Сигареты

За двадцать семь лет до возвращения Элизабет городок избрали местом проведения июльского политического съезда. Однажды вечером в начале месяца на участке одного из двадцатикомнатных «коттеджей» на Северном Бродвее в саду принимали гостей. Собралось больше двухсот человек, одетых в бледные летние цвета, слишком уж похожих друг на друга, чтобы кому-то, кроме них самих, было с этим уютно: они сбивались в стайки неодолимо, как скворцы. Среди них в очевидном отдалении стоял молодой человек, один. В городке его не было двенадцать лет – с тех пор, как ему исполнилось десять.

Ему нравилось наблюдать за шумным сборищем (с кем он познакомится? кто понравится ему? кто полюбится?); тем не менее он решил – после второго фужера шампанского, – что ему следует либо смешаться с прочими, либо уйти. Он увидел знакомое лицо – молодая женщина, которой его некогда представили. Юноша подошел к ней. Не похоже, что она его узнала.

– Вы меня не помните? Извините – я не знаю здесь ни единой души…

– Даже меня! – воскликнула она. Он назвал их общего знакомого. – Вы Оливер! Я Элизабет Хи…

– Вас я узнал.

– Потрясно. Слушайте, я тоже здесь никого не знаю – по крайней мере, из тех, кого хочется. Давайте объединимся и выберем себе по вкусу. – Не успел Оливер заявить о своих сомнениях, Элизабет пленила его левую руку. – Вы первый. Как насчет дамы в голубом – блеск, что скажете? Не слишком стара для вас?

– Вовсе нет. Мне нравятся женщины постарше. – Он был на год-два младше Элизабет – целая пропасть для того, кто только что из колледжа.

– Понимаю – и она так расторопна для своих двадцати шести! Прошу прощенья, – сказала Элизабет их жертве, – вот этот восхитительный юноша, которого я знаю уже целую вечность и могу поручиться за его восхитительно низменные намерения, сходит по вам с ума и робеет, вот я и решила оказать вам обоим услугу. Это… – ее рука стиснула сжавшийся локоть Оливера, – …это Оливер Прюэлл.

Фамилия ненадолго привлекла взгляд Мод.

– Я думала, что помню всех Прюэллов… – Поскольку Оливер не уцепился за поданную реплику, Мод вновь повернулась к Элизабет. Посредница из нее получалась отвлекающая.

Элизабет никак не давала Оливеру обрести почву под ногами, представляя его, например, эдак:

– Ума не приложу, что он в вас нашел, но он до смерти желает с вами познакомиться.

Вскоре он уже и сам наслаждался игрой: познакомился с двумя свеженькими девушками, только что вышедшими в свет, женой губернатора и шлюхой ужасающей красоты, а сам представил Элизабет судье, писателю и спортсменам по ее выбору.

Он быстро становился одержим и самой Элизабет. Возможно, к этому его предрасположило знакомство со шлюхой. Даже тогда он продолжал думать об Элизабет как о женщине «старше» и этакой «слишком уж старой для него», покуда, когда он подводил ее к какому-то до нелепости громадному хавбеку, она подтолкнула его – скорее заговорщицки, а не интимно: он стоял вплотную позади нее и почувствовал, как ее ягодицы вжались ему в бедра, мягкие и мускулистые, как язык. Запнувшись посреди очередной фразы, он едва сумел доиграть свою роль.

Под конец вечера к Элизабет пристал липучий молодой человек, распускавший руки невзирая на ее уклончивую болтовню. Аллан, немного пьяный, об этом случае забудет. Оливер не отходил от Элизабет, не позволяя ни спине, ни локтю молодого человека себя изгнать, пока тот не убрался. Благодарная Элизабет попросила Оливера проводить ее домой.

Поселилась она у друзей неподалеку. Не предложила отправиться куда-либо еще, не пригласила зайти, не стала сидеть с ним на веранде. Лишь чмокнула в щеку, словно бы говоря: вы мне нравитесь, я вам доверяю. Не к этому он стремился, но очень боялся оказаться неуклюжим. Она и была старше. Ему требовалось приглашение.

Заходя в дом, она сказала:

– Завтра я иду в «Бани Мевилл». Пойдете со мной? Буду у павильона без четверти десять. Спросите ячейку номер восемнадцать. Должна быть самой славной на вашей стороне.

Оливер отправился домой довольный.

Назавтра утром в «Банях Мевилл», частном заведении, специализирующемся на грязях (их облагородили как фанго, с кивком на Батталью в Эвганейских холмах), сопровождаемый обходительным негром в мундире из сирсакера, Оливер обнаружил, что в комнате 18 его ожидает ванна чего-то напоминающего исходящее паром дерьмо. Ему выдали махровый халат и стопку полотенец, проинструктировали, как пользоваться грязью, и оставили одного. Он с сомнением пялился в ванну. Что за прок ему от этого последнего средства для заскорузлых ревматиков? Раздевшись и обернув бедра полотенцем, он обмяк на табурете, тоскливо возведя очи к световому люку из голубоватого матового стекла.

Он услышал скрежет металла и, оглядевшись, увидел, как приотворилась дверь возле ванны. В расщелину просунулась ступня с коралловыми ногтями. Дверь распахнулась, явив Элизабет. Одну руку она держала за спиной, а другой придерживала у горла необширное полотенце, которое, болтаясь, когда она делала шаг в комнату, открывало симметричные фрагменты все еще не измаранного грязью, не прикрытого одеждой тела. Поскольку в помещение вошла дама, Оливер, разумеется, встал. Элизабет спросила:

– Не желаете ли танго в фанго?

Оливер почувствовал, как соскальзывает его полотенце. Схватился за него обеими руками, а Элизабет плавно извлекла из-за спины колобок грязи размером с канталупу. Колобок этот попал ему прямиком между глаз.

Он стоял ослепленный, задыхающийся, голый. Хихиканье Элизабет донеслось до него издали. Она удрала в свою комнату. Дверь между ними не закрыла. Оливер выцарапал жижу из глаз и рта, набрал обильные пригоршни ее из ванны и зашагал за нею следом, вознамерившись мстить.

Уже обернутая халатом, Элизабет стояла у себя в комнате рядом с дальней дверью. При его наступлении она сказала:

– Постойте, – и он повиновался. После чего испустила визг душераздирающего ужаса. За ним еще один; Оливер по-прежнему не понимал. Кто-то бежал по коридору. Оливер поднял одну руку, наполненную грязью. Элизабет, все еще воя, сделала шаг от двери, которая открылась, впуская крепкую матрону, чья тревога на лице быстро сменилась изумленьем, а затем и негодованием. Оливер поспешно развернулся к собственной комнате, но обнаружил, что Элизабет проскользнула ему за спину. Безутешно хныча, она теперь загораживала ему проход.

Матрона перемещалась к ванне. Оливер увидел над ванной выемку с тревожной кнопкой. С хитростью загнанного зверя он, не раскрывая рта, шлепнул плюху грязи на кнопку и выскочил за дверь в коридор дамской секции.

По хронометру бегство его длилось двадцать секунд. Он миновал одну клиентку с ее служительницей; еще одну, без сопровождения, которая его не заметила; и уборщицу, катившую тележку, полную мохнатых палок. В воображаемом времени путь его близился к бесконечности, и за время этого пути он встречал другие фигуры – менее ощутимые и гораздо более настоящие: своего отца, торжествующего от того, что оправдались его худшие страхи, свою мать, белую как мел на смертном одре, к которому ее привел его позор, блатаря-сквернослова в его бригаде кандальников-каторжан. Он пережил окончательные откровения о судьбе человеческой и природе реального. Истину он признал и как абсолютную, и как неизъяснимую, само время – как необратимое и незначительное. Он подошел к грани мистического постижения каритас.

Топот хлюпающих ног – его собственных – напомнил Оливеру, в каких он обстоятельствах. После чего он потешился умной мыслью, что у всех женских комнат рядом должны быть комнаты мужские. Двери между ними запираются только с женской стороны? Почему бы и нет? Женщины – женщины никогда не пристают к мужчинам, ха ха, только мужчины к женщинам. Быть вместе возможно лишь с согласия девушек? Бани – большое любовное гнездышко? Он толкнул следующую дверь: открыто, в комнате никого. Откинул щеколду на двери развлечений: открыто, в комнате никого. Открыл дверь в дальний коридор – и там никого, все гоняются за маньяком на другой стороне! Счастливчик Оливер! Он проскакал до комнаты 18, где, запершись, присел на корточки перевести дух.

Лучше б ему пошевеливаться. Сначала вымыться. Он подошел к раковине: из зеркала на него уставилась обляпанная грязью физиономия, которая могла принадлежать и Элу Джолсону[7], и кому угодно. Он остался анонимен. Его рот, все еще ловивший воздух, раздвигался в ухмылке кьяроскурного блистания, когда из-под его поднятых рук через всю его грудь поползли покручивать ему соски две ладошки с острыми пальчиками. Он захихикал. Она вынудила его отъебать ее в ванне.

За обедом он у нее спросил:

– Почему не вчера вечером?

– Где? На переднем крыльце? На заднем сиденье? В гостинице на час? Нам по-прежнему, – добавила она, – нужно какое-то место. Мне кажется, я знаю где. У тебя кожа не одурела?

Они поехали в деревню, которая называлась Озеро Джордж. Поначалу миссис Куилти отнеслась враждебно[8]. Давным-давно она работала у матери Оливера и сказала ему:

– Вы же не мистер Рэчетт[9], вы Оливер Прюэлл. Мастер Оливер, разве можно просить о таком!

Оливер приготовился бежать.

Элизабет сказала:

– Тем больше причин нам помочь, миссис Куилти. Я никогда не беседовала о вас с миссис Прюэлл, но уверена, у нее не найдется ничего, кроме похвал, а Фредерик Стоктон рекомендовал вас в самых пылких выражениях…

– Трудные нынче у нас времена, вот что я скажу, – перебила ее миссис Куилти. – Тяжело деньги даются, раз уж правительство все их себе налогами забирает, даже чтоб дом поддерживать в порядке, надо людям начинать городские ставки платить, а в конечном счете никакого уважения не осталось, молодежь уже совсем не уважает, вообще никакого уважения – к людям моего возраста, раньше-то, бывало, молодые люди шляпы приподымали, а нынче повезет, если хотя б кивнут. – Пауз миссис Куилти почти не делала. – Восемнадцать пятьдесят в неделю, плата вперед, будьте любезны.

Элизабет заставила Оливера испробовать комнату немедля. Колебания его остались в прошлом.

Он у нее спросил:

– Кто такой Фредерик Стоктон?

– Его твой отец должен знать. У него была договоренность с миссис Куилти. Еще он знакомил ее с другими господами. Отсюда и праведное негодование. Она вполне себе артисткой была, похоже. Так и расплатилась за дом. Тебе не следует спускать ей с рук.

– Если она когда-нибудь сообщит моей матери…

– Ей твоя мать до лампочки. Она знает только, что тебе нет.

– Так что ж она тогда беспокоилась?

– Показать, кто тут главный. Ты слишком уязвим, дорогуша. Послушай: хочешь – будь удобен другим, а хочешь – пусть другие будут удобны тебе.

– Ладно. – Оливер задумался. – Даже моя мать?

Элизабет улыбнулась.

– Понимаю, о чем ты… Она до сих пор следит, когда ты приходишь и уходишь?

– Нет. Но много обо мне думает.

– Немудрено. Она же мать.

– Я уже больше не знаю, что именно она обо мне думает. Я бы предпочел возвращаться домой к тебе.

– Ты бы хотел меня своей матерью?

– Еще как хотел бы.

– Дудки, детка. – Она вонзила три ногтя ему в промежность. – Любить тебя по-матерински? Даже миссис Куилти ума хватает.

Оливер покраснел.

– Любить? – Элизабет звучно чмокнула его. Взяла в плен локтями и коленями.

– Эй! – возмутился он. – Мне, что ли, полагается тебя любить?

– А что, думаешь, здесь происходит?

– Ничего я не думаю. Не знаю. Я потрясно провожу время. Вот это я люблю…

Элизабет позволила ему самому переползти к следующему вопросу, который он задал чуть ли не пискляво:

– Ты меня любишь?

Нелепо вздев брови, Элизабет ответила:

– «Ненаю. Потрясно провожу время…» Балбес. – Она облизнула ему губы.

К Элизабет Оливер питал восторженное любопытство, точнее – к тому, что́ она сделает дальше, и не только в постели.

В колледже он «писал»; теперь он сочинял ей стихи. Они украдкой втискивались между эротическим и непристойным. Она медленно прочитывала каждое ему вслух, отчего он ежился, просила еще.

В конце третьей недели июля Оливер получил письмо от Луизы, подруги, которая и познакомила их в самом начале. Та цитировала Элизабет, писавшую о нем: «Мой Оливер! Такой элегантный, такой сметливый, и что с того? Для этого существуют доверительные фонды. Есть в нем что-то еще, способное искупить алчность его предков и омерзительную дороговизну его образования: талант уносить ноги. Он только что сочинил сонет о моей филейной части, и тот до того хорош, что я клянусь (а) его опубликовать и (б) каждый день езжу на лошади, чтобы сонет по-прежнему соответствовал действительности…» Читая это, Оливер твердил себе нечто вроде: она думает, следовательно, я существую.

Замечания Элизабет также ввергли его в смятенье. Неужто нет в нем иной ценности, кроме как будущего писателя? Придется ль ему смотать удочки? Оливеру нравились его удобства. И, что еще непосредственнее, его тошнило от мысли: окажись его стихи опубликованы, их могут прочесть его мать и отец, – страх нелепый и при этом настоящий.

Как-то днем в середине августа Элизабет предложила поехать порыбачить в озере Люзёрн.

– Терпеть не могу рыбалку.

– Хотя бы выяснишь, как оно бы могло быть. – У Оливера зародилось подозренье, что она имела в виду: его отец вываживает мушкой форель в зловещей листве.

– Что мы ловим? – спросил он, отталкивая ялик от берега.

– Кто ж знает. Умеренноротого окуня?

Гребли по очереди. Дважды вытаскивал Оливер круглоглазых, грубочешуйных окуньков, некоторое время плескавшихся в металлическом ведре. Посреди озера Элизабет сложила весла.

День стоял серый и безмятежный. Они лежали на дне лодки. Оливер устроился головой на обитой мягким банке в корме, Элизабет примостилась у него под боком, щека в изгибе его плеча, одна рука – у него под расстегнутой рубашкой. О медленно вращавшуюся лодку с переменной резвостью шлепала вода.

Он наблюдал за медленными кругами лодки, за тем, как перед мягким шлепком в борт собираются маленькие волны. По-над озером от заросших тростником берегов тянуло мульчей. Вода и сопки подрагивали в рассеянном сером свете. Жизнь как будто завершилась, а ему снилось воспоминанье. Он не мог сказать, каково ему. Чувства его превратились в повторения волн – и серости, которая почти не менялась под ярким низким небом.

Лодку он пустил в дрейф. Некуда ему было плыть. Он не размышлял – разве что внутри самой грезы. Все, что когда-либо произошло, лишь мнилось – мнилось, будто пригрезилось, несущественное, без сути. Лодка сонно покачивалась, поворачиваясь туда и сюда, предоставляя ему чувства, мысли, их предметы. На единственный миг, быстро миновавший, он попробовал сказать о том, что с ним происходит (может, Гегель, может, Гейне; они тоже несущественны). Не за что было хвататься. Его целиком окружал сон его существа. Его окружало ничто. Ему не требовалось ничего вне себя, за пределами этого сна.

Прошел час. Он безотрывно смотрел в небо. На западе темнеющая серость изменилась. Очерк сопок сверху тлел тусклыми фестончатыми рифами красных угольков.

– Ничто за пределами нас не задерживается. – Мысль снова притонула в сумрак лесов и воды, облака в их мгновенье огня и угасанья показались ему собственной его жизнью, которой придали форму, гимном удовольствия и меланхолии.

К востоку небо обрело оттенок лика посмуглее, он больше успокаивал: уклон холодной голубизны, угольной, того колера, какой в детстве он называл полицейским синим. Оливер подумал о дядюшке, при упоминании чьего имени взрослые умолкали, – опозоренном, профукавшем свои средства и хороший брак на других женщин. Жил он в предместье Кливленда с некоей миссис Куилти. Синий, синий, полицейски синий. Оливер заглянул во тьму и ощутил содрогание могущества, осознав, что жизнь его принадлежит ему целиком и полностью, никого тут больше нет. Более никогда уже не познает он такого счастья. Когда проснулась Элизабет, ночь уже опустилась.

Родители Оливера вернулись из Европы. Он приятно делил время между Элизабет и семейным домом.

Утром последней среды августа Элизабет взяла Оливера на бега, провела через все конюшни к особому стойлу, из которого на них зыркал пригожий гнедой жеребец.

– Уверенный, от Верняка и Маленького Желудя. И взгляни. – Элизабет показала на местные котировки в «Утреннем телеграфе»[10]: Уверенного внесли в тысячедолларовые скачки с последующей покупкой в тот день. – Должно быть, они сбрендили. Мы не можем его не купить. Это лучшая покупка после Луизианы[11]. – Она не шутила.

Оливер начал с нею спорить: с животным что-то не так, где они возьмут тысячу долларов, что они станут делать со скаковой лошадью? Элизабет: она видела Уверенного двумя днями раньше, они растрясут копилку Оливера, купят еще одну лошадь, чтоб Уверенному не было одиноко.

– Но в одном ты все-таки прав. Подозрительно это и впрямь. Давай спросим твоего отца.

Мистер Прюэлл был членом Ассоциации, которая в то время управляла бегами. Еще с тех пор, как Оливер был подростком, он был для сына загадкой, и тот надеялся, что таким отец и останется как можно дольше. У Оливера имелся план, который он держал в тайне даже от самого себя: он станет до того триумфально преуспевающим, что драконья натура мистера Прюэлла окажется обезврежена, не успеет он привести ее в действие. Лето подкрепило уверенность Оливера. Элизабет установила его подлинность. Теперь же Элизабет грозила перемешать всю его жизнь, чьи части прежде оставались удобно раздельными.

Он умолял ее не советоваться с его отцом. Элизабет знала, что причин для беспокойства у него нет, о чем ему и сообщила. Он отказался ее сопровождать. Такое детское упрямство ее оскорбило.

Элизабет увидела – быть может, чересчур легко, – что мистеру Прюэллу она понравилась, а сына своего он любит. Она ему позвонила, он ее пригласил на коктейль в полдень и выслушал то, с чем она пожаловала.

– На самом деле, видите ли, продать его нельзя – это просто скачки, чтобы он не терял форму. Но я все равно проверю. – Он позвонил владельцу, затем передал ей: – Угу. У них джентльменское соглашение. Вы же понимаете – мы все здесь друг друга знаем, и в таких случаях руки прочь. Вам придется поискать себе другую лошадь.

– Крах очередной мечты! Мистер Прюэлл, сегодня утром в кафетерии на ипподроме я слышала, как кто-то говорит об Уверенном, – так я и узнала, что он бежит. Не думаю, что он в курсе дела о вашей договоренности.

Мистер Прюэлл сделал еще несколько звонков, последний – владельцу Уверенного с советом вычеркнуть его.

– Умница. Есть один тип, не местный – из Джерси, я слышал…

– Я тоже.

– Не из Джерси-Сити же? Мне должны были сообщить. Вы заслуживаете медали Джулиетт Лоу[12], – с приязнью добавил мистер Прюэлл. – Так, теперь вы остаетесь на обед, а я потом везу вас на бега – владелец желает поблагодарить вас лично. Где мой мальчонка?

Оливер отправился в бары.

«Как Элизабет?» – спрашивали его. Никто в городке его без нее давно не видел. Обедом он пренебрег. На ипподром прибыл еще до двух и встал с арендованным биноклем на внутреннем поле. Вскоре заметил ее в клубе с его отцом и еще какими-то мужчинами. Один, долговязый и молодой, так и лип к Элизабет, пялился на нее, заговаривал с нею при всяком удобном случае. Оливера Элизабет не замечала. Уверенный в забеге не участвовал. Оливер отправился к миссис Куилти: никаких записок не передавали.

В тот вечер Оливер поехал в «Озерный дом Райли», где играл хороший оркестр. Остановился возле бара. Вошла компания молодежи, некоторых он знал. Уселся за их стол рядом с долговязым, которого видел на бегах. Оливер разговорился с ним. Звали его Уолтер Трейл. Как ему здесь нравится? Он сюда приехал работать. Работать – в его-то возрасте? Да, он уже сам зарабатывает себе на жизнь – красит животных. Оливер сказал, что животные ему нравятся некрашеными. Уолтер рассмеялся и пояснил, что он художник-анималист – пишет портреты любимых животных. Только что изобразил Уверенного. С пятнадцати лет он так заработал уже тысячи долларов. В колледж все равно пойдет, со следующего месяца начиная – ой, уже со следующей недели.

– Если все не брошу.

При этом у Оливера возникло восхитительное предчувствие. Он завлекательно подался к собеседнику. Уолтер поверил ему:

– Бывают такие мгновения, знаете, когда двери распахиваются – нет, вы видите, что никаких дверей и нет вовсе.

– Мать честная, Уолтер. Рассказывайте еще.

– Однажды я влюбился в циркового слона.

– Уолтер, вы же не рассчитываете, что я в это поверю.

– Знаете, как дети малые влюбляются, правда? Мне было восемь. Я хотел его картинку, поэтому моя мать нащелкала несколько снимков. Он на них вышел как тюк тумана.

– М-мм.

– Однажды ночью мне мой слон приснился. Как будто он на экране – только не выглядел тюком тумана, он там весь был как есть. Поэтому наутро я его нарисовал таким, как он смотрелся у меня во сне. У меня появился любовный подарочек на память, и так за одну ночь я научился рисовать животных. Говорят, у меня талант от природы, но от природы у меня одно: я сходил с ума по тому слону.

– Знаете, я б не стал рассказывать эту историю направо и налево.

– Просто я люблю животных – я всяких животных любил с тех пор. А забавно то, что я совершенно не способен рисовать людей.

– Почему? Людей вы разве не любите?

– Никогда не было у меня такого чувства, что не люблю. И все равно, вы себе не представляете – получать столько внимания и денег, проводить все время с этими богатыми стариками и их женами… Поневоле себя спросишь, не чудик ли я какой-то? И вот сегодня я встретил эту личность.

– В смысле – женщину?

– Дело даже не в том, что она красива, а в том, как она двигается. Пальцы и колени у нее двигаются так же, как лицо, а может, наоборот. Вы меня понимаете?

– Ух, еще как!

– Я глаз оторвать от нее не мог. Она видела, что я схожу с ума, глядя на нее… – Уолтер смолк. Оливер спросил, что было потом. – Она была очень любезна. Завтра придет мне позировать. В голове не умещается.

У Оливера уместилось. Он начал было говорить:

– Что ж, мне ужасно нужно посрать, – когда оркестр бабахнул «Топая в „Савое“»[13]. Они попрощались жестами в грохоте.

Оливер вернулся к миссис Куилти. Никаких сообщений. Посидел у них в комнате. Звонить тоже не стал; но это же его отставили в сторону. Произошли события, в которых его присутствия не хватились. Элизабет и его отец, Элизабет и Уолтер (ее дела, разумеется) – Элизабет проявила себя как та, кого он в ней и не подозревал: натуральная сучка.

Несправедливо? А к нему она справедливо отнеслась? Недели с нею вымотали его. Она так много требовала. Все время хотела, чтобы он изменился. Как будто коня покупала. Совсем обезумела, если считала, что он способен писа́ть.

Она подарила ему чудесные каникулы. А теперь каникулярное время заканчивалось. На следующей неделе уже День труда, когда он обязан вернуться в город и найти работу. Но почему же всех не опередить и не сделать этого сейчас?

Его обескураживала перспектива оставаться одному в большом городе, покуда он не сообразил, что можно позвонить подруге Луизе. Он тогда первым объяснит, что произошло. Должна же она знать других девушек.

У миссис Куилти Оливер оставил письмо Элизабет. В нем он винил себя за события того дня, хоть и упоминал «других, с кем ты встречалась». Сказал, что не удивлен тому, что она его бросает. «Пусть быть твоим возлюбленным мне и оказалось полезно, не думаю, что сам я был полезен тебе, поскольку характер мой совершенно несообразен. Я никогда не сумею бежать с тобой ноздря в ноздрю…» Следовало бы написать «лежать с тобой ноздря в ноздрю» – Элизабет стащила его поближе к земле. Оливер напоминал воздухоплавателя, неспособного управлять своим шаром, могущего лишь подниматься или опускаться, и вот теперь он взмывал ввысь, ввысь – раскаляя воздух у себя в уме, покуда не поплыл вновь средь утешительных угольно-голубых вершин.

Уехал он на следующий день. Элизабет так и не ответила на его письмо. В декабре он получил свежий номер «Бумаг Пресидио», небольшого периодического журнала, выходившего в Сан-Франциско, с тремя его стихотворениями. Такой журнальчик, уверял он себя, нипочем не попадет в руки его родителей. Он ошибался. Когда много лет спустя умер его отец, Оливер обнаружил, что всю свою жизнь тот коллекционировал эротику – и старую, и новую. «Бумаги Пресидио» отыскались в отцовом собрании.

Оливер и Полин

Лето 1938

Два года спустя, закончив колледж, Полин Данлэп приехала жить со своей сестрой Мод Ладлэм и Алланом, ее мужем, за кого та вышла накануне летом. Мод, старше Полин на шесть лет, вела себя по отношению к ней как приемная мать – с тех самых пор, как их отец овдовел.

Отец их умер тем мартом, оставив все наследство дочерям. За недели после его кончины осиротевшие сестры выяснили, что условия наследования известны лишь им да юристам их отца. Никто больше, похоже, не сознавал, что мистер Данлэп накопил гораздо меньше, нежели многие миллионы, ему приписываемые, или что, как верующий в право первородства, девять десятых своего состояния завещал старшей дочери. Поскольку Мод теперь была замужем, сестры решили эти факты держать при себе: Полин может выиграть от того, что будет выглядеть явной и богатой наследницей.