Кольца Джудекки

На мосту Илья всегда прибавлял шагу, стараясь быстрее проскочить неприятный участок. Люди шли себе спокойно и внимания не обращали на низенькое ограждение – как раз перевернуться на ту сторону и уйти головой в мутную, вспучивающуюся холодными пузыря бездну. А он торопился. Мелькали тускло-голубые пыльные столбики перил. Какой-нибудь праздный созерцатель, непременно вызывал суицидальные ассоциации. Раз или два в год сюда забредали настоящие самоубийцы. Все остальные мосты в черте города имели высокие перила. Намучаешься, пока перелезешь, а там глядь, порыв прошел, корячься назад, аккурат в руки набежавшей полиции. Этот же мост проектировал либо полный дурак, либо провокатор.

Сегодня Илья шел медленно. Под ногами хороводились фантики и обертки всех пород, резинки жевательной и резинки иного назначения. Тарахтели под порывами ветра коробки и сплющенные банки из-под пива. К обочине под тротуар набило уже целый слой. Если он под напором времени сложится в археологическую страту, в будущем по нему легко угадают, как тут жили-поживали, пили, ели, любили.

Нет, пожалуй, «любить» – термин из прошлого или даже позапрошлого века. Сейчас говорят: «заниматься любовью». Очень правильно говорят. Любовь – это когда ожидание, постижение, сопротивление… потом бы радость еще пережить или разочарование. А заниматься любовью – это как урок: отзанимался и забыл. А если не очень тянет, можно и прогулять.

Возраст, наверное. Вон же стоят, целуются, расцепиться не могут. А когда ты в последний раз целовал женщину на мосту, да еще на закате? Прыщавый влюбленный девушку, между прочим, уже так перегнул, не опрокинулись бы.

Все же оно – великая сила, даже если ты случайный наблюдатель. Немного отпустило. Скопившаяся в душе мусорная куча, стала меньше, подравнялась, пышности в ней поубавилось. Так глядишь, утрясется, осядет и тоже превратится в культурный слой.

Илья огляделся. Просто так, от слабо проклюнувшегося любопытства. Лучше бы не смотрел. Лица с одним на всех выражением усталой настороженности – что у алкаша, что у подростка. Женщина мазнула перламутровым взглядом. Нехороший взгляд. Только зазевайся, и на тебя уже идет охота – ноги бы унесть.

Что потянуло на женские взгляды – хорошо – верный признак выхода из стресса /тупика, пике, кризиса/. Собственно, какой там кризис? Разве – среднего возраста. Это, когда очередной развод прошел как бы мимо, почти не зацепил, а рядовой скандал с молодым главным, начавшийся со снисходительной лести, а завершившийся скрытой угрозой, выбил из колеи на полдня.

Еще Пронкин умер. Должен был умереть. Там нечем было жить. Умирал долго, по частям, пока не замерло, остановилось, остыло, перестало дышать и двигаться. Пока не оборвалась тонюсенькая, связующая с бытием ниточка, за которую тащил его ОТТУДА Илья. Родственники, разумеется, в ярости. Как же так! Полгода ухаживали. Врачи – вредители… Теперь жди жалобы. Ну, да не в первой. Но все равно – скверно. От того, что умер, хоть и жить было нечем.

Перила кончились. Щербатый тротуар сбежал с моста, оборвался перед «зеброй», а за переходом свернул в узкий каменный переулок. Еще чуть-чуть и – дома. Пусто, тихо. Холодный уют, покинутого ненужной женщиной очага. И ладно. Перемелется. Переживания на данный момент связаны не с фактом распада семьи, а с тем, что надежда на счастливый союз, тает. Почти растаяла. Возраст, а что еще? И пришедшая с ним, пустая житейская мудрость.

Илья свернул в узкий проезд-коридор, щелившийся между домами – двум машинам не разъехаться. Тут недавно меняли покрытие. Под ногами тянулась серая, проложенная вплотную к стенам, полоса асфальта, по сторонам – глухие без окон стены, а на высоте шести этажей – еще одна серая полоса – небо.

Сзади загрохотало, забилось многократно отраженное от стен эхо зиловского движка. Илья вжался в стену. Так не зацепит. А если зацепит? По позвоночнику продрало холодом. Приходилось, знаете ли, видеть…

Впереди мелькнуло и закрыло свет. Илья распластался по стене, беспомощно наблюдая, как к нему с обеих сторон приближаются, не сбавляя скорости две машины.

Его накрыли грохот и волна жара. Как в замедленной съемке надвинулся борт ЗИЛа. У самых ног, проворачиваясь, визжало колесо. Подножка метила, расплющить колени.

Страха не случилось. Не успелось…

Все?

Все!!!

Сейчас!

…

Но шероховатая стена, в которую вжимался Илья, вдруг потеряла неумолимую, смертельную плотность. Она уже не выталкивала под визжащее колесо, под удар стальной подножки. Стена его втягивала.

Последним проблеском сознания явился туманный коридор, перегороженный вдалеке бортом грузовика.

Прибывший на место аварии наряд ГИБДД, обнаружил лобовое столкновение двух машин. С обеих сторон движение ограничивали запрещающие знаки. Впрочем, водитель ЗИЛа, принадлежащего коммунальному хозяйству района, имел право въезда. Пострадал он не сильно: множественные порезы от разлетевшегося стекла, вывих плеча да сломанные ребра. Перепуг, конечно, плюс запах перегара с примесью свежака. Водитель Ауди: Аскаров Вахид Омар-оглы – невменяем. Зрачки узкие, сознание спутанное. На локтевых сгибах "дорожки" от инъекций. Пассажи скончался на месте от черепно-мозговой травмы.

После того как с большими техническими трудностями обе машины были извлечены из переулка, среди кусков штукатурки и железного лома обнаружен кейс с медицинскими документами. Как-то: истории болезни в количестве трех штук; записная книжка, с вложенной в нее карточкой профсоюза медицинских работников на имя Донковича Ильи Николаевича сорока четырех лет; медицинский страховой полис на то же имя. Кроме того, в кейсе обнаружены сигареты "Данхил", зажигалка одноразовая, карандаш.

Откуда взялся кейс не установлено. Водители обеих машин, допрошенные в последствии, заявили, что никого в переулке не видели. По месту работы и по месту жительства владелец кейса, Донкович И.Н. 44 лет, не обнаружен. Возбуждено уголовное дело по факту исчезновения человека.

Глава 1

После сна остается память о сновидении. После потери сознание – ощущение, пережитой дурноты. Даже после глубокого наркоза остаются какие-то воспоминания. В любом случае сохраняется протяженность времени, непрерывность бытия.

Сейчас не было ничего. Пунктиром: реальность – разрыв – реальность. Мысль начала работать с многоточия, поставленного в смертельном коридоре:

«Все? Все! Все…»

Оказывается, не все!

Лежать было неудобно. Рука подвернулась и онемела. Одеревенели мышцы. Когда Илья попытался шевельнуться, забегали мурашки.

Хорошо в народе говорится: "мурашки". Когда вывалился из полной неподвижности, из смерти, /смерти?/ или полусмерти и только-только начал оживать, очувствоваться… а тут – мурашки. И ты уже не один. А лежит он, сообразил Илья, не на постели, не в родной, например, реанимации БСМП, да и ни в какой другой, похоже. Под щекой – холодная каменная поверхность, припорошенная мусором, да гладкие сучки-палочки. Они такими становятся, когда долго пребывают на воздухе. Кора сходит, остается почти лаковая серая без пор древесина.

Категорически не хотелось открывать глаза. Илья вытянул полу-онемевшей рукой сучек из-под щеки, смахнув заодно пыль-мусор, погладил камень. Мрамор? Что за место?

Он начал мучительно соображать, где мог очутиться. Не на могильной же плите прикорнул ненароком. Вспомнил, что похожими плитами выложена площадка перед памятником Павшим Борцам Революции на центральной площади. Вспомнил, и плотнее прижмуривщись, начал выстраивать логическую цепочку.

Предположим, что столкновение машин возле бедолаги прохожего, прошло для оного более чем счастливо – остался жив. Ну, стресс конечно, транс. Как дошел до площади – идти то всего ничего – не помнит. Дошел. Даже до памятника дотянул. Но сказалось, полученное во время аварии сотрясение мозга – вырубился. И лежит он теперь сам как павший боец под бетонным революционером с бетонным же стягом в руках.

Однако место вы себе, Илья Николаевич, выбрали не самое спокойное.

Не так давно радетели за веру, царя и отечество, пользуясь многолетней контрреволюцией, отспорили себе пятачок на этой площади. Там раньше стоял монумент Железному Феликсу. Несгибаемого бойца снесли волной народного гнева, а на его постаменте, плечом к плечу встали последние защитники монархии. Красивые, волевые, печальные. Только погоны на взгляд Ильи – великоваты

На том краю площади собирались красно-коричневые, на этом – бело-коричневые. Задача мэрии сводилась к разруливанию, дабы две эти массы никогда не соприкасались, как между собой, так и с многоцветными, которые тоже норовили оттягать себе уголок для гей-тусовок.

Пока Илья размышлял весь организм успел очнуться. Даже мурашки ушли. Однако человек не торопился вставать. Хуже того – глаз не хотел открывать. Внутри, под слоем случайных, лихорадочно мыслей уже зрело. Почти созрело. Ерничая, он только пытался отодвинуть момент истины.

Никакого памятника над ним, скорее всего и нет. Не похоже место нынешнего пребывания Ильи Николаевича Донковича на центральную площадь, либо вымер миллионный город. Не слышно шума машин, человеческих голосов тоже не слышно. Уже ночь? Ни черта! Сквозь плотно зажмуренные веки пробивался свет. И тепло. Очень тепло. В конце октября так не бывает. Рубашка и даже кожаная куртка прилипли к телу. Вегетативная реакция – попытался спастись Илья. И сам себе жестоко отказал: как же! Жарко только сверху, снизу – мерзнет. Оно все же мрамор.

Сверху зашелестело. Высоко над головой в кроне дерева запутался ветерок. Но над мраморными плитами, у памятника Борцам – ни одного листочка, только официозные голубые ели далеко по периметру.

И сопит кто-то живой рядом. Сопит и кожей поскрипывает.

Илье вдруг стало нестерпимо страшно. Сознание одномоментно и неудержимо ухнуло в ужас, в тошнотворную жуть на грани умопомрачения. А набатный глас внутри повторял и повторял:

«Все! Значит – все! Свершилось… На ТОЙ СТОРОНЕ, значит, тоже – есть»!

Что есть? Мрамор? Солнечный свет? Мусор под пальцами?

Интеллект сугубого материалиста засбоил. Оно и понятно, Илья в жизни не встречал никаких мистических, либо трансцендентальных заморочек; не верил ни гадалкам, ни колдунам-экстрасенсам, ни чокнутым уфологам. Однако, руки-то щупали, ухо-то слышало. А в голове оно не укладывалось.

Пора было открывать глаза.

Еще чуть-чуть. Еще капельку. Как в детстве, когда не дали доспать, когда подняли, а ты еще ловишь ускользающий, такой хороший сон.

Еще капельку…

Над ним вяло шевелились узкие, заостренные, зубчатые по краям листья. Южного вида дерево широко раскинуло густую темную крону. Выше – белесое небо. Плотные, без прорех, слоистые облака застили солнце. Густой влажный воздух с привкусом большой воды давил жарой.

Лучше бы так и пялился в небо. Одного взгляда хватило, чтобы в панике бумкнуть лбом о мрамор. За бортиком обширной каменной лохани, в которой лежал Илья, бугрилась гладкими горбушками старая брусчатка. Круглую площадь замыкал ряд неровных в три, четыре этажа строений, торчавших как гнилые зубы в ощеренном рту. Никаких архитектурных изысков, просто коробки с черными окнами без переплетов и стекол. И с первого взгляда понятно: не родные. В том смысле, что вообще чужие.

Он – по ТУ сторону?

Не может быть! Там кущи и херувимы, либо сковорода, огонь и рогатый истопник.

Ага! Это кто сказал? Кто вернулся? Выдумали, попугать себя и других, либо обнадежить, а оно – вот оно: небо, воздух, дерево, дома. И все чужое. Чуждое. Воздух, небо, дома и херувим в широких кожаных штанах и такой же безрукавке на голое тело. Байкер? Бородища веником. На голове – плоская железная кастрюлька. В руках палка… Господи помоги! Это копье.

За спиной вертикально стояла гладкая, вся в коричневых прожилках плита, посередине которой, торчал зеленый от древности, медный рожок водослива. Венгрия, Будапешт, Пост Аквинкум, старый римский колодец? Рука сама потянулась. Под пальцами оказался все тот же прохладный мрамор, припорошенный серой пылью.

Так бы и лежать, а еще лучше опять прижмурится и не глядеть, не ощущать, не осознавать, отгородится. Но над головой прогудело:

– Да че же вы все каменюку щупаете? Нет, чтобы сразу спросить: где мол, что мол? Нет, каменюку лапают, будто она ответит. Однако вставай, добрый человек, на спрос пойдем. Тока ты не беги. А то бывает, подхватится проявленец и бежать. А че у нас бегать? Некуда тута. Попадешь в Игнатовку, или хуже того, в Крюковку. А там – ой-ей! У нас поспрашивают, да отпустят. А там…

Байкер-металлист гудел спокойно, даже участливо: мы, мол, тут живем, добрый человек, и ты жить будешь.

Раздвоившись сознанием на созерцание древнеримского артефакта и вербальный контакт, Илья чуть успокоился и решил обернуться.

Хрена вам – байкер! Колъчужник. На куртке кованые бляхи, в руках копье. Бородища до глаз. Глазки маленькие, хитроватые, но сочувственные

– Где я? – язык заплетался, руки, на которые попытался опереться, дрожали.

Илья на всякий случай привалился к плите, после чего, повторил более внятно:

– Где я?

– Город Дит.

– Тот самый?

– Тот не тот, не ведаю. Называется так. А что, почему – неизвестно. Назвали и ладно. Ты идти-то можешь? А то некоторые с увечьями пребывают. Рука, там, нога, голова…

Илья ощупал себя. Вроде ничего не болит. А как же борт грузовика? Всмятку должен был растереть, в кровавый мазок по штукатурке. Однако, голова, руки, ноги на месте. Он пополз вверх, опираясь спиной о камень. Ноги тряслись позорно-крупной дрожью. Прошло некоторое время, пока он на них утвердился. Но при попытке шагнуть, носок ботинка зацепился за поребрик. Илья кувырком пришел на грудь широкому как плетень «байкеру». В нос шибануло запахом кожи, мочи, пота, земли и тины.

Вместе с запахом опять накатила дурнота. До мельтешения в глазах, попросту от невозможности всего происходящего. Только минуту, мгновение назад была слегка опостылевшая, но такая привычная нормальная жизнь. Грузовик-убийца сейчас показался Илье роднее человека, пахнущего землей и тиной.

Рывок оказался настолько неожиданным и сильным, что страж сплоховал: споткнулся, разжал руки и упустил.

Илья побежал. Замелькали дома. Стена сменилась тусклым просветом. Он юркнул в переулок, наддал. И опять стены, темные провалы, окна, двери… поворот, еще поворот. Бешено колотящееся сердце, отбивало ритм ногам. Легкие хрипели на пределе. Вдох, вдох, еще вдох…

Тупик! Илью окружали стены из грубого камня. Слева чернел старыми досками притвор. Последним усилием задыхающийся человек, кинул себя на дверь и распластался бабочкой.

А за спиной уже одышливо сипел страж. Не сразу нагнал. Трудно гоняться плотному коротышке за длинноногим жердястым Ильей.

Когда гипоксическая чернота рассеялась, взгляд наткнулся на шляпку гвоздя – широкую, без обязательного рифленого следа промышленного штампа. Рядом еще один. Ковали вручную. Илья потрогал. Железо, оно и есть железо. И не оборачиваясь, задал свой самый главный вопрос:

– Я в Аду?

– Эк, куда хватил! – Преследователь повеселел, заперхал. – Итъ почти все про Ад-то спрашивают. Да ты не стой, садись вон на приступочку. Бежать-то больше не будешь?

Илья мотнул головой.

– А и не надо. Возьмем заречную Игнатовку или остров Крюковку. Говорил я уже про них. Только там много хуже, чем у нас.

– Ты погоди, – перебил Илья стражника, который устроился рядышком на каменной колоде. – Город ваш где? Где находится?

– На земле. А как звать не знаю.

– Кто-нибудь знает?

– Неа.

– Сам ты как сюда попал?

Стражник крякнул, помолчал. Илья сгорбился, в ожидании ответа.

– Мы с отцом в Полоцк шли. Две подводы, людишек человек десять, может больше, не помню уже. Замешкались на болоте. Гать там. Я в сторону от торной дороги отошел. Оборачиваюсь и будто издали вижу, люди мелкие как мураши копошатся. На меня никто не смотрит. Потом пропали. А я тут оказался. Ровно помер и воскрес. Сначала тоже помстилось: в подземном царстве, у Трехглавого. Ан, нет! Солнце светит. У Трехглавого какое солнце? Деревья хоть и не наши, а головами вверх растут. Люди как люди, только разные.

– У вас одинаковые были? – машинально спросил Илья.

– Не так. И у нас конечно: поляне, древляне, полочане, печера, весь, чухна белоглазая. Здесь по-другому. Друг друга не понимают. И у нас полянин с хазарином не сговорятся. Так толмача найдут. А здесь речь вроде понятна… а не понятна.

Господи! Что за морок навел, Ты, на несчастного раба своего? Понимают, не понимают… а ведь и я не понимаю! То есть каждое слово по отдельности – да. А смысл ускользает.

Следующий вопрос вылетел по инерции:

– Правил у вас кто? Царь, князь, исправник? Армия? Законы?

– Не ведаю что такое армия. А правили: в Киеве Асколъд, в веси у нас отец мой, в Новгороде – не помню. Там только-только нового посадника крикнули.

Перед Ильей разворачивалась четкая и занимательная как рисунок душевнобольного картина – масса продуманных деталей и полный смысловой абсурд. Дохристианская Русь! Аскольд и Дир, Рюрик где-то на подходе. Вещий Олег отмстил неразумным хазарам… а тут я к ним. И что с этим со всем теперь прикажете, делать?!

Жить, робко трепыхнулось тело. Нет! завопил, плавящийся от напряжения мозг. Только вот час назад фантики от презервативов в глаза лезли, тинэйджеры на мосту целовались.

Бежать! Бежать…

В неведомую Игнатовку? В Крюковку?

К старому римскому колодцу! Разлететься о камень, долбануть головой холодную твердь: пусти обратно, под удар бампера.

– Вернуться, как? – едва выговорил Илья онемевшими губами.

– На площадь?

– Нет. Туда, откуда пришел.

– Не получится. Камень-то, на котором человек проявляется, даже своротить пытались. Ничего за ним нет. Раньше водяная жила была, да высохла. Не раз его ворочали. Городской совет так приговорил: к камню стражу приставить, чтобы, значит, не допускать разора. То есть, не городской совет, конечно, а нашей слободы.

– Игнатовка, Крюковка. А ваша, как называется?

– Название, эва, много раз менялось. Борисовкой, Пучиной, помню звали, Скуратовкой, потом Томазовкой, Симоновкой, потом много еще как. Однова Ленскими горами нарекли.

– Может Ленинскими?

– Ага, ага. Дитлаг был. Еще Эль… не выговорю.

– Сейчас-то как зовется?

– Решили по имени слободского головы название давать. Стало быт сейчас – Алмазовка.

За разговором жуть и темная душная пелена немного отпустили. Слегка понужаемый стражем, Илья поднялся. Они двинулись в сторону площади, с которой началась жизнь Донковича /если оно – жизнь/ в городе Дите.

Площадь, по трезвом рассмотрении, оказалась совсем маленькой. Посередине пыльным монументом торчал колодец, в плиты которого стучи, не стучи – бес толку.

Они свернули в широкий пролом между домами, за которым начинались щели и повороты. Улочки петляли и загибались до ощущения, будто топчешься на одном месте. Илья уже решил, что его специально морочат, когда очередной переулок вывел к перекрестку. Та же брусчатка, тот же скудный городской ландшафт. Но здесь наличествовали люди. Илья остановился. За ним встал страж:

– Осмотрись маленько, только близко не подходи.

– Нельзя?

– В карантине, – слово «байкер» выговорил тщательно как иностранное, непонятное и важное, – отсидишь, тогда – да. Тогда – пожалуйста, путешествуй, где тебе вздумается. Можешь даже к суседям податься. Тока плохо у них.

Что там за соседи и плохо ли, хорошо ли живут, Илью пока не очень занимало. Он устал, будто в горку, отдышался маленько и спросил:

– Карантин для чего?

– Однова чуть город не вымер. Проявился, стало быть, человек с купырьями. Я как раз его принимал. Пока он от меня бегал – а и все бегают – пока ловили, да не враз поймали, он через мост в Игнатовку сиганул и в развалины ушел. А когда нагнали, он возьми и помри у нас на руках. Дохтур прежний сказывал, что он и бегал-то в беспамятстве. И пошло. Больше полгорода вымерло. С того и повелось, проявленца в карантин сажать.

– Сам-то ты не заболел?

– Заболел. Отлежался. Нас таких по-пальцам перечесть можно. Теперь только мы у колодцев дежурим.

– Жалование получаешь? – Донкович слушал, с более чем оправданным, интересом.

– Ага. И жена отдельная. Оружие, опять же.

Замечание про жену несколько обескуражило, но расспрашивать Илья не стал. Факт лег отдельным камешком в не складывающуюся пока мозаику местных нравов.

Держась ближе к домам, они обогнули невеликое пространство площади. По середине раскорячилось толстостенное каменное сооружение – нечто среднее между запущенным городским фонтаном и поилкой для скота. Неопределенного возраста и социального положения женщина, перевесившись через бортик, стирала белье. Рядом сидел мужчина в невероятных обносках, по виду – типичный бомж. Он опустил до невозможности грязные ноги в воду и прижмурился, подставив морщинистое лицо, невидимому солнцу. На женщину бич не обращал никакого внимания, впрочем, как и она на него. Напротив, молчаливой парочки, с уханьем и приговорками плескался восточного вида мужчина весь курчавый как женский лобок. К пробиравшимся под стеной Илье и стражнику группа не проявила никакого интереса.

– А почему у сухого колодца, ну там где я… проявился, людей не видно?

– Не селются. Не хочут. Зараза там сильно погуляла. Дома выжигать пришлось. Да и Сытый Туман рядом. Ушли оттуда люди.

За разговором они миновали открытое пространство и опять углубились в лабиринт переулков, где уже явно и по нарастающей присутствовали следы человеческой жизнедеятельности. Через улочку от дома к дому тянулись веревки, а то и перильца, с висевшими на них, неопрятного вида тряпками, циновками, похожими на водоросли лентами. На одной из веревок болталась целая рубаха. Илья присмотрелся. Материал незнакомый, на вид рогожа, но белая как снег. Нечто похожее он видел в Каирском институте папируса. Но там лист, изготовленный по всем правилам древнего папирусоделия, звенел от сухой жесткости и по цвету напоминал свежую солому. Балахон же тряпично шевелился под ветерком. Илья хотел потрогать. Стражник придержал:

– Нельзя.

– Прости, забыл. Не пойму, что это такое.

– Осока местная. В верховьях речки растет. Вернулся оттуда кто-то. Только там такую одежу выделывают. – И себе под нос, в задумчивости, – Надо же, вернулся. Или посылку передали?

Дальше некоторое время пробирались молчком, пока Илью не начали распирать новые вопросы:

– Сколько ты тут живешь?

– Кто ж знает? В возраст здесь уже вошел.

– А какой год у вас на дворе?

– Не считают тута годов.

Примолкни. Помолчи. Не распускай язык. Дай равнодушию, пропитавшему все вокруг, захватить и тебя. Успокойся. Так как, по большому счету, находишься ты, Илюша, на ТОМ СВЕТЕ. И переваривай себе, пожалуйста, полученную информацию особо не вдаваясь. Желательно, конечно, не рехнуться в самом начале, ум сохранить и душевные силы. И то, и другое ой как еще пригодится. Взять, хотя бы, состояние некоторой отрешенности в окружающих. Сколько Илья ни крутил головой по сторонам, ответного интереса не заметил.

А дома сейчас скучный вечер… телевизор поганые новости гонит…По виду местных палестин до техники тут еще не додумались. И страж косноязыкий попался, ничего от него толком не добьешься. Но вопрос Илья таки задал:

– У вас все по-русски говорят? Или есть другие языки? Лингва, мова, лэнгвидж…

– Да понял я. На каком кому нравится, на том и разговаривает. Есть, которые так и не научатся по-людски. Тараторят по-своему.

– А основной язык, государственный?

– У нас в слободе – как мы с тобой говорят. В Игнатовке шпанцев много. Там: донде, сьемпре, амиго, трабахо. В Крюковке же, тьфу – по фене.

– Как? – опешил Илья.

– Язык у них так называется. И понятно вроде, да уж больно срамно.

За разговором, как оказалось – пришли.

– Видишь притвор, где доски черные с клепками? – ткнул стражник в сторону боковой двери. – Не перепутай, в белый не сунься.

Илья взялся за тяжелое медное кольцо. Оно мягко провернулось, и дверь, не скрипнув, подалась. Из темного мрака пахнуло холодком, застоявшейся подвальной сыростью и водорослями.

Проводник слегка подтолкнул в спину. Илья шагнул. Страж протиснулся следом, потянул притвор на себя; тот мягко чмокнув, встал на место.

– Стой тут. Я доложу. Не ходи никуда. Придут за тобой. Только… – стражник замялся. – Не ерепенься, если что. Тута всяко бывает. Стерпи.

И канул в темноту.

Со света помещение показалось черной ямой. Только чуть погодя проступили углы, потолок, основание лестницы. Откуда-то сверху проникал серый свет. Илья потрогал дверь. Ручки или кольца с этой стороны не нашлось. Только короткая скоба. Подергал – не поддается. Так и остался стоять, переминаясь с ноги на ногу, в темноте и в сутолоке мыслей.