работе. Этот месяц меня ещё будут курировать, но потом Кит станет только моей ответственностью и задачей.

Таким юным и всесильным, как сейчас, я ещё никогда себя не чувствовал. Никак невозможно описать ту бесконечную любовь, которая наполняет тебя, когда читаешь Имя первого Своего Человека. Никак невозможно, да я и не буду пробовать.

Впервые делая это законно, я сажусь в лифт, который ведёт с небес на землю – в буквальном смысле. Устраиваюсь на мягком, как облачко, белом сидении. Двери закрываются, и сладкий механический голос произносит: «Следующая остановка – человеческий этаж. Пристегните ремни. С Богом!»

Третья. А.

В моём положении можно только сочувственно присвистнуть и постучать по плечу самого себя. Автомат и не должен был ошибаться, определяя уровень сложности, но что Мой Человек окажется такой трудной задачей, я просто не мог себе вообразить. Вот только отступать некуда, а отказываться или попросить перевыбрать теперь – прямой путь к отчислению за два коротких шага до диплома.

Приходится взять себя в руки, беспокойно похлопать по карманам в поисках пачки сигарет и вместо неё найти только картонную красную карточку – проездной билет. Люди верят, что он может приносить счастье, если первые и последние три цифры совпадают по сумме. На моём билете написано: «063252». Я усмехаюсь иронично, но грешная мысль прошибает голову.

Что, если покрошить билет мелко-мелко и подмешать ему в еду, например? Можно ведь было бы так сделать. Там, где бессилен ангел-хранитель, могла бы помочь первобытная магия. То, что на самом деле гораздо сложнее, чем наша тяжёлая, но чисто механическая работа.

Стоп, что значит «бессилен ангел-хранитель»?! Я картинно стучу хлопаю? себя по щеке с целью «отрезвить». От людей очень быстро набираешься этих глупых, но по-своему душевных жестов.

Я сижу на кухне в квартире Кита и пью с ним чай. Он, правда, о моей компании и понятия не имеет. С отрешённым лицом глотает безвкусный, едва-едва жёлтый остывший кипяток – пакетик он последний раз обновлял вчера утром, часов в шесть, когда проснулся здесь же, на столе. Он не разбирал кровать с тех пор, как ему позвонили из аэропорта, и не переодевался после похорон (попытался надеть домашнюю одежду, но быстро устал, и все эти дни провёл в потёртых трениках и выходной тёмно-серой рубашке).

Чай мне пить совершенно не обязательно, как и что-либо ещё, но мне приятно думать, что мы делаем что-то вместе, как друзья. Мой любимый профессор учил, что со своими подопечными нужно вести себя как с друзьями. И если на пике карьеры это очень сложно осуществить (шутка ли – десятки вымышленных дружб!), то на её заре – вполне возможно. Прикосновения горячей чашки к моим обожжённым губам отзываются страшной болью, но в остальном чай оказывается очень приятной штукой.

В отличие от зрелища, которое представляет собой Кит. Бедный парень! Смертельно бледный, помятый, грязный, почти просвечивает насквозь. Сальная чёрная чёлка то ли от природы, то ли от вечернего света за окном и густого сигаретного дыма на кухне кажется серой, как только что залитый асфальт. Но самое страшное, конечно, не это – какие глупости! – а разлитые по всему лицу красно-бурые синяки и кровавые пятна, которые он даже не пытался смыть. От одного их вида меня трясёт, и хотя я знаю, что Кит получил их до того, как я вступил в должность, я чувствую бесконечную вину за ту боль, которую он вынужден испытывать.

К сожалению, в любой работе нельзя обойтись без чрезвычайных ситуаций. Как бы нам ни хотелось предотвратить всё опасное, печальное, всё влекущее за собой катастрофы, это невозможно. Так дело обстоит не только с профессиями наших подопечных людей, но и с самими ангелами-хранителями. В глазах человека мы всемогущи и бессмертны, на деле же мы точно так же уязвимы, как и любое живое существо. Наши силы на порядок выше, но и наши опасности – тоже. Ангелы выбывают из строя. Даже десятники. Даже сотники. Не всегда удаётся сразу передать все их дела новым сотрудникам, да и сотрудников-то столько тяжело найти. Поэтому порой благополучные люди надолго остаются без присмотра.

И вот, до чего их это доводит. Никакого больше благополучия – непроглядный мрак.

Именно это случилось с Китом: его прошлый ангел-хранитель погиб в стычке с демонами одного из своих подопечных. В наше время конфликты между небесными и адскими созданиями стали редкостью, их регулируют на законодательном уровне, отслеживают, устраняют ещё до начала. Работа ведётся огромная и непрерывная, не даром полицейский факультет – второй по престижности в нашем университете. Но низкий уровень преступности не означает, что преступности нет вообще. Рано или поздно кому-то всегда не везёт.

Я кажусь себе жестоким, рассуждая так, хотя всего лишь констатирую факты. Не будешь же спорить с самой жизнью. Спорить с ней нельзя даже Богу, не говоря уже о таком, как я.

Но мне очень, очень хочется вступить в спор, когда я смотрю на Кита. Он имеет буквальную тяжесть в моих глазах. Я не могу изменить его положение по щелчку, я должен работать: работать долго и усердно, придумывая всякие хитрости, идя на крайние меры. И в глубине души я бессовестно благодарен ему за то, что он стимулирует меня основательно браться за дело.

Уже совсем пора. Я делаю последний глоток чая, и чашка моя растворяется в небытии, из которого я её достал полчаса назад. Мне нужно уходить, я достаточно насмотрелся на Моего Человека, чтобы знать, что делать. Только я не могу уйти вот так просто, ничего не совершив, будто сбегаю. Даже на работу по его же спасению я не могу так уйти.

Мне очень хочется сделать для Кита хоть что-то сию минуту. Хотя бы немножко забрать себе его боли – что мне будет? Я такой огромный и сильный! – но я знаю, что это против закона. И всё же я не могу себя сдерживать. Захлопнув свои внутренние ящики с панацеей, пообещав не лечить его, ни на йоту не делать ему лучше при помощи простого чуда, я касаюсь Кита рукой, оттираю кровь с его щеки.

И выхожу, осторожно прикрыв за собой запертую на ключ дверь.

Я могу поручиться, что не забирал страдания Моего Человека. И точно так же я могу поручиться, что ему стало лучше. Сам не зная, откуда в нём это, он вдруг почувствовал, что помощь есть, даже если эта помощь – глубоко внутри него. Он не смог бы объяснить свои ощущения, не смог бы описать их и даже высказать. Просто почему-то открылся внутри кладезь сил, о котором прежде можно было только мечтать– если бы Кит не утратил умение мечтать, когда узнал о смерти матери.