Сигареты

Оливер, знавший Полин в отрочестве, вновь открыл ее в начале того лета. Он приехал на каникулы из города, где работал теперь в отцовской конторе. И он, и Полин сразу же смекнули, кем «был» другой (из Прюэллов, из Данлэпов), эта встреча заново им понравилась, а когда позже, на вечеринке, сведшей их вместе, обоих на улице застигла гроза, возникло и заговорщичество. Они укрылись под громадным лесным буком, когда ночь рассекла молния, и выяснилось, что Полин ковыряет в носу. Оливер не сумел сделать вид, будто не заметил.

– Так вот как ты проводишь свободное время.

Полин дождалась, когда отгромыхает гром.

– Я не вытерпела. Это же и впрямь радость насущная.

Ливень стих. Они пошли обратно к освещенному дому. Лоск Полин не пострадал – его лишь спрыснуло. Кто одевает это славно слепленное юное тело, интересовался про себя Оливер, «Мейнбокер» или, быть может, «Роша»?[14] На одной руке она носила желтый брильянт размером с дайм, на запястье – массивные зеленые камни; у горла розово касалась ее кожи великолепная слеза жемчужины на бархатной тесьме. Даже после дождя прическа ее хранила опрятность своего изображения на ротогравюре: волосы были гладко зачесаны со лба назад, укромные завитки за ушами украшены звездочками настоящих, не увядших васильков. Глаза – чисто белые с голубым – посмотрели на Оливера с влажным блеском, когда она взмолилась:

– Ты никому не скажешь?

– Ни за что – при условии, что ты со мной завтра поужинаешь. Иначе… – Ох, завтра никак не выйдет. Зато выйдет послезавтра вечером.

Они отужинали. Ему она понравилась достаточно для того, чтобы выйти с нею еще раз. А понравилась потому, что с такой готовностью ему доверяла. Он же ей нравился, потому что ему легко было доверять. Он держал себя и вообще держался так, как тот, кто не только в школу ходил.

Меньше понравилось ей то, что он остановился на той разновидности ласк, что повежливей. Оливер не сумел бы сказать, что́ вдохновило его щепетильную сдержанность. Он попросту чувствовал, что не может злоупотребить такой открытостью. Благопристойность его, вероятно, выражала страх соблазнить кого-то богатого: среди прочего «доверие» означало умение хорошенько управляться с деньгами людей.

В одной придорожной таверне он наблюдал, как она проворно уничтожает каре ягненка палочками из нержавеющей стали, которые Полин всегда носила с собой. Это представление, выполнявшееся одной рукой, подрывало все известные законы физики. Оливер спросил:

– Как тебе удается? Ты – лучше любого узкоглазого.

– Ох, не говори такое слово! Ты киножурналы видел? Целые семьи остались без крова, потому что их дома разбомбили![15] Мне не терпится туда поехать, сделать хоть что-то. Им так нужна помощь.

– Ты серьезно?

– Насколько мне кажется.

– Так поезжай. Вступи в Красный Крест. Пойди доброволицей с квакерами[16].

– Ой нет. Я должна сама посмотреть. Я хочу принимать решения, что мне делать.

– Все равно можно туда отправиться…

– Мне это не по карману.

– Ты это не всерьез, видишь? Половину своих драгоценностей могла бы заложить и заново отстроить Нанкин[17].

– Они не мои. Пока еще, – быстро добавила она. А подавшись вперед, тут же призналась: – Я же не только в носу ковыряю, я на довольствии до двадцати пяти.

– А к тому времени твои кредиты по открытым счетам станут пятизначными…

– Ой, одежду мне Мод покупает. А на Китай не даст. – Она поела еще каре. Самым подкупающим манером она взглянула сквозь его глаза прямо в него самого. – А почему ты не хочешь со мной спать? Дело в тебе или во мне? Мне надо попробовать «Табу»? «Спасательный круг»?[18]

Он замялся.

– Это будет твой первый выход, да?

– Начала б на втором, если б могла.

– Ты стройна, как «В» в «Видоле»[19], но…

– Не рассказывай мне! Просто будь добр – хорошенечко подумай когда-нибудь об этом. – Это он ей пообещал. Полин продолжала: – Мод душка, но мне, конечно, очень хотелось немножко независимости – понимаешь, моих собственных хрустов? – Она добавила: – Что проку держать лошадь, если не можешь заплатить за ее овес?

Он обозрел с нею законные возможности, ни одна не слишком многообещающа.

– Попробуй Госпожу Удачу.

– О, играть мне нравится. Но как? Рынок мертвый, как дохлая мышь. Да и все равно для начала нужен капитал.

– Тебе нравятся лошади…

– Не соблазняй меня! Моя соседка по комнате разработала потрясную методу делать ставки.

– Вот видишь? Конец твоим бедам.

Оливер шутил; Полин – нет. Следующую неделю она была недоступна до заката. Все свои дни она проводила в библиотеке Ассоциации, где хранилась полная подшивка «Утреннего телеграфа». По графикам газеты она сверяла и совершенствовала систему своей соседки.

Система постановляла, что лошадь, чтобы выиграть, должна победить в своем последнем старте на дистанции не короче грядущего заезда. К этому требованию Полин добавила некие строгие показатели того, в какой форме жокей. Согласно ее изысканиям, когда жокей и лошадь удовлетворяли ее требованиям, которые она искусно свела к трем алгебраическим уравнениям, можно было отбирать победителя в каждом третьем заезде.

У метода ее было одно неудобство. Он исключал столько вариантов, что ставить Полин могла всего в одном заезде из двадцати, а когда она обратилась от теории к практике, неделя на местном ипподроме дала ей в лучшем случае две возможности рискнуть своими пятью долларами. Один раз она проиграла и один раз выиграла – на девяти к двум. Результаты укрепили в ней уверенность, однако ясно дали понять, что, если зарабатывать семнадцать пятьдесят в неделю, жизнь ее вряд ли преобразится.

– Наверное, я вместо этого торгану своими прелестями, – сказала она Оливеру, – я все равно это сделаю, если только ты не встанешь со своей попы и не обиходишь мою.

– Хо́дя, обычно ты так не говоришь.

– Не та кличка, красавчик. Штука в том, что покамест моя система – не ответ на мои молитвы. Наверное, можно поднять ставки.

– Могу ли я обратить твое внимание на то, что «Ма Белл»[20] и добрая книга положат в твои алчные ручонки все ипподромы этой земли? Тебе можно будет выбирать из восьмидесяти заездов в день, а не из восьми.

– Потрясно, но где ж найти букмекера?

– Просто спросить у меня.

– Ты и впрямь везде поспел.

– В этом городке? Да тут букашки в каждом водостоке.

Оливер начал принимать у нее ставки. Игра резко пошла в гору. Полин стала еще больше одержима тем, чтобы обуздать риск, и система ее поначалу действовала лучше, чем Оливер предполагал. Но вскоре девушкой вновь овладело нетерпение. Надежды у нее выросли, а награда оставалась худосочной: часы, проведенные за расчетами, и дюжина ставок за выигрыш в семьдесят долларов. Она желала Китай.

Однажды Оливер принес ей скверные новости: их букмекер не появился и они упустили победителя. Как он и предчувствовал, Полин отозвалась на это больше со страхом, чем с гневом:

– Если не смогу держаться правил, наверняка разорюсь.

Оливер к тому времени уже безвозвратно втянулся. Он не знал почему – уж точно не чтобы помочь. (На кону редко стояла хотя бы сотня долларов.) Ему это больше казалось неким соблазнением, в котором он играл эдакую паучью, довольно-таки женскую роль. Когда он брал у Полин деньги, кожу ему электрически покалывало, будто он плел заговор.

– Ты права, – ответил он. – У тебя нет резервов, а такими темпами и никогда не будет. У меня есть мысль.

– О, скорей же.

– Есть такая штука, называется мартингал. Когда проигрываешь – удваиваешь свою ставку и продолжаешь ее удваивать, пока не выиграешь. Затем возмещаешь все свои потери и к тому же оплачиваешься по большей ставке.

– Ладно. Значит, ставлю пять долларов и проигрываю, а в следующий раз ставлю снова эту пятерку плюс еще пять и получается десять… – она вытащила блокнот и карандаш, – …и проигрываю, и ставлю пять плюс пятнадцать равно двадцати – ну да, с каждым разом удваивается, – а двадцать по трем к одному это шестьдесят, а не пятнадцать, – значит, я в выигрыше на сорок пять долларов, а не на… пять? Почему ты таил от меня эту мудрость? – Не успел он ответить: – Постой! А если я проиграю? Потеряю, м-м, тридцать пять, а не пятнадцать – это не может ли сделаться как-то дороговато?

– Поставишь тридцать пять со своей следующей пятеркой и все вернешь – рано или поздно тебе суждено выиграть. Сама же говорила, у тебя никогда не бывало трех-четырех проигрышей подряд.

– Я тебе показывала свои таблицы. У меня бывали полосы невезения, но немного и редкие.

Оливер соображал, что к чему. Какой бы ни была игра, полосы невезения случаются так же верно, как приход ночи; и рано или поздно любой азартный игрок открывает для себя мартингал. Оливер наблюдал, как она прельщает себя таким посулом.

Сам же он прельщался ее всевозрастающей зависимостью. Он думал повторить драму несделанной ставки, чтобы восполнить ее смятение, но вместо этого попросту разок-другой предупредил ее, что его букмекер уехал из города.

– Власти предержащие, кажется, вечно предержают где-то еще, – воскликнула она. От нетерпения своего она была живейшим обществом. Ей почти что удалось расстегнуть его целенаправленную благопристойность.

Через неделю события сами по себе привели к кризису: у Полин случилось несколько прямых проигрышей. Последний стоил ей трехсот двадцати долларов. Ее ужасала необходимость выставлять такую сумму вдвойне, ужасало и не делать ставку. Оливер предложил ее профинансировать. Она отказалась как могла яростно – недостаточно яростно, понимала она, хоть и не неискренне. Оливер заметил:

– Ты говоришь так, словно мне услугу оказываешь.

Полин же это подсказало выход:

– Давай договоримся. Если я не смогу их тебе вернуть – завещаю тебе свою девственность. И тебе придется ее принять.

– Полин, ты дитятко несмышленое.

– Пошло оно все к черту. Попрошу у Мод.

Перспектива того, что она будет должна ему себя, возбудила Оливера.

– Согласен. Но настаиваю на том, что место и время выберу сам.

– Возможно. Получишь недельную отсрочку. «До сладкой песни: „Мы поспели!“…»[21] Конь – Презренье. И он выиграет. Тогда я арендую себе настоящего мужчину, вахлак ты эдакий.

Эта хитрая страховка удовлетворила Полин. В своем будущем она обрела свежую надежду. Однако Презренье остался без призовых, и с проигрышем ее уверенность съежилась.

Полин обуял неожиданный, неутолимый стыд. Заверения Оливера оставили ее холодной:

– Даже если не в деньгах суть, она во мне. Я не позволю тебе спустить меня с крючка. Я тебе не маленькая дурочка.

– Я знаю. Нам нужно было открыть совместный счет, тогда это не имело бы значения. – Оливер сам не знал, что он имеет в виду этой шуточкой.

Несмотря на их уговор, раскаяние Полин подавило любую мысль о том, чтобы не возвращать долг наличкой. Деньги она решила заработать. Оливера это удивило и не слишком озаботило. Отплатит ему Полин или нет – он становился средоточием всей ее жизни. Никогда прежде ни над кем он в такой мере не господствовал.

Что же касается денег, Оливер слабо верил в какие бы то ни было игроцкие системы – и уж точно не верил в Полинину. Никаких ее ставок у букмекеров он не размещал; у него и не было никакого букмекера, кроме себя самого. Она ничего ему не задолжала – Оливер держал у себя шестьсот тридцать пять долларов, принадлежавших ей.

Полин попросила Мод помочь ей отыскать работу. Мод, не зная о важности Оливера в ее жизни, предложила обратиться к его отцу – доброму знакомому, кто в то время занимался реорганизацией Ассоциации, президентом которой его избрали. Он и сможет придумать, чем ей заняться.

Сперва обескураженная, Полин быстро убедила себя, что Оливер не служит препятствием к тому, чтобы она обратилась к мистеру Прюэллу. На следующий день она ему нанесла визит. О трудоустройстве они не говорили. Был он наблюдательнее Мод и знал, как его сын проводит вечера. Полин ему понравилась. Заведя ее к себе в кабинет, именно он обратился к ней с просьбой:

– Вы влюблены в Оливера? Надеюсь, что да. Мне нужна помощь.

– Помощь с Оливером?

– Мне кажется, он превратился в другого человека. Еще год или около того назад он обращался со мной как со старым пердуном. Все понимал в жизни, а я для него был рабом предпринимательства. Теперь же он не только уважает меня и доверяет мне – он стал на меня работать. Меня это тревожит.

– Вам не кажется, что он при этом счастлив?

– Как такое возможно? В его двадцать лет мне тоже хотелось быть писателем. Но у меня к этому не было дара, а потому я взялся за дело и принялся зарабатывать деньги. Послушайте, дорогая моя, с самого начала у меня было представление, что если я сколочу себе состояние, оно будет для того, чтобы мое дитя могло вести такую жизнь, какой пожелает. С чего бы Оливеру сызнова заниматься тем, чем занимался всю жизнь я? Если он хочет писать, пускай пишет.

– А вы уверены, что он этого хочет? Он ни словом не обмолвился о…

– У него истинный талант. Вы, похоже, не верите мне. Ну, показать вам мне особо нечего после того, как он закончил колледж, только немного поэзии, да и та… – из запертого ящика он достал «Бумаги Пресидио», – …крайне пикантна. Ну да вы взрослая девушка. – Он передал ей журнал.

Полин прочла строк десять, после чего, невзирая на предупрежденье хозяина, томик упал на пол. Полин весьма порозовела – далеко не только от смущения.

– Я остолоп, простите. – Тактично мистер Прюэлл даже не улыбнулся ее незадаче. – Вам придется поверить мне на слово. Знаете, отцы такого обычно не одобряют.

– Кто она была?

– И пока не забыл: не рассказывайте Оливеру о стихах. Мне не полагается о них знать.

Полин дала слово. Отцу Оливера она пообещала бы что угодно.

– Сладкая песня, не забыл? – упрекнула она Оливера в тот вечер.

– Как я мог? Это ты, похоже, забыла. – Он поцеловал ее в губы. – Давай встретимся в «Банях Мевилл» в одиннадцать.

– В банях? Утром?

– Попроси себе комнату тридцать два.

Оливер знал, что время пришло. Свежий пыл Полин едва ли удивил его; так подтвердилась вера в то, что могущество липнет к тем, кто его презирает.

Оливер предался с Полин буйной любви – его поэзия ожила. После бань он наслаждался ею и в других маловероятных и даже более публичных местах: в домике на дереве, на залитой лунным светом площадке для гольфа в Гейзер-парке, на дне гребной шлюпки на озере Люзёрн. Кроме того, они проводили долгие дни в его комнате у миссис Куилти. Ртом своим он делал такое, что она никогда и не осмеливалась вообразить. Он изобретал ей переживания.

Буйство его не было притворным. Вновь разыгрывая то, чему его научила Элизабет, он все это присваивал: оно становилось доказательством его мастерства. Оливер наблюдал, как Полин влюбляется в него, с глубоко прочувствованной радостью.

Он знал, что ей захочется за него замуж. Позволил ей затронуть эту тему самой и сказал:

– У тебя такой образ жизни, какой я не смогу себе позволить еще много лет.

– Буду питаться кашами три раза в день. Собирать крышки от коробок[22].

– Об этом я и говорю.

– Я просто хочу жить с тобой вечно. Это ж не может слишком дорого стоить. – Оливер пожал плечами. – Устроюсь на работу.

– Возлюбленная моя, в наши дни квалифицированные мужчины сидят без работы.

– Говорю же тебе, я кое-кого знаю.

– Ты роскошная деваха, Полин, но тебя готовили к праздной жизни. Что скажут наши друзья, если я позволю тебе работать? Сам я и на двух работах бы трудился, если б мог, но в сутках недостаточно часов.

– Ой, я не хочу, чтоб ты работал больше, я хочу, чтобы тебе вообще не надо было работать – в конторе, во всяком случае.

– Что же ты предлагаешь мне – сделать книгу из записанных ставок?

Полин это приняла за возможную остро́ту.

– Попроси отца помочь. Он считает, что я тебе гожусь.

– Он и так помогает. Зарплату мне платит.

– Поспорить могу, он бы тебя устроил.

– Будь я сам по себе, мне бы хотелось показать, что я справлюсь один, а не на его деньги. – Полин улыбнулась. Там, где Оливер имел в виду заведение собственного дела, она представляла себе поздние ночи за пишущей машинкой.

– Мы же можем хоть что-то сделать – я же могу. Ох, ну почему я такая простофиля? – Оливер очень притих: как будто бы, держа на руках хорошие карты в азартной игре, ждал, чтобы противник его пошел первым. – Если б только… – говорила Полин, и Оливер не шелохнулся; да и следующую сигарету не закурил.

Полин решила не рассказывать Оливеру о своих истинных ожиданиях. Она честно верила, что это пустяк: денег ей доставало всегда, им хватит. Вместе с тем она видела: чтобы убедиться самому, Оливеру нужны ощутимые перспективы.

Мод хотелось, чтобы она вышла замуж удачно. У Мод имелись лишние деньги. Поделится ли она ими? Почему ж нет? Оливер так и не узнал, какая обида установилась тогда между сестрами. Полин сказала ему лишь, что попросит Мод сдвинуть вперед дату ее вхождения в наследство. Оливер эту ложь принял и отмахнулся от нее – завещания не так-то легко изменить. Ему было все равно. Он по-своему был к деньгам безразличен так же, как и она. Ему и так доставалось то, чего он хотел больше всего: Полин вверяла ему все, что у нее было.

Два дня спустя Полин сообщила, чего она добилась от Мод: карманные деньги ей удвоят, отцов дом в большом городе перепишут на ее имя. На Оливера это произвело впечатление. День он нарочито сопротивлялся, затем уступил, чересчур довольный, чтобы провозглашать всему свету, что эта бойкая, красивая, желанная молодая женщина предпочла всем остальным его.

Чтобы объявить об их помолвке, мистер Прюэлл устроил прием. Мод не явилась – она путешествовала по Европе. Не вернулась даже к свадьбе в октябре. Из-за страха войны поезд из Вены отменили, и Мод опоздала на пароход. Оливер мог бы догадаться и о других причинах; он был слишком счастлив, чтобы их искать. Как автомобилист, обнаруживший короткий путь на своем ежедневном маршруте, как солдат, выполнивший боевую задачу без кровопролития, как писатель, экономно донесший свою мысль, он черпал счастье из собственной действенности. На помолвочной вечеринке он осознал, что те деньги от семи скверных ставок Полин, что он оставил себе, покрыли все его расходы на ухаживания за ней, вплоть до последнего ужина и выпивки. Он не смог себе отказать в том, чтобы сообщить ей об этом.

– Ты хам и невежа, – сказала она, – раз подверг меня такой пытке ни за что ни про что.

– Но деньги же все равно у нас!

– А если б я выиграла, а?

– Ты восхитительна и очаровательна, но когда доходит до практических дел, оставь их мне.

Нотка серьезности в его словах на Полин подействовала.

– Я всё хочу тебе оставить! Кстати – как насчет свидания у тебя в доме на дереве?

Оливер обнял ее и пощипал губами за брови.

– А не подождать ли нам? Давай нашу брачную ночь превратим во второй первый раз.

– Ты шутишь… нет? Ладно, как скажешь. – На миг она почувствовала, что ее душит знойный жар его благожелательности. Ей хотелось положить руку ему на член, прямо перед его родителями, на виду у их друзей. Она лишь спросила: – Больше никакого домика на дереве? Никакой миссис Куилти?

Оливер с улыбкой покачал головой. Он никогда не совершит этой ошибки, не спутает Полин с Элизабет – или ее потребности со своими нуждами. Она принадлежала его грядущей жизни – той, что тянулась теперь перед ним чередою упорядоченных, сдержанно освещенных комнат: выложенный мраморными плитами вестибюль, где у дверей ждала Полин в длинном золотом платье; наверху гостиная, обставленная в стиле Людовика XV, с несколькими кушетками, заваленными подушками, и креслами, накрытыми мягчайшими серыми и бежевыми чехлами, их праздность оттенена формальностью рояля в вечернем наряде; столовая, где стол красного дерева, едва ль не черный при свечах, окружали дружки в смокингах, курившие сигары и пившие портвейн; берлога в цокольном этаже с честерфилдовым диваном и креслом, в рабочем столе полно секретов, свой отдельный телефон – в таком убежище хорошо исследовать одиночество, дарящее светскому человеку самое стойкое наслаждение. Полин принадлежала той перспективе, в которую он мог вступить без малейшего угрызения совести, без малейшего усилия. Хоть относительно этой перспективы он почти и не дерзал претендовать на какую бы то ни было оригинальность, тем не менее гордился он ею как собственным твореньем – быть может, потому, что настолько целиком ощущал себя ее обладателем.

Самоуважение Оливера не ослабло, когда, много позже, он выяснил факты супружнего наследства. Ни разу открыто он не попрекнул Полин, да и, сказать правду, откровение это вызвало в нем чуть ли не благодарность. В конце концов, оно подтвердило, что Оливер наделен правом всем управлять, правом проявлять снисхождение и жалость, правом повелевать.

Оуэн и Фиби: I

Лето 1961 – лето 1963

Много лет спустя, в то же первое июля, когда Аллан Ладлэм обнаружил Элизабет, и в том же городке, Оуэн Льюисон распорядился, чтобы его банк в большом городе перевел крупную денежную сумму его дочери Фиби, которой назавтра исполнялся двадцать один год.

Не впервые уже Оуэн решал обеспечить свою дочь: двумя годами ранее он ей сообщил, что учреждает доверительный фонд, чтобы предоставить ей собственный источник дохода.

Беседовал с нею он в середине августа, когда они сидели на улице под сенью кленов. За размытыми далями паривших полей и холмов припадал к земле синеватый Адирондак. Фиби вспыхнула под своим влажным загаром.

– Папуля! Чем я заслужила…

– Продолжай – ты все делаешь замечательно.

– Ты не о школе говоришь? Это даже не…

– Еще как считается. Но это не награда. Я хочу, чтоб ты сама распоряжалась своей жизнью.

– Папуля, я планирую пойти на работу…

– Что ж, я хочу, чтоб ты работала.

– Тогда…

– Но чтоб у тебя оставалось пространство для маневра. Чтоб ты могла выбирать. Чтобы тебя сразу не соблазнил какой-нибудь обеспеченный хлыщ. Двести в месяц должны в этом деле пригодиться.

– Это же баснословно, папуля…

– А если повезет, сумма вырастет.

– Папуля, а что, если… – Она замялась. – Что, если случится что-нибудь особенное – вроде покупки машины? Не то чтоб мне хотелось, но…

– Попросишь меня. Мне будет в радость.

Оуэн пояснил, что контролировать капитал будет он:

– Это нужно, чтобы средства росли. Ты же согласна с тем, что у меня получится лучше? И к тому же понимаешь, что ошибкой будет истощать его на что-нибудь вроде машины.

Конечно же, Фиби согласилась. У нее уже начал вырабатываться план. Знать, что у нее будут свои деньги, – это оживить одно особое желание.

Той весной у себя в колледже она побывала на факультативной лекции. Выступать студенты позвали первого длинноволосого взрослого мужчину, какого она в жизни видела. Носил он сапоги и джинсы, замшевую куртку и галстук-шнурок. Жил в Скалистых горах и рассказывал о тех краях девственной глуши. Говорил о вторжении городского человека в эту глухомань. Говорил о коррупции в капиталистическом обществе, о том, как она унижает все, чего б ни коснулась, включая отдельные личности, – а все потому, что нужно извлекать выгоду. Глухомань, сказал он, поощряет личность оставаться просто-напросто собой: люди вынуждены приобретать такие знания, которые оказываются непревзойденно полезными для того, чтобы вести счастливую, самоподдерживающуюся жизнь. Своим политическим идеалом он издавна считал революцию, но теперь видел, что час для революции еще не настал. Пока же такое время не придет, он рекомендовал отринуть общество. Никто не спросил у выступающего, чем люди в глуши занимаются по вечерам. Фиби и ее сверстники, обычно такие скептики, заглотили предложенные заповеди с восторгом.

Вскоре после она познакомилась в большом городе с молодым человеком, который воплотил собой виденье того лектора. Грядущий год он намеревался провести в Нью-Мексико лесником. Она ахнула от восхищения, что вызвало его предложение: а поехали со мной. Пусть и нависал он над нею весь золотой и громадный, Фиби даже тогда не могла помыслить о такой перспективе. Теперь же она ему написала: он не шутил? В ответ он позвонил и подтвердил, что нет, не шутил.

Когда Фиби объявила, что бросает колледж, чтобы отправиться охранять лесные угодья юго-запада, Оуэн, не куривший лет десять, машинально схватился за пустой нагрудный карман. Он счел, что его обвели вокруг пальца.

Ума Оуэну хватило, чтобы скрыть такие чувства и пуститься в торг. Поначалу выразил лишь удивление, заметив, что вести подобную жизнь – дурацкая для нее затея, судя по всему: на такую работу она не способна. Фиби утверждала, что способна; в верховых походах она была звездой, держалась лучше многих мужчин. (Сам виноват, размышлял он, вырастил ее как мальчишку. А вот ее брат – ребенок домашний.) Возможно. Но зачем бросать всего за два года до конца бакалавриата? Она ответила, что диплом по искусству от прогрессивного колледжа нынче много веса не имеет – он может ей даже навредить. Оуэн спросил: а само искусство? Десять лет она хотела стать профессиональным художником. (Оуэн в силах был принять такую возможность. Он не рассчитывал, что его девочка поступит в школу права, а все признавали, что талант у нее настоящий. Ей следует и дальше учиться живописи. Впоследствии, вероятно, и вырастет из таких занятий – или же преуспеет в них. Он представлял себе, как навещает ее тогда в городе…) Искусство, сказала Фиби, и что такого замечательного в искусстве?