Повести военных лет

Утро. Лужицы затянуты хрупким ледком, взошло солнышко, но ещё за лесистыми горами лучи его бьют вверх. День ожидается быть ясным. На линейке – три Р-5. Они похожи на щук – зелёные, узкие фюзеляжи, в длинных алюминиевых носах-моторы. Подходим к средней машине, приветствуем инструктора. Иван Петрович строг, как будто вчера и не выпивали за теоретические успехи. Пунктуально объясняет задание, потом под руководством техника Ивана-Степь осматриваем самолёт. Иван хлопает по гаргроту рукой, как коня по крупу. В жестах и словах его чувствуется уважение к машине. «Вы с ней, братцы, – как с девушкой, только на «Вас», на «ты» никак не надо», – улыбаясь говорит он. Командир отряда собрал инструкторов, они стоят полукругом – Долгих, Никитин и трусоватый, нервный Лузин. Анфизов закурил, что-то сказал смешное. Иван Петрович, откинув голову назад, смеётся от души. Саша, схватившись за живот, хохочет громко, переливчато. Только Лузин стоит прямо, растянув тонкие губы с нехорошей улыбкой.

Первым в кабину сел Максимов. На голове меховой нерповый шлем, с правой стороны торчит трубка переговорного устройства, с левой – змеится провод от приёмника – «наушник», и голова Саши похожа на самогонный аппарат со змеевиком, который я видел в детстве у своего деда Ареньи. Иван Петрович занял заднюю кабину, Иван Степь подал ему изогнутую ручку управления, щёлкнул замок, и она на месте. Застёгнуты лямки парашютов, привязных ремней, одеты очки, и Максимов поднимает правую руку вверх – готов к полёту. Мотор несколько раз чвакнул, потом чётко заработал, и сизоватые клубочки дыма заскользили по фюзеляжу. В воздухе запахло жареными семечками. Саша взлетел, набрал тысячу метров, лёг на курс и исчез из глаз в голубизне утра. Через два часа сел первым Лузин, потом наш. Никитин сел последним, мотор у него «чхал». Инструкторы, дав замечания лётчикам, сошлись против нашего Р-5-го. Почти одновременно Лузин и Никитин вынули из карманов кожанок свёртки- бутерброды с колбасой. Отделив один, Никитин предложил Ивану Петровичу, но Иван отказался. Лузин вяло жуя, с прищуром бледно-серых глаз, как бы между прочим, сказал: «Как ты, Иван не поймёшь, ведь стыдно нам за твоё бескультурье! И жёнам нашим. Когда это кончится?» Нам непонятен упрёк Лузина. Иван Петрович успокаивает его: «Я же несколько раз разговаривал с Машей, просил не носить мне обеды к самолёту. Я, как все, на бутербродах проживу, деликатно и без хлопот. Право, Маша, мне стыдно за тебя. Но вы ведь её знаете! Говорит, не могу я, чтобы ты без горячего, что я с ней могу сделать? Знаю, что ваши жёны осуждают её. Когда она по всей погоде идёт на аэродром, говорят, вон – опять «шарабан» покатился!» Все молчат. Бутерброды съедены, отдых накоротке закончен, и инструкторы идут по машинам. Я запускаю двигатель, он пофыркивает, как сытый конь. Приёмник включён, слышу: «Курс двести девяносто, высота – тысяча». Нужно отойти от радиомаяка минут на десять–пятнадцать, чтобы ясно различать «А» и «Н». Если они звучат с одинаковой силой, то это – равносигнальная зона, расположенная на линии пути. Морзянка бьёт с одинаковой силой: « . -» , « – . »: я – «на ней». Ветерок – чуть в левый борт. Едва подумал, что надо держать курс градусов на пять меньше, как в наушниках уже слышнее

« – . » , « – . ». «Ну, что ты там, уснул?» – туго бьют в ухо слова инструктора. Кабина закрыта колпаком, он трепещет от струи винта, бьёт по темечку. В голове слышен треск, шум, тиканье морзянки, и не голова, а котёл с кипящей кашей. Доворачиваю влево, ловлю равные сигналы, на них ложусь на курс двести восемьдесят пять. «Ну, вот так и держи, Антон». По времени разворачиваюсь на 180 градусов, учитываю снос. Теперь, вроде, легче. Заруливаю на стоянку, встречают нас техник Иван, рядом Мария Ивановна. В одной руке у неё зембель-кошёлка из куги, во второй–белая салфетка, в ней что–то завёрнуто. Иван Петрович коротко даёт замечания, хлопает по плечу, вылезает из кабины, подходит к жене. Мария Ивановна ставит зембель на сухое место, на него кладёт узелок- встречает мужа. Поправляет на нём шарф, смотрит на него, пока он не улыбнётся. Потом идут к пожарному ящику, стоящему между самолётами, захватив зембель. Вот она вытаскивает из зембеля, как в мерку сшитую скатёрку, стелет на крышку ящика. Развязав узелок, достаёт эмалированные зеленоватые миски, расставляет их и рядом кладёт по два аккуратных кусочка хлеба, ложки. «Всё готово, Ваня. Зови инструкторов». «Нет, Маша, зови сама». «Ну, ладно. Саша, Никитин!» Откуда-то сразу, точно он ждал этого зова, Никитин появляется у ящика. Он потирает руки, заглядывает в зембель, открывает крышку, стоящей в нём кастрюли. Оттуда ударяет запах наваристого борща. «Вот это да!! Украинский? Давно не ел, придётся попробовать, наверно хорош! А, Маша?» «Всё шутите, Саша, дома-то, наверное, куда вкуснее готовит Валентина?» «Вкуснее – невозможно, наверное. К тому же дома – стены, а здесь – природа! Налей-ка, Маша!» Мария Ивановна корчиком, на котором золотятся петушки, разливает борщ. Клубится парок, его несёт в нашу сторону, мы уходим за самолёт, облокачиваемся на стабилизатор. Внутри голод скребётся о стенки желудка, как ветер по железной крыше. Видим, как Мария Ивановна идёт к другому самолёту, где отвернувшись, стоит покуривая в душевной неизвестности Федос. Берёт его под руку – он неумело сопротивляется, подчиняясь как бы силе, с гордо поднятой головой, идёт. Выглядываем: Иван Петрович и Никитин уплетают борщ. Видим, как Мария Ивановна предлагает Лузину попробовать, поднося его в ложке. Но Федос выставляет ладонь и запрокидывает голову. Никитин быстро кладёт ложку, подходит к Федосу сзади, крепко берёт его за руки и отводит их назад, а тем временем Маша вливает в открывшийся рот борщ. Мгновенно лицо Федоса становится злым. Но не успевает борщ дойти до дна желудка, как оно добреет, губы вытягиваются в щель – улыбку и Федос, как бы из уважения, говорит: «Мария Ивановна, не в силах я противостоять!» Иван-Степь бьёт ветошью по перкали рулей, мгновенно злится, быстро говорит, путая слова: «Ай, какой человек!? Шакал–много, хорёк–мало, змея–как раз! Маша – «шарабан», а борщ наворачивает! Ай, какой люди неровный есть!»