Повести военных лет

–Человек чувствует свой конец. Иной не выдаёт себя, а иной – вот так, – вздохнул Петрович,

– Саша повёз приказ в штаб армии, в деревню Кувизино. Это от Валдая влево. Перед Валдаем напоролся на «Хенкеля», тот болтался вдоль дороги. Взять его было нечем. Валил густой снег, и он разбойничал, сжёг полуторку. В это время ему подвернулся Саша. «Хенкель» подошёл вплотную и с турельных сжёг безоружный «С-3». Там Сашу и схоронила дорожная команда.

– Ты помнишь, Антон инструктора Никитина? Всё ещё говорил: «Дома-стены, а тут – природа». «Наливай, Маша, щец!» Странно погиб. Гоняли они «ДБ-3ф» из Комсомольска-на-Амуре. Под Удинском во фронтальную грозу влезли. Шла их девятка. Что делать? Горючего в обрез. Тут уж сам соображай. Все знают, что это опасно влезть в грозу, но не безнадёжно. Развалила гроза две машины и из них Сашину. Видели купола парашютов, падавших в тайгу. Его экипаж на третий день, а второго «ДБ-3ф» – на пятый день выбрались из тайги. А Саша, как в воду канул. Слух прошёл, что его, вроде, лесник застрелил. Узнали на нём Сашину лётную куртку. Правда это, или – брех, но молва была.

Сидим. В ресторане постепенно становится шумнее, сизее от дыма. Молчим. Вроде как вся жизнь просмотрена нами на короткометражной ленте. Петрович опять как-то обмяк, вроде покрылся цементной пылью.

– Ну, а где Спарагус?

– Василь Самсонов, можно сказать, погиб дома, на «Ш-2».

И почему-то вспомнилось, как организовав отряд в конце сорок первого, я повёл его на фронт. А перед отлётом Самсонов в своей пламенной речи заверил нас: «Бейте фашистов, за тыл не беспокойтесь. Мы здесь ваших жён не дадим в обиду. Обережём». Конечно речь была с намёком, да видно, зря так загадывал. Я рассказал, как взлетев у «Дома отдыха» за Красноярском, Вася загнул такой разворот, что «Шавруха», скользнув на крыло, врезалась в воду. Все четверо погибли. Только Василя нашли – нанесло на трос понтона.

– Ну что же, пойдём, Антон

Стояли синие сумерки, молодёжь неслась стайками мимо, обтекая нас, как стержневая струя замшелые камни.

Конец Навигации

Осень сорок третьего года была ранней, она куда-то спешила, боясь опоздать, а за ней так же торопясь шла зима, сразу с хваткими морозами, ветрами и буранами. Енисей стал у Туруханска дней на десять–двенадцать раньше прошлогоднего. Выше, до поселка Верхнеимбатска жизнь на реке еще теплилась, но стала вялой. Шуга смерзлась в огромные поля и плыли они настолько медленно, что с воздуха казалось – они стоят. Ледовая обстановка была тяжелой, а навигация для речного флота опасной и трудной. В пути еще было много караванов, спешивших вверх по реке и было видно, что они не все дойдут до чистой воды, которая день ото дня отступала от них все дальше и дальше на юг. Стали выдавать шугу сотни мелких речушек и пошло «сало» правым берегом Енисея из Подкаменной Тунгуски. Мы смотрели с воздуха на труд, умение и риск людей и видели, как бы усмешку природы в этом единоборстве.

Намотавшись в воздухе часов 6-7 на тяжелом, на поплавках и неповоротливом «Г-1», с представителем ЕнУРПа на борту, мы шли на посадку в Енисейске. Лет тридцати пяти, худой, но широченный в плечах, обросший щетиной представитель должен несколько дней летать с нами, чтобы помочь караванам в сложной ледовой обстановке на реке. Высунувшись за борт самолёта, став на правое сиденье коленями (а чтобы не вывалится его за ноги держал борт-механик Иван Петрович), наш штурман пристально разглядывал что делается внизу. Часто он поднимал руку и крутил ею, я делал виражи, иногда один, и ждал его сигнала. Вот наш речник вытянул руку в сторону и показывал, что нужно ниже, и тут же я выполнял маневр. Мы проносились бреющим рядом с караваном, баржи сидели низко в воде, борта их обледенели, все покрыто льдом и снегом. Но жизнь на баржах была. Тонкие струйки дыма шли из длинных труб пристроек на корме. Вот открылась дверь, выбежали двое ребят, один малыш в красной рубашонке, машут нам. Вдоль борта баржи бежит черная собачонка, провожая самолет беззвучным лаем. На носу видна женщина, она может быть и шкипер этой посудины, мужиков то взяла война. Длинным багром отбивает лед с носа, якоря и бортов, машет нам рукой, и нам кажется, что она улыбается. А вот и буксир, я сбавляю скорость, чтобы лучше рассмотреть, но он весь парит, пар вырывается, мне кажется, изо всех его частей. Он бьет по ледовому месиву плицами, их видно. Края некоторых отломаны, другие расщеплены, кожухи буксира покрыты льдом и названия его прочесть нельзя. Кажется, что он похож на большую черную птицу, пронёсшуюся через снежную бурю. Вот около трубы вырываются тонкие белые струйки, одна, две, три. Это он нам, но мы не слышим. Приветствует в таком положении, не знает сам, что будет с ним через час, через сутки… Мы делаем над караваном второй заход. Народу на буксире и баржах больше, машет каждый. Я отвечаю, переваливая машину с крыла на крыло, и мы летим к следующему каравану.

Иван Петрович отпускает ноги штурмана, тот сходит с сиденья, снимает маску и очки с лица, вытягивается ко мне и кричит на ухо:

–Это – «Яблочков», не дойдет, надо куда-то девать его.

– ?

– Не потому, что не смогут – техника. Плицы! Не дойдёт!

–?

Мы летим низко, берега в молоке, снежные заряды периодически закрывают их совсем. Енисей парит, кругом сплошная муть из снежной пыли. Жмусь к берегу, по берегу легче -черный фон берега, тайги. Прошел над Верхнеимбатском, гидро-порт давно закрыт, на мачте болтаются два черных шара…. Моторы работают хорошо. Иван Петрович все же искоса посматривает на бензиномерные трубки. Сразу за Верхнеимбатском почти рядом идут два каравана. Впереди метров на пятьсот идёт «Красноярский рабочий» с длинным хвостом барж, их одиннадцать. Его острый нос режет поля шуги, оставляя за собой полоску чистой воды. Из широкой трубы кольцами вырывается сизоватый дымок-выхлоп дизелей. Этому видно ничего не страшно. В подтверждение этому штурман-речник оборачивается ко мне, радостно улыбается и показывает большой палец. Я киваю головой и тоже улыбаюсь. «Красноярский рабочий» идет медленно, но величаво, за кормой два буруна. смыкающиеся в полосу пенной воды. Корпус его широк и три первые баржи следуют по чистой воде. Дальше шуга смыкается и остальные баржи идут по ней.

Полеты продолжались ежедневно. Они не были помощью караванам, но начальство Енисейского Речного Пароходства хотело знать о судьбе судов и людей, так как радиообмена со многими судами не было, хотело видеть всю обстановку движения судов и своевременно принимать меры по спасению судов и людей. Мы сверху видели непомерный труд машин, людей, но природа была безжалостна. Некоторые караваны проходили за сутки едва ли двадцать километров и видно было как они бились среди плотного льда, теряя баржи. Тогда и было принято решение разместить караваны в устьях рек. Забрав вымпела с приказаниями, посадив кого–то главного из ЕнУРПа и их штурмана, как выражался Ивана Петрович «утоптав горючего», вылетели из Енисейска.

Потенциал.

Весна – шалунья запаздывала. Апрель жёг утренниками, днём отпускало, снег зернился, уплотняясь вбирал в себя влагу. Кержаки говорили: “напревает, паря!!”. Тревога наводнения оправдалась. Грязный лёд Енисея смешался на Стрелке с чистым, зеленоватым Ангарским, и вода, прибывая, стала затоплять город и аэродром. Промедление опасно. Взлетаем с узкой полоски земли, что осталась от аэродрома, строимся звеньями и берём курс на север.

Третий день на руднике. Вчера «приняли на борт» – сегодня в душе мрак, во рту – как в кроличьей клетке. Сосёт скука, похожая на скользкую длинную верёвку. Нужно чем-то заняться, а чем? Стук в стенку и голос начальника аэропорта Маслиева, бесхозяйственного оптимиста:

–Иваныч, к трубке!

– Слушаю!

Говорит Емельян Степанович, начальник Управления Прииска, любящий авиацию, а больше – лошадей как всепогодный транспорт.

– Вчера ваши в клубе так лихо пели и отплясывали, что пришлось милиции остановить. Может, и сегодня так будет?

Я знаю, это – Пётр Вьюшкин и Самсонов.

– Емельян Степанович, может, и сегодня так будет, ведь лётчикам-то делать нечего. Можно конечно всех нас авансом в К.П.З.

– Ну, всех-то зачем, а кое-кого следует, – в трубке слышится добродушный смешок. Ну, ладно, Владимир, завтра пришлю к вам Бейлина, у него – голова! Понял?

Бейлина… Какая ржа – безделье! Ребята играют в «храп», деньги прячут под подушку. Техник Овсянко лежит как труп с открытыми глазами. Он холост, а о чём думать холостяку?! Это второй Корейко: в прошлый раз год работал на выгодном деле – таксации лесов. Под его койкой стоит пузатенький саквояж, настолько невзрачный на вид, что, если он будет валяться на дороге, не поднимешь. Но Овсянко с ним не расстаётся, даже идя в нужник. В нём – гроши; в сберкассу он не верит, как и в бога. Накурено. Фёдор Раков стонет на гитаре о «карих очах, очах дивочих». Гриша Бубнов – любитель собак, в которых он видит «очень близкого друга», приволок от столовой бездомную дворняжку и дрессирует, заставляет стоять на задних лапах с папиросой в зубах. Ей же это не в меру собачьего понятия. Она забивается под койку и начинает жутко выть, как по покойнику. Вот оно безделье, во всей красе.

Приходим с завтрака, нас ждёт инженер Бейлин, приветствуем его, рассаживаемся.

– Ну ладно, соколы, будем давать стране презренный металл. Здесь у нас всё подчинено ему. Где бы человек ни работал, что бы ни делал, а конец всему – металл. Такой-то рудник, шахта, бригада, даже старатель: дали столько-то. Чем больше металла, тем выше потенциал. Мы работаем на потенциал всей страны. В С Е Й!

Становится скучно, как на лекции о дружбе и любви.

– Вот товарищ Ленин говорил, что общественные места будут сделаны из золота» – перебивает его Вася Белозёров.

– Верно, соколы, очень верно, – смеётся Бейлин, – оказывается вы всё знаете. Но это будет, видимо, не скоро. И, чтобы приблизить это время, спрошу: кто пойдёт в гору?

Молчим. Фёдор щиплет струны, они уже поют «глухой, неведомой тайгою».

– В гору? – не меняя позы повторяет Фёдор. Ну нет, товарищ Бейлин, о грязные тачки руки пачкать, да и к тому же у меня здесь тёща. А это великое дело, так как, пусть самая плохая тёща, но она всё же лучше хорошей шахты. Я – пас.

Табачный дым голубит стёкла окон. Бейлин пальцами выбивает такт песни по крышке стола.

– Да, таким орлам предложить другое совестно, в конюхи вы не пойдете, места кассиров заняты. Так что в гору вам в самый раз, други!

– Вот мне кажется, товарищ, Бейлин, что учёт не последнее дело в социализме – говорит Гриша Бубнов, – имею пристрастие к учёту и животным. В шахте не экзотично, однообразие, камень. Может… Могу даже на лесосеку!

Бейлин смотрит на Гришу:

– Везёт вам. Сорочьи яйца, наверное, ели. Можно и на лесосеку, утром с делянки привезли больного учётчика – недуг от зелья. И откуда они там его берут? Делянки на Тее, километров сорок. Эх, сейчас в тайге воздух то хмельной!

– Вот от него то и учётчика и забрало, – вставляет Вася Белозёров. Но Бейлин не замечает этих слов.

– А духовитость-то какая, что в сон клонит. В ушах серебренные колокольцы позванивают от тишины, жизненные соки пробуждаются. Благодать!! – мечтает Белин, отрешившись от нас, уйдя мыслями в распадки, глухомань, где заготавливают крепёжник. – Приходите завтра, дам распоряжение. Ну что ж, одного пристроили, а остальные как?

Овсянко – второй Корейко, нагибается, берёт свой саквояж и идет к койке, считая, что разговор и так затянулся. Мы все молчим. Бейлин встаёт. Одевает ушанку, весело смотрит на нас:

– Видно сроки то отодвигаются с постройкой общественных мест из металла, придётся ещё походить в деревянные.

– Походим и в деревянные, – соглашается «второй Корейко.

Доходило до оскорбления личности. Самсонов сказал, что жён касаться не будем, он свою совсем не знает, всего месяц назад женился. Часть из нас всё же решилась попробовать. Бейлин здесь ни причем, просто так решили виде принципа. Бригадир у нас Рекасон, наверное, бичуган, хороший вряд ли пойдёт в такую артель, на что тут рассчитывать? Бейлин прислал. В договоре все формальности обсосали до дипломатической тонкости. В бригаде Вьюшкин, Самсонов, Белозёров и я. «Дать им всё, что нужно для добычи,» – сказал Бейлин. Взяли авансик бонами под будущее золотишко, которое в земле–матушке спряталось. Теперь мы связаны двойным морским. Купили четыре бутылки спирта. Он, мало сказать, пахнет керосином (его доставили из Брянки в бочках), какая гадость, а что поделаешь, размочить это дело нужно, артельный закон, иначе фарта не будет. Идём к бригадиру. Дом – большой барак, раньше был столовой. Длинный стол, как беговая дорожка, за столом пять льняных погодков. На столе парящий чугун, в нём исчезают по локоть руки ребят, а когда они появляются, в каждой из них видна розоватая картофелина в лопнувшей кожуре. Пьём спиртус-вини-керосин, запускаем руки в чугун, обжигаясь чистим картошку, солим её крупной солью «бузун», берём пласты квашеной капусты, пахнущей тмином, едим чёрный ноздреватый, спечённый женой Рекасона, хлеб. И до чего же, чёрт возьми, хорошо человеку бывает!! Смотрю на бригадира. Он высок, светловолос, костист, лицо с восковиной, – не хворь ли в нём? Глаза – синь-пересинь, ясные, с каким то лучиком света. Ему видно под сорок. Вот он выпроваживает детей за дверь, ждём разговора о деле. Но Рекасон молчит, кладёт руки на стол ладонями вверх, смотрит на глубокие линии жизни. Глаза его темнеют, брови ползут к переносью и философия, с поправкой на жизненный коэффициент, льётся нам в уши

– Если говорить, браты, о труде, то вот литейщики…– куда не глянь, везде железные, чугунные поделки. Шахтёр – движение, тепло всему механизму через уголь даёт. Без строителя тоже в жизни не обойдёшься. Пахарь – хлеб, его труд на виду. Ну, а старатель, золотишник, урманщик, где его труд? В колечке на пальчике или в золотых зубах, где?

Нам казалось, что Рекасон горько обижен тем, к чему его приставили в жизни. А может случай?

– Ну нет!! Это на первый взгляд труд наш не виден. Правда иногда артельщик «поднимет таракана», газеты “АУ” скажут… А вот, про то как мерзнем? Как пшено с пола, да чёрт знает где – кому про это охота писать? Если взглянуть туда, – Рекасон тычет пальцами под стол, то труд наш –зло интересен, чертовски тяжёл и светло радостен, не каждому он по плечу и по характеру, а потому нас считают вроде бродяг и в песнях так поют. Редко кто думает о тех крупинках, собранных воедино во все годины, а в них-то этот самый потенциал, как говорит инженер Бейлин, то и заключён, а кто наполнил эту скрытую силу государства нашего? Мой дед-урманщик, батя-старатель, я-приискатель, не будь этого люда на Руси, не отвалили бы триста миллионов в разруху буржуям за паровозы.

«Опять этот потенциал. Крепко заделано у них здесь, каждый заражён. И кто их тут так?» – думаю я.

– А добывается он… Да вот случай: напали мы на россыпь на Вангаше. Там речушка—дрянь, а золотишко само текло в лоток, промоешь раз – ползолотника. Харчи кончились, думали, ладно, денёк-другой перебьёмся. Такой азарт, руки трясутся. Правду говорят – «золотая лихорадка», ни смеха, ни говора, тяжёлое дыхание одно, да всплески воды. О мире всё забыто, да и есть ли он. Заросшие потные лица, глаза с глазами не встречаются, страх у каждого, живое внутри всё замерло, в одночасье все одичали. Но вот золото куда-то делось, аж не верилось, было и сразу ан нету. По нескольку раз проходили свои места, в лотках один пшик. Огляделись, закурили от одной спички, заговорили. А тайга шумит, синицы тренькают, кто-то молоточком постукивает в чащёбе. Опять людьми стали, на душе потеплело, но не совсем, страх-то, вроде, ушёл, а недоверие осталось. Оно – за плечами было у каждого в замшевых мешочках. А старшой, бывалый урманщик, говорит:

«Абрагим» за жадность «рассыпушку» отнял, да и спрятал. Теперь не ищи, не отдаст от греха подале. Вот оно что с людьми делает».

Иннокентий смотрит на нас хмурым взглядом.

– До станка три дня хода отощали. Вот ты, Иваныч, когда-нибудь голодал?

Я пытаюсь что-то сказать про тридцать третий год, когда работал в Дубовке на Волге, про кукурузный хлеб, тощую чухонь.

– Кукурузный хлеб, пусть хоть такой, но ведь хлеб. Нет, видно, не хватили вы мурцовки. Но в этот раз нам повезло. На второй день на нас, толь мы на него, наскочил мишка-топчишка. Шёл к речке, гнус его бил. Не успел я берданку с плеча сдёрнуть, как мои друзья лопатами его зарубили. Выручил он нас тогда, бедолага, спасибо ему.

Долго молчим. Так о нашем деле Рекасон и не сказал ничего. Но я видел, ребята поняли нечто более важное, чем ожидали услышать.

Румяная, как пенка на топлёном молоке, зорька догорала за Полкан-горой, что стоит на юг от рудника, за дремучими урманами.

Утро. Солнце ещё прячется за горами. Сидим у квадратной выработки – вход в шахту. Оттуда несёт сыростью и холодом. Из шахты бежит весёлый ручей. Подъезжает Рекасон на таком облезлом одре, что все удивляемся и спрашиваем:

– Что это такое?!

–Самый дешёвый конь на руднике, а может и вообще. У него чесотка, все им брезгуют, а для нас он просто клад. Вот только кабы она его не заела, или он с ума не свихнулся.

Смотрим на «клад», он уже чешется о крепь входа, с него летит что-то белое, похожее на отруби. В глазах грусть и слёзы. Зажигаем карбидки, берём инструмент. Бригадир привязывает коня и, спотыкаясь у самого входа о скользкие камни, первым идёт и скрывается в пасти шахты. Мы спешим следом. Колышутся тени в красном свете карбидок. Вот разветвление штреков. «Берите левее», – гудит голос Рекасона. Идём дальше, пока не слышим: «Стоп»!

– Шахта заброшена, но золотишко в ней есть, его нужно только найти, – говорит Иннокентий, проводя по стене карбидкой.

По штреку сплошной блестящий кварц, как рафинад. В нём что-то искрится, но это не то. Вот палец Рекасона тычется в тёмные крапины: «Ага, вот оно! Будем бурить здесь». С грохотом на землю падает всё, что мы принесли, кроме карбидок. Садимся на крупные мокрые камни. Прохватывает липкий холод, тишина звенит в ушах. Ребята закуривают, дым стелется по земле и лениво ползёт к выходу. «Чтобы был фарт, браты!» – говорит Иннокентий, выбирая три одинаковых камешка. Он зажимает их в руке, жарко дышит на них, приговаривая: «Три куска, три бруска, ни меди, ни олова, «а чистого золота!» Тень его мечется по стене, улетает в темноту штрека как большая, общипанная птица. Затем он достаёт белую тряпицу, заворачивает в неё камешки и отдаёт Васе Белозёрову. «С фартом вас, браты – золотишники!» – кричит Иннокентий, и шахта гудит эхом в ответ. Бить шпуры – вроде, дело не хитрое: удар – поворот, удар – другой поворот; и так до тех пор, пока бур не войдёт почти весь в кварц. Но руки уже в ссадинах, ладони горят, пот солонит губы, во рту сухо. Дышим, кажется, огнём, часто пьём воду, она булькает в животе, а пить хочется ещё больше. Обед. У входа горит костёр, под его пламенем большой медный чайник, крышка его подпрыгивает и дребезжит. Иннокентий на доске режет хлеб, колбасу. Молча жуём, смотрим вокруг. После темноты шахты, видим, удивляясь, что мир прекрасен. А как это раньше было обычным! Над головой заливается птаха, зобик у неё лимонный, сама кроха, а как высвистывает, тюрлюкает! Парит отогретая солнцем проталина, небо необычно синее. Чувствуем, как оживает под весенним солнцем земля. Иннокентий разливает по кружкам зеленоватую жидкость, пахнет смородиной, мятой. Вдохнёшь – и внутри всё холодит, пьёшь – во рту пропадает сухость. «Это лесной чай. Он человека в порядок приводит, одобряет, успокаивает», – воркует бригадир. «Могу и по-английски, с молоком, полезно на сон. И к работе «лесной» хорош, всю душу укрепляет». Мы отдохнули, усталости, как и не было; вроде это от «лесного». Можно и в шахту, но бригадир нас останавливает:

– Вот что, братцы. Прошу простить меня, но не могу шпуры бить, да и не только шпуры. Не думайте, что лодырь, а всё вот из-за чего.

Он расстёгивает широченные, как у запорожцев, штаны, спускает их до колен, и мы видим тёмно-сизую дыню-килу. Нам неудобно.

–Ну, зачем же ты, Кеша, так? Сказал бы, и так бы поверили. Да тебе работы и без того хватает.» говорит Василь Самсонов.

Мы поддакиваем. Пётр Вьюшкин, чтобы как- то сгладить неловкость, спрашивает о пятерых белоголовых. Рекасон, вдруг смутившись, подходит к костру и говорит:

– Что вы, братцы, до сих пор ни чуточки не влияло.

Буры затуплены как лепёшки, их съел кварц. Сил почти нет, бьём по пятому шпуру каждый.

Хватит! А то можно и подохнуть. Особенно трудны нижние шпуры: спина согнутая, глаза заливает пот, голова тяжёлая, начинает болеть шея, колени дрожат, а в хребет будто палка вставлена. Хватит и до пяти, а то не понюхаешь цветов и не увидишь родную жену. Кончаем, еле разгибаемся, идём к выходу, тяжело переставляя ноги. Вечером стоим у пилотской. Она на горке, любуемся красками заката, дымкой, которая день ото дня становится гуще и сизее, скрывая дальние горы. Яркие огни прииска, расплескавшегося по долине, напоминает каждому о доме и уюте. Ночь наплывает, покрывая всё мягкой ласковой темнотой, зажигает не земным огнём звёзды. Они мигают, бросая холодные искры, как глаза кошки в чердачной темноте.

– Тироль?

– Нет, Сибирь!! Красота то какая! Тироль – что…, – перекидываются словами Самсонов и Белозёров. Стоим оцепеневшие, не мигая смотрим, очарованные красотой.

Утро весеннее, звонкое, яркое. Дым над трубами почти недвижим. Идём в шахту, впереди Рекасон с продолговатым ящиком, как у настройщика роялей. В нём патроны, запалы, шнур. В кармане у него удостоверение взрывника. В дальнем забое, где били шпуры Самсонов и Вьюшкин, он без суеты заряжает скважины, огоньком «карбидки» запаливает хвостики шнуров, кричит нам, и мы, высоко поднимая ноги, бежим за поворот штрека. Приваливаемся к стене.

– Каждый считай про себя сколько будет взрывов, – тяжело дыша говорит Рекасон.

Тихо… Но вот, тугие удары, которые вперёд ощущает спина.

– Сколько?

– Десять.

– Сколько?

– Десять.

– Стало быть все десять сработали. Так же, не мешкая, пока не дошёл газ взрыва, рвём десять наших и выходим из шахты, чтобы она очистилась. Рекасон пошёл за конём. Мы расчищаем перед шахтой площадку, куда будем возить породу. Возим до обеда, без «лесного» чая. Трое в шахте, один на площадке. Иннокентий командует конём и вертушкой. Взорвали кубиков двенадцать, да скайлили куба три-четыре. Не знаем, много ли, мало. Иннокентий говорит: «И то ладно. Не до горячего». Стоим у входа, конь чешется о крепь. Он совсем облез, кожа синяя, под глазами его кто-то жирно обмазал дёгтем, и он будто в чёрных очках. В добавок он ещё и линяет. С виду – зараза, а в работе оказался шустёр, понятлив и безобиден. И наше уважение к нему возросло до предела. Просим Иннокентия, чтобы его окурили серой.

– Стоит ли, ведь платить золотом. Может и так?

– Пусть окурят, заплатим, – настаиваем мы.

– Ну ладно, завтра будем шпурить, завтра его и окурят.

Порода вывезена, собираемся в столовую. Но Рекасон официальным тоном задерживает нас, кого-то ждёт. Перепрыгивая с камня на камень речушку, к нам приближается, размахивая руками, человек. Отдышавшись говорит: «Здравствуйте, товарищи старатели». Достаёт клеёнчатую тетрадь и сыплет град вопросов, – «сколько шпуров, глубина, время на шпур, сколько вертушек?»

Вот он обмеряет вывезенную породу, щурит смешливые глаза, чешет клинышек бородки. «Всё это время за сто процентов, в норму выработки по расчётам уложились. Так и запишем сегодняшним числом – сто!» Пожав нам руки, он как воробышек поскакал назад. Вот он на той стороне речушки машет нам рукой и исчезает за домами.

Сегодня шпурим. Дух вон. Нужно сделать по шесть шпуров. Утром Рекасон весёлый, поддерживая своё «хозяйство» лямкой, говорит: «Иду в контору мимо доски показателей, бросил взгляд – новое что-то. Подхожу, читаю. Б-да – И. Рекасона, число –100%. Теперь у всего рудника на глазах. Придётся, браты, сраму не имать». Что нам проценты, выведенные «воробушком». Слова бригадира «сраму не имать», его гордость, что он не хуже других, – какое значение имеет всё это для нас, временно залезших в шахту? А ведь нет. Что-то и в нас задело-заело. Вот поэтому мы бьём по буру с потягом, и он трясётся такой мелкой дрожью, что обжигает ладонь, удары чаще. На обед идём, – не перекура, ни разговора. Только, когда слышим рёв Рекасона. Нет, сегодня дух вон, дать по шесть шпуров. Выходим наружу и удивляемся: сбитый из досок столик, вокруг него чурки-сиденья, на костре «лесной» кипит. А на столе стоит чугунище, из которого мы картошку ели, обмотанный чистой льняной скатёркой, как больной флюсом. У костра в позе мыслителя сидит Фёдор Раков. У крепи стоит привязанный конь. Его не узнать. Стал чистый, голову держит высоко, дегтярных очков нет, глаза весёлые, с фиолетовым блеском.