Длиной в неизвестность

Тору смотрел на закрывшуюся дверь, пытаясь избавиться от остатков надежды. Казалось, что ручка вот-вот опустится, а задорный голос скажет, что пошутил, что не может позволить у себя за спиной интрижки и поэтому сам пришёл послушать и всё узнать. Но дверь молчала. Молчала вся умершая и обернувшаяся прахом комната. Говорила только Кира, которую меньше всего хотелось слышать.

– Я, наверное, была не права вчера, – начала она, и Тору закивал, стараясь как можно скорее закончить разговор. – Прости?

– Не стоит, – он неопределённо махнул рукой и стал собирать лежащие на полу вещи – пальцы затрепетали, к горлу подступил ком. Нужно было срочно отвлечься.

– Ты действительно интересный, давно на тебя смотрю, – продолжила Кира, – не то чтобы что-то серьёзное, нет. Я вообще другого люблю – ну, знаешь, как всегда, который меня не любит. Но я подумала, что тебе понравится что-то такое. Японцы же любят экзотику.

– Всё в порядке, – сказал Тору и закашлялся, поперхнувшись вязкой слюной. – Мы все перепили.

– Юра вчера, когда тебя уже уложил, попросил меня поговорить с тобой, – Тору замер, сжимая в руке чью-то испачканную толстовку. Юра, значит… Желание высказать ему всё, что накопилось в душе, возрастало с каждым ударом заходящегося сердца. – Говорил, ты очень переживаешь. А ты теперь говоришь, что всё в порядке. Я не знаю, кому и во что мне верить, но всё равно прости. Я бы хотела, чтобы мы были друзьями.

Тору кивнул и в одно движение сел на диван – перед глазами поплыло, кожа покрылась испариной.

– Я из девятой группы, – сказала Кира, – тоже стомат. Пару раз пересекались на лекциях. Мы с Юрой неплохо общались раньше, поэтому тебя сразу заметила, хотя ты рядом с ним совсем неприметный, конечно. Но многим девчонкам нравишься, я тебе честно скажу. Они тебе вечно записки всякие рисуют и валентинки к четырнадцатому.

Тору поморщился, постаравшись вслушаться в то, что говорила Кира. Разговор, раньше казавшийся пыткой, сейчас был спасением – чужой голос, глубокий и плавный, удерживал на поверхности, не давая погрузиться  на дно затягивающих переживаний. Он всмотрелся в лежащие на её плечах пряди – наверное, ещё более чёрные, чем брови. В глазах не было ни тени алкогольной туманности.

– Странно, на самом деле, потому что Юра за собой обычно никого не таскал, да и за ним никто не таскался. С ним мало кто надолго задерживался, обычно всё как-то транзитом, – она хихикнула, и у Тору от этого смешка по коже прошёл холодок, – и я так же. Общались ещё с детства, а потом разошлись и только «привет-пока». Знаешь, Юрка вообще своеобразный человек, ты же понял уже, да? У него вот как-то девушка была, года два, наверное. А потом кто-то кого-то бросил, кто кого – не знаю. Но мне кажется, что он её до сих пор любит. Или кого-то ещё любит. Но кого-то же должен. Она его точно любит потому что. Но оба в одиночки записались после расставания. А он и не переживал как будто, даже не смотрел на неё. Юра слишком активный, чтобы быть одному, понимаешь? Поэтому это и странно – а ты вот, друг. Хоть друг будет. С ним здорово, я его грустным только один раз видела. А больше – никогда, всё время улыбается.

Тору слышал её обрывками: улыбается, девушка, друг. Противиться подступающей панике становилось всё тяжелее, но приходилось крепко прижимать к лицу маску невозмутимости и холодного внимания – если после произошедшего вчера Кира увидит его трясущимся от несуществующего страха, он точно не сможет смириться с таким позором.

– У него отец умер, – вздохнула Кира, – так переживал, жуть. Конечно, тяжело: и матери помогать, и похороны, и родственники. Представляешь, тётка его ему, малолетке дурному, начала про загробную жизнь что-то трепать. Про душу, ад, рай, что молиться нужно, что плакать нельзя и прочее. Так он наслушался и спать не мог, ему всё чудовища и демоны мерещились. И плакать себе запрещал, внутри держал всё. Но душе же плакать не запретишь, вот и мучился. Не спал и мучился. Когда хотел плакать – запугали, когда не хотел: все вокруг ревут, а он улыбается –  получал сильно и от матери, и от бабок. Представляешь, «В семье горе, а ты улыбаешься», а он всё равно улыбался. И теперь улыбается, и будет, наверное. Ко мне приходил, фильмы смотрели до утра почти – и даже не приставал ни разу. Я тоже не лезла, конечно, он такой потухший был всё равно. Когда человек всё время улыбается, а потом так…не по себе. И навсегда запомнишь. Вот я поэтому и запомнила, а рассказала…не знаю, зачем. Не говори, что я рассказала. Он скажет, что я дура, хоть и без злости, но всё равно не хочу.

Тору кивнул и почувствовал укол совести: в ответ на такую длинную и искреннюю историю он не смог проронить ни слова. Смерть, ад, рай, бабки, улыбаться, плакать – в голове всё смешалось, спутанные мысли перестали держать ситуацию под контролем. Всё, что он понял, можно было уместить в одно предложение: Юра, вечно весёлый мальчик из семьи чудаков-фанатиков, потерял отца, умел дружить и был слишком активен для одиночества. Необычный и интересный Юра, в телефоне которого был установлен православный календарь. Был ли на земле кто-то, кто мог бы его ненавидеть?

Тору заглатывал воздух, но не мог надышаться. Лёгкие горели, горло жгло, сердце с болью ударялось о рёбра. Мокрые ладони и пальцы комкали ткань, глаза бегали по комнате, пытаясь зацепиться за что-нибудь, способное отвлечь от начавшегося внутри шторма.

– Ты в порядке?

Она заметила? В самом деле заметила. Тору показалось, что его лицо исказилось в гримасе ужаса. Почему? Почему она смогла заметить? В метро, на парах, на улице, лёжа в кровати и за обеденным столом – раз за разом он делил будни с паническими атаками, но всегда оставался с ними один на один, без чьей-либо помощи учился бороться и побеждать самого себя. В такие моменты даже Юра, его, на минуточку, друг, просто замолкал и утыкался в телефон. Почему именно она и именно сейчас, когда он хотел этого меньше всего? Что нужно было ответить? Что говорить человеку, заранее не способному его понять?

– Эй, Тору, приём, – Кира звонко пощёлкала пальцами перед его лицом. Тору почувствовал, что вот-вот расплачется: глаза защипало, горло свело спазмом, но страх нарастал, а дрожь становилась видимой. Позор. Какой же это позор! Он был совершенно безнадёжен! Теперь его точно посчитают психом!

Тору вскочил с дивана и кинулся в сторону двери. Кира крепко схватила его за запястье, не дав уйти. Она смотрела обеспокоенно, и ему некуда было бежать: что можно было скрыть сейчас, когда тело била всё нарастающая дрожь, а мысли прыгали из стороны в сторону, путаясь в липком страхе?

– Тору, делай вдох и считай до четырёх, – строго скомандовала Кира. Её голос за мгновение превратился в холодный остроугольный монолит, и Тору послушно вдохнул на четыре счёта.

– Задержи дыхание ещё на четыре. Ты можешь.

Воздух распирал лёгкие, его было непозволительно много. На миг головокружение усилилось, но вскоре начало отступать вместе с достигшим пика внутренним напряжением.

– Выдох, четыре.

Тору шумно выдохнул, испытав облегчение. Голос Киры становился более плавным и не таким напористым – морщинка между бровей разгладилась, а губы тронула едва заметная полуулыбка. Только сейчас Тору понял, что всё это время Кира поглаживала его влажную ладонь. Её рука была тёплой, а кожа – нежной и мягкой. Казалось, он мог прощупать на ней глубокую и плотную линию жизни, обнимающую большой палец.

– Молодец. Дыши по квадрату, пока не станет легче, – Кира похлопала его по плечу, усадив обратно на диван. – Ты перепил вчера, вот и триггернуло. Или у тебя часто? Хотя, если бы часто, ты бы не бегал от меня, как сумасшедший.

– Всё в порядке, – выдохнул Тору, – перепил, наверное. Я не пью.

– Но зато ты теперь знаешь, что делать.

– А ты откуда знаешь?

– Подруга с клинической психологии.

У кого-то друзья-психологи, а у кого-то – горький опыт, научивший справляться без попыток справиться. Тору перепробовал столько бесполезных способов остановить или предотвратить панические атаки: от дыхания и канцелярских резинок на запястье до заучивания стихов и мелодий, приправленных нерецептурными успокоительными. Помогало меньше, чем на неделю, и лучше бы не помогало вовсе. Отпускать полученное в мучениях и слезах было труднее, чем бояться о нём мечтать.

– В общем, ты не обижаешься больше, да? – улыбнулась Кира. Тору увиденное привлекло и заставило засмотреться – но как же, наверное, неоднозначен был его взгляд!

– Я не обижался.

– Я знала, что ты хороший парень. И миленький такой, особенно щёчки,  – она шутливо потрепала Тору по волосам, – если тебе лучше и ты не обижаешься, то я пойду к остальным. А с тобой ещё обязательно погуляем, со всеми познакомлю. И никому ничего не скажу. Особенно Юре, да?

Тору не успел даже кивнуть: Кира ловко выскользнула из комнаты, оставив дверь приоткрытой. Из коридора доносились звуки чьих-то шагов и хриплых голосов, в ванной шумела вода, на кухне гремела посуда. Чуть позже раздался звонкий стук, а за ним – треск разлетевшихся по полу осколков. Голоса засмеялись и загудели, а Тору тяжело вздохнул: стало жаль разбившуюся вещь.

– Ну что, жив? – в дверь влетел смеющийся Юра, на ходу натягивающий толстовку. Футболка, оставшаяся под ней, смялась. Казалось, она даже была мокрой – тёмные капли растекались по ткани абстрактным узором. Местами за ним можно было разглядеть рельеф тела – раньше Юра казался менее «высушенным» и тощим.

– Жив.

– Что она сказала?

– Извинилась за вчерашнее. Это ты ей рассказал? – спросил Тору, отводя взгляд. Он почувствовал себя смущенным подростком, наблюдающим за чем-то запретным.

– Она сама помнит, наверное.

«А ты не помнишь, – подумал Тору, – или мне всё-таки привиделось?»

– Нет же, не то, – сказал он, – про то, что я переживаю.

– А, это, – Юра махнул рукой, но оставить это без внимания не получалось.

– Мне пришлось говорить с ней об этом! – возмутился Тору, уже не пытаясь скрыть негодования. Юра прижал ладонь к виску и поморщился. – Знаешь, как гадко обсуждать с кем-то свой первый поцелуй?

– Я не обсуждал, я дарил второй, – Юра ухмыльнулся, оглядываясь.

– У тебя была девушка? – вдруг спросил Тору.

В этот же момент Юра перестал улыбаться, его взгляд стал стеклянным, почти агрессивным и…пустым? Кира не ошибалась: кажется, он действительно ещё не забыл свою бывшую.

– Хочешь начать завидовать и поссориться? – секундный холод, появившийся в его глазах, так же быстро растаял, и через мгновение перед Тору вновь стоял шутящий и смешливый Юра Кирсанов.

– На меня, между прочим, засматриваются твои подруги, – фыркнул Тору, – кто кому завидовать будет.

– Ты просто похож на корейца.

– А что корейцы? – спросил Тору. – Ты меня то китайцем, то корейцем. А японцев не жалуешь?

– Ну только Мисиму, – Юра произвёл странное движение в районе живота. Позже Тору понял, что он неумело изображал сэппуку. – А корейцев девушки любят. Я в Чиминах и Чонгуках мало понимаю, честно. Красивые мальчики, красиво поют и прыгают. Не ценитель.

– Мы вообще не похожи, – нахмурился Тору.

– Им кажется, что похожи, – ответил Юра, – если сделать тебе макияж, то точно будешь похож.

– Мужчины в России не используют косметику.

– А Киркоров? Боже мой, почему он первый, кто пришёл мне в голову? – Юра захохотал, заразив Тору.

– У тебя очень…специфический вкус, ты знал?

– Знал. Вообще, экзотику люблю. Моя бывшая, про которую ты спрашивал, азиатка. У неё дед якут.

– И ты её целовал? – спросил Тору.

– Не только.

– А как целовал?

– В смысле? – Юра вопросительно поднял бровь. – Тебе показать или что?

– Не надо, – цокнул Тору, – просто спросил, как друг друга. Потому что сам вчера по полной облажался.

– Да в первый раз всё так, – ответил Юра, покашляв. После приступа смеха его голос звучал более хрипло, чем раньше, – ну так себе, не знаю. Не знаю, как сказать. Как у неудачников. И думаешь потом, что это ты неудачник, а это всего лишь первый раз. И переживать даже не надо.

«Даже первые попытки самоубийства бывают неудачными, – вспомнил Тору, – как у Осаму Дадзая. Делает ли это его неудачником?»

– Я был пьян.

– Тем более, – Юра зевнул и потянулся. Его позвоночник приятно хрустнул. – В универ надо.

– Ты пойдёшь? – удивился Тору. Юра пропускал пары, будучи совершенно трезвым и бодрым, а сейчас решил поиграть в праведного студента?

– Конечно.

– Серьёзно? У тебя сколько пропусков по циклу?

– Как раз спрошу, – пожал плечами Юра. Тору едва не присвистнул от его восторженно-горделивой наглости, – у препода. Староста устал считать, наверное. Но тут мало, в прошлый раз было семь, по-моему.

– Из четырнадцати?

– Из двенадцати, – поправил Юра. – Пора браться за ум.

Он закинул на плечо рюкзак и вышел из комнаты. Тору последовал за ним, ворча и причитая.

На занятиях он едва держал глаза открытыми – стены университета действовали на него лучше любого снотворного. Всё утро Тору был бодр и почти весел, но, поднявшись на третий этаж учебного корпуса, понял, насколько ошибался насчёт своих сил. Юра же, напротив, сидел как никогда ровно, отвечал на вопросы и даже писал конспект. В последний раз он видел такое его стремление в самом начале года. Тору успел ему позавидовать, бодрость была настоящим сокровищем: часть гостей вчерашнего вечера, которая сумела добраться до университета, едва справлялась с похмельем.

– Выглядишь как заядлый трезвенник, – поделился он. Юра щёлкнул ручкой и, размяв пальцы, кивнул:

– Я и есть трезвенник, – он снова шумно кашлянул, заставив лектора ненадолго замолчать.

Тору взбодрился, но в сторону преподавателя не посмотрел: после истории Танаки Иори он опасался любых взаимодействий с «людьми учебными».

– Весь день кашляешь, – заметил Тору, – весь народ так распугаешь. Заболел что ли?

– И к лучшему, что распугаю, – Юра подчеркнул что-то в конспекте: создавалось впечатление, что он действительно слушал донельзя скучную лекцию. – Ты-то не пугаешься.

– А я привык.

– Это бронхит, – объяснил Юра, – в детстве забили на него, говорил же уже.

– Утром я думал, что ты задохнешься, – признался Тору, – было страшновато.

– Я тоже думал, – сказал Юра, но, заметив вопросительно-удивлённый взгляд Тору, добавил: – шучу. Меньше бойся, а то рано постареешь.

Тору отписался матери, получил в ответ огромное сообщение о своей безответственности, о моргах, полиции, больницах и пережитых ужасах, но не испытал по этому поводу никакого угрызения совести. Свободой хотелось дышать свободно. Своими лёгкими. Вдох – он в самом деле позволил себе ослушаться? – выдох.

– Можно я сегодня к тебе? – спросил Тору, выйдя из университета. Юра шёл впереди, не оглядывался и не смотрел по сторонам – дорогу переходил будто наощупь, но до сих пор не попадал в опасные ситуации. Неужели мысли действительно материальны? Пока Тору ждал ответа, в его голове успело пронестись множество самых страшных сценариев. Сердце забилось быстрее.

«Квадрат дыхания, квадрат дыхания», – повторял он себе, пока Юра набирал что-то в телефоне, быстро бегая пальцами по клавиатуре. В этих пальцах и поблескивающих на свету ногтях пряталось спокойствие. Тору пытался дотянуться до него, но никак не мог поймать нужную нить, поэтому, как завороженный, продолжал смотреть.

– Пожалуйста, – сказал Юра, тыкнув ему в лицо экраном.

Мама: /Присмотри за квартирой, сильно не траться и не занимайся глупостями/

– Это «да»? – переспросил Тору.

Юра хлопнул себя по лбу.

– Это «да» на несколько месяцев.

Тору улыбнулся. Сердце снова стало биться в привычном темпе. Решительно выдохнув, он открыл чат с матерью. От сообщений веяло тоской и страхом: казалось, даже буквы застыли, в ужасе раскрыв пиксельные рты. Кричала каждая строчка, текст умолял о помощи, экран разрывался от напряжения. Тору почувствовал, как за ним закрылась клетка, ощутил, как к запястьям приковали тяжёлые цепи, и в это же мгновение безжалостно удалил все сообщения. Слово за словом, строку за строкой – от их с матерью диалога остались неопределённые «Данное сообщение удалено», от воспоминаний – «Фото не существует», от контроля и страха – «Я сегодня у друга и ещё неделю точно. Не теряй, всё в порядке».

Цепи дрогнули, въелись в запястья с новой силой, сжали кости до скрежета, а затем резко ослабли и превратились в скользящий по ветру прах. Прутья клетки затрещали, зазвенели, начали плавиться и стекать к ногам освободившегося пленника. Тору поднял глаза к небу: над головой пролетела распахнувшая крылья птица. Смелый и вольный хищник – маленький, хрупкий, тонкокостный зверёк, обретший свободу безграничного пространства, но продолжающий метаться в поисках еды и крова.

Тору не отрываясь смотрел на неё несколько минут – потёр уставшие глаза: цветные мушки заволокли темноту.

Когда он в следующий раз посмотрел вверх, над ним, оттеняя пятнистое небо, кружили две птицы: следовали друг за другом, разлучались разными сторонами и формами, но неизменно льнули к видимому только им теплу. Вместе.

Тору тоже умел летать. Никогда не пробовал, но знал, что умел. Разве могло быть иначе? Иначе быть просто не могло. И перед трагичной смертью он имел право расправить крылья.

– Да что ты там застрял, идём, – окликнул его ушедший далеко вперёд Юра.

– Бегу, – Тору лениво поплёлся за ним: с лица не сходила расслабленная улыбка.

Шаг двенадцатый. Краска и ложь

Поначалу жить у Юры было неудобно. Непривычно было вздрагивать от хлопков двери, от приступов громкого кашля за стеной, по полчаса ждать очереди в ванную и в домашних тапочках выходить курить на улицу. Юра всегда улавливал запах дыма, морщился, смотрел, намекая, или сразу выставлял его за дверь. Тору был понятливым – в тапочках больше не выходил, а после выкуренной сигареты не меньше десяти минут стоял на улице, позволяя ветру стирать следы.

К концу недели Тору понял, насколько важны были прошедшие дни: ему нравилось готовить на двоих полезные японские блюда и выхватывать из рук Юры пакеты фастфуда, он получал странное удовольствие, скупая литры апельсинового сока и делая уборку в скромной двушке с советским ремонтом.

Тору приходилось привыкать к новому соседству. Жить с Юрой было совсем иначе, чем с матерью: градус тревоги снижался, дышать становилось легче, а ладони всё чаще оставались сухими и тёплыми. Находиться под крышей с другим человеком, учиться понимать его, как самого себя, и строить быт с учетом чужих потребностей ощущалось чем-то новым – неизведанная дорога притягивала к себе крутыми поворотами и живым рельефом. Юра был похож на пышно цветущий гибискус – такой же неприхотливый, он мог без проблем и последствий питаться шаурмой и чебуреками из уличных лавок, не спать ночами и оставаться бодрым, стоять на балконе босиком, мёрзнуть, но не болеть.

Балкон стал одним из любимых мест Тору, он приспособился рисовать там, сидя на складном стуле у тумбы. Из окна тянуло холодом, но тёплая одежда и возможность уединения не давали отвлекаться на ползающие по коже мурашки. Желание рисовать появилось у Тору само собой – в один момент, разглядывая верхушки серых панельных домов, он почувствовал вдохновение и не почувствовал стыда за вылившиеся на лист пятна. Юра сказал, что видит в картине летящих по небу пушистых многоглазых котов. Ему нравились создаваемые Тору абстрактные сюжеты: однажды он попросил кисть и вывел на листе кляксу с покатыми щупальцами. Композиция жанра никогда не создавалась так выверенно и дотошно – Юра будто боялся навредить хрупкому пространству неумелыми движениями. Тору не мог ожидать от него, жившего в хаосе и непоследовательности, плавности и изящности, но его рука неспешно перемещалась от объекта к объекту, очерчивая новые грани. Там, где было самое место беспорядку и открытости, Юра проявил граничащую с скрупулёзностью педантичность. Тору завороженно всматривался в его движения, поправлял, где считал нужным, но не мог раскрыть для себя тайну рождающегося искусства. Он чувствовал себя выброшенной за борт больной рыбой.

Юра, закончив картину и мастерски доработав детали, фыркнул и отвёл взгляд. «Мёртвая, – он отложил лист в сторону и повернулся к Тору испачканным в краске лицом, – у тебя действительно есть талант. Веришь?» Тору тяжело сглотнул. Разумеется, он не мог не верить, когда Юра говорил об этом без тени сомнения. Но воспоминания из детства закружились рядом, коснулись шеи и осели в груди.

Тору продолжал рисовать в свободное от учёбы время. Дни тянулись дольше обычного, вечера – никуда не спешили, позволяя расслабленно наслаждаться собой. Оценки улучшались, отношения с однокурсниками плавно налаживались: в компании Киры его приняли с пониманием и – он боялся спугнуть посмотревшую в его сторону удачу – теплотой. Новые знакомые интересовались его увлечениями, талантами и привычками, рассказывали о себе так, что было действительно интересно слушать и вникать в глубину чужого внутреннего мира. Люди вокруг него больше не были болванками с бледными лицами, не были размытыми портретами, нарисованными детской акварелью, и фоновым шумом, мешающим сосредоточиться на своих переживаниях. Тору почти не о чем было переживать, проблемы учёбы казались не стоящей внимания мелочью и пылью, поднявшейся из-под упавшей на старый ковёр бутылки.

– У тебя какая-то энергетически приятная квартира, – признался он Юре, когда они в час-пик пробивались через толпу в вагоне метро.

– У меня живут черти, – посмеялся Юра. Тору вспомнил висевшие в его комнате постеры, – мама говорила, что черти. И сам я как чёрт.

– Она даже не заставила тебя их снять?

– Нет, – ответил Юра, – конечно нет, моя же комната. Могу хоть жертву приносить, только бы не шумел и не портил всё остальное. Ну и конечно, чтобы помнил про Бога.

Тору кивнул. Кому-то в самом деле было всё равно на происходящее за стеной.

В переставленной на балкон тумбе нашлась кипа толстых и тонких папок, кишащих файлами с чертежами, программными кодами и невнятными картинками. Лезть глубже в личные документы Тору не стал, но позже, в ходе вечернего разговора, выяснил, что Юра иногда зарабатывает программированием и дизайном логотипов для мелких компаний.

Тору, зависящий от матери, в тот момент почувствовал укол совести. Его сверстники были состоявшимися людьми: имели стабильную или прибыльную работу, устраивали личную жизнь, успевали учиться и развлекаться. В это же время он, не нуждающийся в деньгах, не думающий о том, как безбедно пережить следующую неделю, едва находил в себе силы вставать по утрам. Несколько раз Тору слышал, что все проблемы возникают от безделья, но всегда злился и сопротивлялся этой мысли. Сейчас же он почти проникся такой простой истиной. Его знакомые и одногруппники были счастливее, потому что не имели ни минуты свободного времени. Они не могли переживать о тоске, когда после бессонной ночи валились с ног от усталости. Он слишком сильно себя жалел, слишком много внимания уделял несуществующим проблемам, от скуки притягивал к себе неприятности, а потом тратил силы, чтобы с ними бороться и не чувствовать тянущую пустоту в груди.

Решив взять себя в руки и отныне с гордо поднятой головой идти по жизненному пути, Тору стал больше времени проводить в кругу новых приятелей. Он, считавший вечер, познакомивший его с Кирой, ошибкой и уступкой внутренним демонам, не мог подумать, что их встреча станет ценнейшим подарком. Его жизнь не имела тяги превращать плохое в хорошее, но, сталкиваясь с чужой системой, меняла привычный сценарий. Ещё месяц назад, дрожа от страха в коридоре университета и умоляя исчезнувшего Бога забрать его душу, Тору не представлял, что судьба позволит ему ходить в музеи и посещать выставки в новой компании. «Пьяное горлышко» – как он прозвал Киру – перестала ассоциироваться с грязными поцелуями и скисшим алкоголем, теперь она представала перед ним точкой максимального напряжения радости и жизнелюбия. Казалось, ей были нипочем любые лишения, она не воспринимала их как недостаток чего-то значимого и продолжала идти к желаемому. Рядом с ней раскрывались те, кто при других условиях ни за что не смог бы привлечь к себе внимание – Тору, потерянный и трусливый, был среди них и на одной из встреч уже безостановочно рассказывал о вдохновении своих картин. Его слушали с интересом, иногда задавали вопросы и никогда – из клишированных и избитых.

Неделя, проведённая у Юры и в новой компании, постепенно перетекла в месяц. Сообщения матери, приходящие через «не беспокоить» в беззвучном режиме, были без сожалений удалены после короткого "Я в порядке". О чём Тору мог сожалеть? Он раздумывал о страшном под тягостные стоны матери, пытался дышать свободно сквозь плёнку страха, заражающего лёгкие быстрее беззлобного гриппа, искал себя без возможности попробовать жизнь на вкус, почувствовать кожей холод, порывы ветра и влагу дождя и не кутаться в стослойные куртки. Он не знал, как реагировал на обстоятельства, позволяя чужой реакции делать всё за него, впадал в ступор, когда сталкивался с новыми, не успевшими закрепиться в подсознании, эмоциями. Тору долгие годы ненавидел беспомощное отражение в зеркале, смотрящее на него побитым щенячьим взглядом. Он ненавидел себя, желал себе смерти и при этом до мурашек её боялся. Боялся не успеть пожить самостоятельно, в своём теле, со своей душой, не варясь в перенасыщенных водах чужого восприятия. Тору столько лет ненавидел то, что считал собой, но никогда не имел возможности познакомиться со своей сутью.