Кольца Джудекки

Оно потом конечно накроет. Железный Илья потом еще согнется, скрутится в спазме отчаяния. Или здешняя жизнь, /если оно жизнь/ покажется нормальной, приемлемой, милой? Ни хрена! Это все равно, что оторвать кусок плоти, положить его в лоток и смотреть: оживет, не оживет, зашевелится, не зашевелится.

Чтобы переключиться Илья зажмурил глаза. Перед внутренним взором поплыли лица коллег. Завтра на работе хватятся… Поганкин, по паспорту Головин, – зло съехидничает по случаю. Не любит Ильи. И не надо. Но отсюда даже его противная во всех отношения физиономия показалась родной. Проплыла и канула. Так вот будешь потом собирать по крупицам разные мелочи. И то, что вызывало раздражение и неприятие, из твоего далека станет роднее родного.

За что? Прорвался пустой вопрос. У кого спрашивать? У ТОГО? – невидящий взгляд к темному потолку. А Он, скорее всего, непричем. Происшедшее не похоже на мистический акт, скорее на неведомый физический эффект.

Так и положим. На том и успокоимся. Смерть, в конце концов, тоже просто физиологический акт. А за ним, как оказалось, Алмазовка. До нее были Ленинские Горы – это же с ума сойти можно! Дитлаг – понятно каждому. Алмазовка, однако! Это кого же так обозвали? Или, фамилия?

Илья почувствовал, что темное ожидание задавило до истерики. Еще чуть и начнет на стены кидаться, рванет вверх по лестнице. Кто там его дожидается? Дракон-людоед? Пес о семи головах? Да хоть черт с вилами!!!

Спасение процокало подкованными каблуками по лестнице и явилось с факелом в руках в момент крайнего отчаяния. Перед, готовым уже заметаться Ильей, встал молодец, удивив, настроившегося на дохристианскую эстетику человека, галифе и гимнастерочкой. Скрипели ремни портупеи. Одежка, разве, чуть отдавала киношным реквизитом. Будто в подвале собрались снимать фильм из довоенной поры.

Темно и нервно, но легкую истеринку в парне Илья таки углядел и тут же насторожился.

Тот сунул факел к самому его лицу и прокомандовал высоким резким голосом:

– Проявленец! Двигаться за мной на расстоянии пяти ступеней. Ближе – наказание от общественных до очистных. Попытаешься напасть, получишь пулю.

Вестник вытащил из кобуры антикварный парабеллум. Илья отшатнулся. Довольный произведенным эффектом парень развернулся на каблуках и побежал вверх. Не торопясь, главным образом, чтобы не оступиться, Илья пошел следом. Что не спешил – правильно, шагай он быстрее, обязательно налетел бы на вестника. Тот притаился за поворотом лестничного марша. Илья встал, не доходя положенных пят ступеней. Вестник, сильно прищурившись, протянул:

– Умный, да? Давай шевелись. Отстаешь!

Совсем дико. И странно. Один – добрый, другой – злой. Зачем? Илья внутренне подобрался, мало ли какие изыски местного правосудия ожидают впереди.

Шесть пролетов – третий этаж. Провожатый пропустил Илью в просторный, сводчатый зал без окон, углы которого тонули в густой тени. Толстая решетка делила помещение надвое. Илье предстояло пройти в узкую низенькую дверцу. Пролез, сложившись почти пополам. Интересно, такая дверь – разумная предосторожность или издевательство? Пока размышлял, за спиной лязгнуло – заперли проявленца. Провожатый ушел куда-то и факел унес. Ни черта не разглядеть. Ясно только что за решеткой он не один. Лихорадочно блеснули из угла чьи-то глаза. Человек /если то человек/полулежал, привалившись к стене. Илья отвернулся и замер, напрягая слух. В углу затаились. Стрессовый мысленный сумбур начал отпускать. Сознание переключилось на текущие проблемы. За спиной незнамо кто, а значит, вам, Илья Николаевич, не о чудовищных физических аберрациях надобно думать, не о провалах пространственно-временного континуума – хрен с ним с мирозданием, вывернувшимся наизнанку – а надобно вам быти начеку, чтобы никто сзади не подкрался и не саданул по затылку. Город Дит все-таки.

Решетка, как в американских фильмах. По сю сторону – стражи порядка и прочие положительные герои, по ту – людоед. Можно сказать, провидческая сцена вспомнилась. В том смысле, что у нас по эту сторону – я – нормальный, законопослушный гражданин, по ту – от доброго волшебника, до того же людоеда. Руки сами потянулись к прутьям. Герой вестерна, блин!

– Отойди от решетки на три шага, – велел невидимый баритон из темноты с той стороны. Не зло прозвучало, но с некоторым хамским напором. Илья не шевельнулся.

– Счет знаешь? – тот же голос.

Привыкшие к темноте глаза рассмотрели длинный стол у противоположной стены. Сидели за ним трое. Трибунал? Тройка, особое совещание? Не иначе генетическая память подтолкнула к совсем ненужному сейчас, иррациональному упрямству. Просто, от нежелания уступать чужому давлению.

– Молчание карается наказанием от общественных до очистных, – солидно пробасил другой голос. Его обладатель сидел справа от председателя Трибунала.

– Ты счет знаешь? – повторил свой вопрос председатель.

– Знаю.

Нечего ерепениться, – одернул себя Илья. В чужом монастыре…

Голоса забубнили, до Ильи доносились только обрывки слов, но через некоторое время о нем вспомнили.

– Отвечай: не разговаривал ли ты, не лобызался ли…и другие контакты… – читал по бумажке председатель, – …по дороге от места проявления; не заходил ли в жилища?

– Говорил со стражником, – покладисто ответил Илья.

– С ним – можно, – объявил бас.

– Имеешь ли болезни, увечья, недостачу руки или ноги? Имеешь ли при себе оружие?

– Нет.

– Отвечай по пунктам!

– Нет. Нет. Нет.

– Непочтение к трибуналу карается наказанием от общественных до очистных, – на всякий случай предупредил председатель.

– Позволю напомнить, коллега, – влез из темноты слева визгливый голос, – Я неоднократно вносил предложение, заменить очистные работы отправкой в отряды.

– Тебе дай волю, всю слободу за Кукуй загонишь, – отозвался председатель.

– Избавьте меня от вашей архаики! Кукуй!

Перебранка, на некоторое время отвлекла от допроса, но, в конце концов, выдохлась. Из темноты прохрипел бас:

– Уразумел, проявленец?

– Нет, – честно признался Илья.

– Ладно, потом растолкуем. Обзовись.

– Вам как, с должностью, титулами, званиями или имени достаточно?

– Ишь ты, с титулом! – несколько оживился и даже чуть помягчал голос председателя,– Титулы у нас не обязательны. Но упомянуть, стоит.

– Протестую! – влез левый заседатель. – Титулы были отменены к употреблению декретом народных комиссаров в одна тысяча девятьсот…

– Да уймись, ты! Комиссар недорезанный. Не знаю я никакого совета, и года такого не было! – председателев баритон звенел раздражением.

– Было! Было!

– НЕ БЫ ЛО !!!

Об Илье опять забыли. Но свару перекрыл бас:

– Прозвание пусть сообщит. ТАМ, – многозначительная пауза, – разберутся.

Спорщики враз притихли

– Зовут как? – председатель придвинул к себе лист, умакнул перо в чернильницу. Все честь по чести.

– Донкович Илья Николаевич.

– Годов сколько?

– Сорок четыре

– Что можешь?

– В каком смысле?

– Какой работой владеешь?

– Врач.

– Лекарь, что ли?

– Можно и так.

– Имеешь ли при себе разные инструменты: ножи, пилы, щипцы, корпию? Имеешь ли травы, коренья, и иные лекарские ингредиенты?

На Илью уже некоторое время, против воли и всякого здравого смысла, накатывала истерическая веселость. Кое-как сдерживаясь, он выдавил:

– Имею авторучку, чтобы записать диагноз и назначения.

– Пиши, – прогудел бас, – лекарь из поздних. Ничего не умеет кроме как, слова писать.

Эпохальный, можно сказать, приговор. Или приговор эпохе? Как посмотреть.

– По истечении карантинного срока, предлагаю, направить проявленца санитаром в больничный барак, – визгнуло слева.

– Сколь раз повторять: не барак, а лекарня.

– У нас демократия! Каждый имеет право голоса и право, называть вещи своими именами.

– Своими, а не твоими. Уймись, не то…

– Не имеешь права! Я – должность выборная!

–До-олжность! Вы-ыборная! – передразнил председатель.

– Гражданин Алмазов… – заикнулся было левый заседатель.

– Вот ему и пожалуюсь. Один ты, что ли, доносы строчить умеешь!

– Недонесение с моей стороны, должно караться по статье.

– Ну – все! Допек! Я те щас и язык твой поганый, и рученьки шаловливые повыдергаю!

– Предлагаю закончить совещанию. – Бас из всех оказался самой цельной натурой. – Вечерять пора.

– Ужинать, – поправил Визгливый.

– Чего? – взревел Бас. В полумраке обозначилось могучее движение. Обладатель внушительного голоса, мало, стол не своротил. И быть бы расправе, но поняв, что таки зарвался, левый заседатель метнулся к выходу. Тьма на миг озарилась дверным проемом. Остальная комиссия покинула зал заседаний чинно и неспешно. В помещении остались только узники-карантинники, да урковатый страж по ту сторону решетки.

Сон навалился сразу и беспросветно. Замотанное, изумленное до помешательства, сознание просто выключилось, милостиво отсекая Илью, от случившейся с ним действительности. Только сполз по стене на корточки и – мрак.

Но и пробуждение наступило мгновенно. Недалеко у стены, в самом углу взахлеб кашляли. В сторону Ильи пополз характерный запашок. И тут же сработал, въевшийся в подкорку, врачебный инстинкт. Еще толком не проснувшись, Донкович разобрался с диагнозом, да что там, и с прогнозом – тоже. Человек в углу умирал.

Кое-как разгибая конечности и нещадно царапая куртку о шершавую стену, Илья встал, прошел три шага, навис у решетки черным, коленчатым богомолом и позвал:

– Эй, кто тут есть!?

– Чего? – бакланишь отозвался гнусаво-заспанный молодой голос.

– Здесь больной. Ему необходима помощь.

– Вот и помоги, – нагло отшили с той стороны.

Вертухаю, разумеется, было начхать на болящего, но уже проснулся и вник – развлечение случилось. Сам врачишка напросился, сам пускай и выпутывается.

Илья бессильно выругался. Достать бы тебя паскуду…

– Оскорбление комиссии влечет за собой наказание: от очистных, до отправки в отряды, – издевательски пропели с той стороны.

– Ты не комиссия. Ты шестерка.

Теперь заматерился стражник – зло, длинно, оскорбительно адресно.

В углу опять закашляли. Приступ перешел в рвотные спазмы. Илья представил, как больной давится кровью, плюхнувшей, из проеденных чахоткой легких.

– Факел хоть зажги, – прошипел, едва сдерживая ярость.

– Не положено. Спать мешает.

Бессилие! Ни помочь больному, ни докричаться до караульщика. И впервые с проявления царапнула мысль, что ЗДЕСЬ ему может не хватить сил. Ни душевных, ни физических, ни интеллектуальных. Никаких!

Стало страшно.

Темно. Волгло. Ночь.

Карантин, интересно, распространяется только на смертельные, скоротечные инфекции или на все остальные тоже? Надо было о чем-то думать. Не перебирать собственные обстоятельства, не поворачивать проблему так или иначе: хватит – не хватит, выдюжу – не выдюжу, рехнусъ – не рехнусъ? Лучше забить себе голову простыми, насущными проблемами. Например, скоро ли выпустят, и куда дальше деваться? Впрочем, есть люди, значит, есть у них болезни. Доктор он и в пещере доктором останется.

И так, сколько мне тут сидеть? Судя по репликам из зала, публика в трибунале подобралась весьма неоднородная. Разброс в плане историко-социально-культурной принадлежности: от средневекового посадника до следователя НКВД. А председатель? Илья попытался соотнести означенного члена с известными типажами. Похож на купчину из позапрошлого века. Дворянскими манерами и излишней интеллигентностью никто не обременен. Таким запросто можно впарить, про безопасность болячки, от которой преставился сосед по камере. Но, во-первых…

Неожиданно зашуршало и забормотало в другом углу. Сначала невнятно, потом частой шепотной скороговоркой:

– Ой товарищи же, товарищи! За ще пытаете?

Угол до сих пор сохранял полную неподвижность и молчание. И вот те, нате! Явление третье: те же и пастень. Масса в углу зашевелилась. Илья начал различать контуры. Под самым потолком в помещении таки имелось щелеобразное окошко. Когда его привели, была уже ночь. Сейчас окошко проступило густо серым сумраком. Только что объявившийся сосед, опять забормотал.

– Ты кто? – без обиняков перебил Илья. – Эй! Ты откуда проявился?

– 3 Харьковчины.

– Давно здесь?

– Тры ж дни. Сегодня выпускать збиралыся. Теперь еще тры сидэть.

– Из-за чего?

– Из-за тебя! – внезапно озлился собеседник. – Свет ему подавай. Ой панове, ой не губите, Ой, герр офицер, отпустите меня. Ой, Божечки, Божечки, за что караешь? Не виновен. Только приказы исполнял.

– Из какого ты года проявился?

– Отстань. 3 сорок четвертого. Отвяжись. Ничего тебе не скажу. Донесешь!

– Придурок! – озлился наконец и сам Илья.

– А я вот удавочку совью и на шею тебе накину, как уснешь, – прошипел сосед.

Общаться расхотелось. Лучше бы вообще не начинал.

Предрассветный сумрак окончательно вогнал в тоску. Расползлась сырость. На коже куртки осела холодная испарина. В дальнем углу давно перестали кашлять, дышать, впрочем, тоже.

Розоватую, протянувшую в окошко один единственный хилый пальчик, зорю встречали трое живых и один труп. Первый в этой жизни, /если она – жизнь/.

Простота и быстрота, с какой труп образовался, Илью доконали. Или началась, давно ожидаемая, реакция на стресс? Он сидел на корточках, привалившись спиной к стенке, и трясся в крупном ознобе. Зубы клацали. Свалиться бы на пол, закрыть голову руками и взвыть. Но глаз сам, уголком, краешком наблюдал за живым соседом. Удавочка, которую тот посулил, крепко запала в душу.

Три дня вялый тусклый свет из щели под потолком отмечал смену времени. Менялся караул. Приносили еду. Шевелился, заставляя сторожиться, сосед. Душно, волгло, муторно, пусто. Чтоб тебе пусто было! И стало по слову его. Или Его? Илья сваливался в воронку депрессии и выныривал обратно. Существование плелось на грани вялого безумия. Или нирваны? Но грязненькой и скучной: не холодно, не голодно, не больно. Нирвана, блин, при одном трупе, одном сумасшедшем, одном вертухае. Не возникало даже легких позывов к действию. Куды бечь? Некуды! Отбегалси, соколик. Нет, сокола летают. Бегают страусы. Вот и ты, милай, сунь головушку в песок и жди, пока по заднице не наладят. Дома бы метался, решетки взглядом плавил, а сердца – глаголом. То – дома. А ты где? Во-во.

Из кисельной меланхолии вывел сосед. Когда принесли кашу, он попытался завладеть посудиной Ильи. И не то что бы есть так уж хотелось, но – гадют – пришлось реагировать. Отреагировал адекватно: отобрал у харьковчанина сваю миску, да еще погрозил тому, до смешного маленьким аккуратным сувенирным ножом.

Бывший врач И.Н.Донкович был готов пустить сейчас свое оружие в ход. Затмение, да и только. Соседушка убрался в свой угол и больше на добавку не претендовал. А Илью накрыло сознание собственной гнусности. Каша показалась сухой как песок. Илья глотал ее под ехидное верещание внутреннего голоса: давай-давай, адаптируйся. Потерять человеческий облик очень даже просто и быстро. А ТУТ и стараться не надо. Само пройдет.

Кашу Илья доел и устроился на полу у стенки. Брезгливость, заставившая почти сутки, сидеть на корточках, не касаясь ничего руками, давно прошла. Вставал он теперь, опираясь о никогда не мытый, пол. Насчет нужды справить, в полу имелась дырка. Тоже по началу испытывал определенные неудобства. Привык. И даже подумал как-то: помести тонкого, умного, нервного интеллигента рафинэ в иное время-пространство, да окружи его там теплом и заботой, обеспечь тепличные условия – съедет с катушек, зазвенит крышей от раздирающих противоречий, и пойдет ловить чертей простынкой.

Чертей, однако, с перепою ловят. А может, Илья, сломавшись под грузом, навалившихся в последнее время проблем, банально запил – просто, как нормальный русский мужик – и теперь пребывает в городской психушке? Вот было бы здорово, вынырнуть из сумрачного бреда в отделении дорогого Пал Иваныча. Ребята вокруг все знакомые. Строгие анестезистки в глаза заглядывают. Илья зажмурился, напрягся даже, ожидая исполнения такой простой, такой реальной в сущности мечты.

И лязгнуло, и загрохотало, и стал свет.

В зал заседаний входила комиссия-трибунал. Да еще охраны на каждого по одному. Еще – людишки, – темно, лиц не разобрать, – одетые в пестрые маргинальные обноски. Свидетели? Присяжные? Во, прогресс в Аду! Илья мигом оторвался от видения реанимационной койки. Реально, просто и понятно даже трупешнику в углу – суд идет.

Трибунал расселся за столом. Далеко друг от друга, однако, устроились господа заседатели. Илья, наконец, рассмотрел их в подробностях, благо натащили факелов. Бас – он и есть бас – саженный мужик в годах. Из-под чего-то такого, – пиджак-полупальто-зипун-армяк? – свешивалась до колен серая рубаха. Непролазная светлая борода напополам закурчавила лицо. Поблескивали, занавешенные бровями, глаза. Что в них, не разглядеть, а и рассмотришь, на фига тебе это, Илья Николаевич? Потому как ни местных нравов, ни обычаев ты не знаешь. А с другой стороны: человек – везде человек, со всеми своими радостями и горестями, с дерьмом и соплями.

В середке вольготно расположился невысокий плотный мужчинка, – рубаха с запояской, картуз не снял даже когда сел за стол, лысина у него, что ли? – макнул в чернильницу ручку и навис над белым плотным листом. Как есть – купчина собрался сальдо с бульдой скрестить.

Слева пристроился тощий человечишка в куцем пиджачке и круглых проволочных очках. Колхозный счетовод с маузером на боку и мандатом за пазухой? Следователь НКВД районного масштаба?

– Вста-а-ть! – тут как тут выскочил урковатый парень, который третьего дни вел Илью по лестнице. Донкович, привычно, прошкрябал курткой о стену. В левом углу суетливо вскочил харьковчанин. В правом молчали.

– Помогите встать своему товарищу! – уставил на Илью кривоватый палец чекист.

– Его теперь только трубы Страшного Суда поднимут, – хрипло, как со сна отозвался Донкович.

– Помре сам или помогли? – пророкотал буслаевидный детина.

– Сам.

– Это – он! Он! – тыча в Илью, кинулся к решетке сосед. – Я видел. Я сообщил!

– Ваш сигнал принят, – заверил его чекист.

О как быстро договорились!

– Требую внести в протокол, – зашелся тем временем чекист. – Совершено убийство заключенным своего товарища.

– Карается отправкой в отряды, – меланхолично заметил бас. – Но сначала тело осмотрим.

– Мне и так все ясно, – уперся очкастый. – Убил из корыстных побуждений, дабы завладеть имуществом. Записали?

– Ниче я не писал, – отозвался картуз. – Папир кончился. Надо к господину Алмазову за чистым листом посылать. А пока Ивашка бегает, тело осмотрим.

– Нет, это возмутительно…

– Ну-ка, ну-ка? – ехидно переспросил «картуз». – Чем ты недоволен?! Тем, что чистый государственный папир господин Алмазов по счету выдает?

– Не это. . .

– Это, это! Так и запишем. У меня для твоих возмущений отдельный листок припасен. При свидетелях сказано.

– Не было этого!

– Было. Было!

– Кончай базар, – конструктивно грянул бас. – Пока Ивашка за гумагой бегает, дело надо править. Вы, двое, покойного разденьте и положите у решетки, сначала кверху пузом, потом кверху гузном.

Стараясь не испачкаться, Илья начал раздевать, закоченевшее тело. Всей одежды, оказалось, квадратная тряпка с дырой для головы и поясок. На веревочке болтался тощий кошель.

– Из каких такой будет? – задумчиво прогудел «Буслай», разглядывая, не до конца разогнутый, труп. – Слышь, лекарь, говоришь, сам преставился? От заразы, или как?

– От болезни, – осторожно пояснил Илья.

– Зараза у него переходчивая?

Отвечай тут! Совратъ? А вдруг придет штатный судмедэксперт и примитивно объяснит трибуналу, что за болезнь у почившего. Тут ведь и так и эдак можно повернуть. Тогда – сидеть не пересидеть. Да еще лжецом ославят. В компании чокнутого хохла оставаться не хотелось. А следователь-то как обрадуется. Не иначе, Илье государственную измену припаяет: от усекновения головы, до отправки в горячий цех – уголь под котлы таскать.

– Если долго рядом с ним жить, есть из одной посуды, спать в одной постели, – начал изворачиваться Донкович, – можно заболеть. Но это совсем не значит, что сразу наступит смерть. Сия хворь излечима.

– Не запутывайте следствие, проявленец, отвечайте на поставленный вопрос! – влез трибуналыцик в куцем пиджачке. – Назовите болезнь.

– Казеозная пневмония, – осторожно выговорил Илья и весь подобрался. Сейчас его могли приговорить к пожизненному заключению в карантине.

Но, обдуманное и взвешенное признание, повлекло за собой совершенно парадоксальные выводы судей:

– Болезнь пневмония общеизвестна, – категорично заявил «пенсне». – Для окружающих она не опасна. – А далее шёл головоломный выверт. – Проявленец объявивший себя врачем, считаю, нарочно запутывает следствие, то бы и далее жить в условиях изолятора на полном государственном обеспечении.

– Ну, что пишем? Не переходчивая? – потребовал купчик.

– Нет! – категорично рубанул ладонью воздух левый заседатель. – Мы тут столкнулись с актом прямого саботажа…

– Пошел чесать, – прогудел «Буслай». И – Илье: – Ты вижу, человек неглупый, понимающий, может, даже. Скажи, если мы вас отпустим, заразу по слободе не понесете?

– Нет, – с облегчением заверил его Илья.

– На лицо также, – не унимался «чекист», – имеет место сговор одного из членов трибунала с подследственным.

– Этого писать не буду.

– Тогда считаю своим долгом донести о коллективном заговоре, имеющем своей целью…

Событие, оборвавшее речь чекиста не столько позабавило, сколько озадачило. Хотя, что такое скандал во властных структурах? Мог бы уже и притерпеться. В родном парламенте, да и в неродных тоже случались выяснения при помощи мордобоя. Что уж про Ад толковать!

Буслаевидный мужик с неожиданным проворством перепрыгнул низкий стол, крутнулся на каблуках и на краткое как дуновение смерти мгновение навис над чекистом, а далее, не размениваясь на политесы, со всей силушки влепил, означенному члену трибунала, солидного леща. Не рассчитанная на такие нагрузки комплекция легко порхнула над дальним концом стола и приземлилась у стены

– Требую, записать…

– Щас я те пропишу. Только подойди поближе, – плотоядно улыбнулся купчик.

Ко всеобщему разочарованию продолжения полемики не последовало. Чекист нарочито долго со стонами поднимался, отряхивал одежду, охал и наконец с видом оскорбленного достоинства занял свое место.

– Записал, – между тем, констатировал председатель. – «Проявленца неизвестной нации, незнамо как зовут, проявившегося девять дней назад, считать умершим своей смертью от непереходчивой болезни. Проявленцев: Илюшку Донкова и Харитошку Онипченка, явившихся в городе Дите, Алмазной слободе три и шесть дней назад, из карантину выпустить. Ренкамандация… тьфу! Штафирка, как написать-то?

Но «чекист», состроив брезгливую мину, отвернулся.

– Запишем: один идет младшим помощником в лекарню. Другой… куда другого? Эй, Харитошка, какое дело дома справлял?

– Надзор за общественным порядком. Старостой был, – елейно пропел харьковчанин.

– Эк куда хватил! До такой должности у нас трубить и трубить, – прогудел бас. – На общественные работы пойдешь.

– Протестую, – нарушил собственный бойкот чекист. – В лице товарища Онипченка мы имеем готового спеца по надзору за контингентом.

– Записал: направлен на общие работы. Будешь свою закорючку ставить? – обернулся председательствующий к вредному заседателю.

– Нет!

– И не надо. Пойдет при одном воздержавшемся – большинством голосов.

– Вы не имеете права!

– Имеем.

Были сборы недолги… тряпочный кошелек, что совсем недавно болтался на запояске покойника, мелькнул в руках харьковчанина. Илья машинально охлопал свои карманы. Нож, зажигалка "Зиппо", – чем он интересно будет ее заправлять? – документы были на месте.

Процедура выпущения прошла в торжественном молчании. Каждому сунули квадратный талон /квиток, паспорт, папир/ с именем и печатью. В центре круга шла кривоватая надпись: «Слобода Алмазная». Удостоверение, значит, местной личности. Просто, как мычание.

На законный вопрос Ильи, где находится больница, ответствовал бас:

– Дойдешь до реки. Там – рядом.

Харьковчанин спрашивать не стал, как только приоткрылась дверь, юркнул и был таков. Понятно – девять суток в каменном мешке, да еще в компании с сомнительными личностями. После демарша с ножом Илья и себя к таковым причислил.

Свобода встретила тусклым светом, пылью, лохмато припорошившей стены домов, да серой вереницей прохожих. Голодом, между прочим – тоже. С утра карантинников не кормили и, как найти пропитание, не сказали. Вообще никто ничего не разъяснил. Возмутительно! Бардак в Аду! Однако для вас, г-н Донкович, проявление – факт из ряда вон, а для них – банальнейший. Каждому объяснять, что тут и как, язык сотрешь. Сами разбирайтесь в здешней жизни \ если оно – жизнь \. Желательно, правда, в самом начале процесса не сдохнуть от недостатка информации.