Длиной в неизвестность

Ботинок оставил после себя влажный след. Остатки ясности ума смыло вместе с изменившим облик окурком. Воздух начал давить на голову, шею и плечи взяла в тиски темнота. Перед глазами вспыхнуло яркое, но так же быстро исчезло, отражаясь потяжелевшим стуком сердца. Загудело в ушах, и Тору на мгновение показалось, что и сам он стал белым шумом. «Белый шум полезен для психического здоровья, – зазвучало изнутри, – но белый шум никогда сам себя не слышит».

Фонарь моргнул, затрещал и звякнул, позже – засветил ярче. Уже не кажущийся бледным луч защекотал нос. Тору тихо чихнул, и Юра, будто ждавший сигнала, сел рядом, оперевшись на спинку скамейки. Тору повторил за ним, но быстро отстранился. «Жёсткая, – подумал он, – под швы помещаются даже кости».

Их молчание становилось всё тише. Бессловесный диалог длился больше десяти минут, за которые они ни разу не взглянули друг на друга и даже не попытались объясниться: напряжение росло, Тору чувствовал себя одновременно виноватым и жертвой. Эти ощущения разрывали его на части, а в местах раскола начинала чесаться кожа. «Сейчас вот-вот проступит мясо. Сначала фасции, жир, а потом и бульон». От бульона Тору затошнило. Если кто-то сварит из его наружного и внутреннего суп, значит, кому-то он будет полезен и важен. До сих пор совершенно не хотелось быть полезным. Приносить пользу – удел насекомых и уродливой комнатной мебели. Жуки более искусны в своей простоте и нелепости, они приносят пользу, лишь будучи едой. Поэтому быть полезным казалось позорным. Но что оставалось, если больше ничего не умел и ни на что не годился? Тору считал, что ведёт образ жизни, мало отличимый от образа жизни жука, поэтому мысль о том, чтобы быть супом больше не приносила боли. Польза так польза.

Голова болела от мыслей, но Юра оставался неподвижным. У него не болела даже спина – он всё ещё крепко прижимался к угловатым деревянным доскам.

– Сейчас бы на велосипеде уехать на край земли, – пьяно протянул Тору, первым нарушив молчание, – добежать до обрыва, под которым даже земли не видно, – он мечтательно вздохнул, посмотрев на небо сквозь пальцы, – и сидеть до рассвета, чтобы никто не трогал.

– Чего? – переспросил Юра.

Тору неохотно перевёл на него взгляд; на мгновение ему показалось, что он видит перед собой поблескивающее в предрассветных лучах матовое стекло.

– Там правда никогда не шёл дождь, – продолжил Тору, – ни разу не хмурилось небо. Ты знаешь о месте, где никогда не идёт дождь?

Память перенесла его в ночной Дримленд: за несколько часов после захода солнца успели смолкнуть голоса птиц и выглянуть разбежавшиеся по небу звёзды. Сверкающие веснушки притягивали взгляд и оттеняли белеющий вдалеке серп месяца.

Юмэ с лёгкостью спустил на дорожку два стареньких велосипеда. Под колёсами заскрипели ступени, зашелестела трава и запылила земля. Прохладный ветер коснулся кожи, мурашки крупной россыпью расползлись по спине. Ногу защекотало: поморщившись, Тору смахнул с колена жука.

– Здесь нет комаров, – не без гордости сказал Юмэ, – но совсем без жучков было бы грустно.

В одно ловкое движение он, по-прежнему едва видимый из-за стекла, запрыгнул на велосипед и, легко прокрутив педали, тронулся с места. Через пару метров он обернулся на вросшего в землю Тору, присмотревшегося к сиденью велосипеда и пытавшегося понять, как лучше и безопаснее его оседлать.

– Ты не умеешь? – остановившись, спросил Юмэ.

– Умею, – смутился Тору, – но сесть всегда сложнее всего. Будешь насмехаться надо мной?

– Буду ждать, пока ты решишься и сядешь, – вздохнул Юмэ, – а потом покажу тебе лучший пейзаж из всех, что ты мог представить. А ещё здесь, – он потряс гремящим рюкзаком, будто Тору в самом деле мог отчётливо его видеть, – есть бумага и карандаш. Не густо, но ты же нарисуешь мне что-нибудь?

– Я постараюсь, но…

– Славно, – усмехнулся Юмэ, – тогда давай быстрее! Хватит ломаться, как барышня, поехали!

Он снова вскочил на велосипед и закрутил педали, уводя за собой надоевшее стекло. Тору решил больше не отставать и вскоре сократил расстояние между ними до минимального. Не признаваясь самому себе, он пытался обогнать стекло, надеясь хотя бы на миг заглянуть за него. Перехитрить систему было нельзя: как бы усердно Тору ни крутил педали, стекло успевало подстроиться под каждое движение и скрыть собой черты Юмэ.

– Это стекло придумал гений, – вслух произнёс он, – у него вообще нет слабых мест?

– Не гений, нет, – ответил Юмэ, – оно просто устоялось. Как мнение о том, что единица больше нуля. А как там оно на самом деле – никто не знает.

– Его совсем никак нельзя убрать? – с надеждой переспросил Тору.

– Никак, наверное. Самого раздражает. Но мне точно нельзя к тебе прикасаться, иначе – взрыв энергии и многое такое. Сложно, но это всё только догадки. Я, честно, туповат, чтобы всё понять, поэтому принимаю правила игры.

– А почему ты можешь меня видеть? – передним колесом Тору налетел на камень, велосипед подпрыгнул, вздрогнул и, подняв ворох серой пыли, грубо приземлился на дорожку.

– Аккуратнее, – встревоженно попросил Юмэ. Тору нехотя представил его реакцию: пролегшая между бровями морщинка, поджавшиеся губы и до побеления костяшек сжавшие руль пальцы. – А почему вижу тебя…не знаю. Стекло, наверное, хочет, чтобы я женился. Да и мордашка у тебя милая.

– Ищешь жену, а по местам красивым меня возишь, да? Ты же так никого не найдёшь, – искренне удивился Тору.

– Ты такой дурачок, – посмеялся Юмэ и ускорился, снова увеличивая повисшее между ними расстояние.

– Эй, – не успел сориентироваться Тору, – куда, подожди!

Их путь пролегал через ручей, в темноте казавшийся разлившимся по траве мраком. Тору виделось, будто боги смерти устроили на его берегу пир, окончательно отрекшись от мира добра и света. Он мог слышать их скрипучие голоса, мелодию сямисэна, восхваляющую закат жизни. Ему стало не по себе, но ласкающий лицо влажный ветер лёгкой рукой смыл лишние мысли, оставляя место свежести настоящего мгновения.

– Будь осторожен, – предупредил Юмэ, – не увлекайся сильно.

– А? – спросил Тору и в следующий миг почувствовал, как колесо погружается в зыбучую влагу.

– Ну вот, – шумно вздохнул Юмэ, – об этом я и говорил. Вы в Японии все такие нежные?

– Ничего я не нежный, – пробубнел Тору, едва не вскрикивая от прикосновения к разлившейся под ногами жиже, – ничего я не…

Он почти без усилий приподнял велосипед и перенёс его на сухую дорожку.

–…не нежный.

– Хорошо, не-нежный неженка Акияма-кун.

– Почему ты такой? – возмутился Тору, вновь закрутив педали. Теперь он шёл впереди и мог видеть пейзаж, прятавшийся за спиной друга и стеклом. Тусклый свет разливался по дороге, бледные лучи, отбрасываемые звёздами и луной, падали на кожу, придавая ей прозрачно-серое сияние. На мгновение Тору почувствовал себя мертвецом. Чувство не показалось ему новым.

Они прибыли к краю возвышенности примерно спустя полчаса. Тору не чувствовал усталости: сон реализовывал самые причудливые мечты, не беря ничего взамен. Он нерешительно подошёл к краю обрыва, по привычке пугаясь неизвестности. Взглянув вниз, он увидел россыпь огней, издалека напоминающих фонари. Они двигались, кружились на месте и перемежались, образовывая танцующий пейзаж красок. Вспышки меняли цвет, переливаясь оттенками радуги, и гасли, сыграв свою роль.

– Лучше на звёзды посмотри, – сказал Юмэ, сев на край обрыва и свесив с него ноги, – Кассиопея.

От камня откололось несколько кусков, с треском упавших с высоты. Тору поёжился, но, посмотрев на вновь разделившее их с Юмэ стекло, успокоился. Силуэт друга не выглядел напряженным, наоборот, от него исходило небывалое умиротворение: по-видимому, его не тревожили упавшие камни и возможность самому сорваться вниз. Тору собирался последовать примеру Юмэ и вдоволь насладиться свободой, но внутри себя чувствовал грызущее сопротивление, будто всё нутро сторонилось расслабленности и норовило сжаться в тугой комок, выпятив защищающие от боли иглы. Ему неоткуда было ждать удара, ничто здесь, на краю ими же созданной земли, не хотело причинить зла, однако поверить в это было сложнее, чем высказать словами. Даже звёзды смотрели с осуждением, но при этом так притягивали узорами, что Тору не мог отвернуться от их ослепительной яркости. Там, вне сна, его ждала обыденность, серая и тусклая, не впитывающая никаких цветов, которыми он бы пытался её окрасить. Тору не хотел просыпаться, мирясь с тревогой и сомнениями здесь, чтобы не мириться с ними наяву.

Юмэ покачивал ногой, и Тору с бессилием смотрел на стекло, передающее очертания движений. Что бы он почувствовал, если бы оно вдруг исчезло? Не успел ли он влюбиться в образ таинственности, вынуждающий раз за разом бороться за его преодоление?

Тору жаждал войны, но не умел правильно держать даже самое простое оружие. Мысли и тело становились врагами, он бил кулаками пустоту, не замечая в разбегающихся по ней волнах собственного отражения. Он рассмеялся, почувствовав, как тёплый ветер коснулся щёк.

Стекло дрогнуло и сжалось, истончившись и укоротившись. У Юмэ в самом деле были светлые волосы, а пейзаж почти мог кольцом окружить их обоих. Наконец, Тору облегчённо выдохнул, сел ближе к краю обрыва, прикрыл глаза и, прислонившись щекой к безжизненной поверхности, обнаружил её неожиданно тёплой.

Шаг десятый. Мы дышим одними лёгкими

– Тору, – протянув гласные, Юра пощёлкал пальцами перед его лицом. Тору нахмурился и отвернулся. Голова закружилась. Вокруг не было ни Дримленда, ни потеплевшего стекла, ни отпечатавшихся на земле следов велосипедных колёс – только город, привычная чёрно-серая Москва и белая макушка Юриной головы.

– Лучше на звёзды посмотри, – вяло пробубнел Тору. – Кассиопея. Мне так нравится.

– Ты болен, кажется, друг мой.

Тору помотал головой. Не потому, что был лжецом, нет. Он действительно едва осознавал произносимое, но мог с уверенностью сказать, что это была какая-то бессвязная чушь. Никакой болезни у него не было, вся жизнь представлялась лишь лёгким недомоганием, от которого рано или поздно взвоет даже самый упрямый боец.

– Когда ты последний раз ходил не с таким обречённым видом? – спросил Юра, испытующе глядя на Тору. Под таким напором хотелось отвернуться и запрятать тело под скамейку. Может быть, даже позволить ей въесться в спину. – Ты когда-нибудь общался с людьми, не делая такое лицо, будто тебе все должны?

– Когда такое было? – поинтересовался Тору, попытавшись нащупать в кармане пачку сигарет. «Я же точно стащил их со стола», – подумал он, разочарованно вздохнув.

– Да даже сейчас! Ты меня провоцируешь? Я чувствую себя так, будто пытаюсь оживить то, что давно сдохло, – выпалил он, вплотную придвинувшись к Тору, – я не прошу меня боготворить. Но хотя бы общаться со мной, не делая одолжение, можно? Поцеловала тебя она, и что? Ну я бы поцеловал, и что? Просить прощения, что не твой Танака-сэнсэй, да? Случившееся случилось, ты можешь выбирать: отпустить или намертво вцепиться, и ты почему-то всегда выбираешь второе. Почему?

Тору посмотрел на него, улыбнулся вымученно и коснулся сухих губ своими. Происходящее имело смысл: от него пахло алкоголем, в глазах отражались блики фонарей, а Юра… А Юра сейчас смотрел нечитаемым взглядом – таким, что Тору казалось, что он по несчастливой случайности забрёл в очередной сон. Его могли оттолкнуть или притянуть ближе, но любой поступок оставался бы чем-то периферийным и едва уловимым.

Целовать Юру было приятно, щекотно и весело. По-дружески уютно и гораздо удобнее, чем Киру. Совсем не похоже на стеклянное бутылочное горлышко. Юра сидел так, неподвижно и крепко, будто врос в скамейку расплавившейся кожей, сжимал и разжимал губы, пробуя поцелуй на вкус, а потом резко изменился в лице: замешательство, растерянность и смущение сменились привычным ободряющим спокойствием. Он тяжело выдохнул и стал похож на «Бог с тобой, с больными не шутят». Тору положил ему на плечо влажные пальцы и сжал проступающее наружу тепло.

Он ждал, что сейчас Юра точно ударит, скажет что-нибудь до боли обидное и грубое, назовёт сумасшедшим или заставит извиняться и кровью заглаживать вину, но ничего не происходило. Не произошло и спустя несколько минут: они продолжали сидеть рядом друг с другом – вовсе не разозлившийся Юра, дрожащий от холода или волнения Тору и его рука, скучающая на жилистом плече.

– Сволочь ты настоящая, – смягчился Юра, вновь шумно откинувшись на спинку скамейки.

– Такие скамейки делают для поцелуев, – добавил Тору.

– Ты же вообще меня не слушал, да?

Его серьёзность выглядела тревожной и напряженной: будто выглаженная белая рубашка, натянутая на растолстевшего за год подростка. Такого Юру Тору не знал. Это был вовсе не Юра – сейчас он отражал то, что видел перед собой.

Ему попросту показалось. Поцелуй показался, блики в глазах и глупый диалог про кривые скамейки. Но фантазия была приятной и ненавязчивой. У таких, как Тору, не шептались за спиной, таким, как он, не угрожали расправой. Таким, как он, не запрещали любить и воспитывать детей и именно поэтому Тору со временем потерял искренность всякого любовного интереса. Юра был прав: из множества вариантов он упрямо выбирал самый тяжёлый. Если ситуация не требовала сопротивления и борьбы, она сразу теряла значимость в его глазах.

Запахи этой борьбы, точь-в-точь как те, которые описывали герои войн, делали его жизнь сносной, но очень затянутой. Тору поднял взгляд к небу. То ли в неловкости, то ли в попытке зацепиться за вечное – последнее, что держало его в настоящем моменте.

Сейчас Тору не желал умирать, но не препятствовал бы мчащейся на него фуре. Вместе с телом он оставил бы мучившую его тяжесть, смог бы подняться над землёй невидимым холодным облаком, сохранившим внутри себя следы того, что долгие годы нестерпимо болело.Тору стал бы минутной жалостью и поводом поразмыслить о смыслах и целях. Всё вновь и вновь приходило к тому, что ему придётся стать полезным – чуть меньшим, чем жуком, но чуть более совершенным.

Реинкарнации Тору боялся. Если ему в самом деле суждено стать жуком, а после – ещё несколько раз пройти свой путь до извлечения уроков? Какой урок хотела преподать жизнь? И почему она забирала так много сил, не оставляя их на поиски скрытых смыслов?

Он посмотрел на Юру: стал бы Юра спасать его? Если бы они умерли в это же мгновение, кто писал бы им эпитафии? На пьяную голову Тору старался остерегаться мыслей о смерти. То, что казалось ему желанным, под градусом представало уродливым и безобразным. За смертью пряталось ещё больше решений, которые нужно было принять, ещё больше времени, которое нужно было потратить, и всё равно прийти к одному.

– Ты не злишься? – наконец нащупав в кармане заломы полупустой пачки сигарет, он выудил одну и, зажав фильтр между зубами, оглянулся в поисках зажигалки.

– Злюсь, – сухо ответил Юра, чиркнув колёсиком. Контрастно яркое пламя разбило сгустившийся между ними воздух.

– Ты всё равно так хорошо меня знаешь, – Тору выдохнул дым в сторону, мутное облако ненадолго рассеяло темноту, а затем так же спешно исчезло, растворившись в фонарных отблесках. – Мы дышим одними лёгкими.

– Только я не курю, – добавил Юра.

– Только ты не куришь, – кивнул Тору, вяло играя с дымом, – и я до сих пор удивляюсь. Гадкие какие, вот же.

– Тору, ты не в порядке, – вдруг сказал Юра, глубже вдыхая, – давай с этим что-нибудь сделаем? Ты мне всё-таки уже совсем не чужой, и я чувствую, что должен тебе, дураку, помочь. Ну не знаю, съездить куда-нибудь там или найти тебе кого-нибудь. Специалиста, в смысле. Не на пьяную голову решать, конечно, но чего ты вообще от жизни хочешь? Неужели готов вот так вот метаться от «очень плохо» к «чуть лучше»?

– Юр, – со вдруг прорезавшимся полуяпонским «р» начал Тору, – если всё, что я умею, – он втоптал окурок в плиточный шов, – попусту страдать, то в этом я достигну совершенства. И ни за что не соглашусь стать полезным.

Тору замолчал. Он знал, что его слушали и боялся рассеять внимание. Когда ещё выдастся возможность поговорить о волнующем вот так, с человеком, который только что назвал себя не чужим?

Юра вздохнул.

– Тебе весело сейчас? – спросил он.

– Да. Конечно, мне весело.

– А выглядишь, как покойник.

– Мне осталось всего шесть-семь десятков лет, – Тору усмехнулся. На душе у него вдруг стало непривычно тепло. – Это максимум, а потом… да, так и будет. Так что я почти и покойник.

– Японцы долгожители.

– Я от всех понемногу взял, – неохотно ответил Тору. Когда разговор приближался к темам семейного и родного, ему хотелось закончить его как можно скорее. О Юриной семье он почти ничего не знал: только то, что мать воспитывала его одна и была глубоко верующей. И Юра тоже был верующим, носил крестик, но о Боге старался не говорить либо из вежливости, либо потому что не считал Тору подходящим человеком.

– Но годы точно от русских? У тебя слишком узкие глаза для того, кого не хватит до ста десяти.

– Слишком широкие даже для девяноста шести.

– Умрёшь со мной в один день? – посмеялся Юра, переводя взгляд в небо. Тору повторил за ним: на чёрном полотне вспыхнули две звезды – яркая горошина и прячущаяся в тени бледность. – Ну да, Кассиопея. Красиво, вполне. И всё же, чего ты сейчас хочешь?

– Стать врачом, открыть что-нибудь интересное и важное. Чтобы все говорили обо мне, как о хорошем специалисте, – ответил Тору. Вопросы о будущем ставили его в тупик.

– А по-настоящему?

– Получить диплом, убрать его в шкаф и стать художником? Заработать на путешествие и дом на колёсах?

– Но это глобально, – ответил Юра, – сейчас ты хочешь лежать на кровати и мусолить страдания, да?

– Я просто устаю.

– Поэтому я и хочу, чтобы тебя посмотрел врач, – Юра замялся, а затем затих и замер.

– Думаешь, что я псих? – спросил Тору.

– Не псих.

– Конечно, нет. Ты мне прямо об этом только что сказал.

Тору не стал слушать объяснения Юры, все они казались ему пылью и пустым звуком. Какой смысл в оправданиях, если всё уже было сказано? Кто виноват, что Юра продолжает общаться с психом? Тору никогда не навязывал ему свою компанию, но сейчас чувствовал себя обманутым. Его окружению приходилось терпеть настоящего сумасшедшего!

Небо быстро наскучило. Оно отталкивало Тору предсказуемостью: всё значимое разворачивалось так далеко, что ему приходилось вновь погружаться в игру воображения. Однако сейчас хотелось как можно дольше удерживаться в реальности – Тору показалось, что через неловкость привидившегося поцелуя он заразился от Юры смертельно опасным присутствием.

Смотреть на Юру было интереснее: волосы, вздрагивающие под касаниями ветра, казались прозрачными, а глаза, влажные от неподвижности взгляда, сверкали ярче уличных фонарей. Юра смотрел вверх так, будто уже сейчас, сидя на случайной скамейке из миллиона прочих случайных скамеек видел себя там, в безграничной черноте, летящей кометой и таинственной невесомостью.

– Я подумаю, Юр, – сказал Тору, – спасибо.

Юра неопределённо махнул рукой, продолжив смотреть вслед звёздам.

Тору согласился с его молчанием, покорно закрыв глаза.

Шаг одиннадцатый. Две птицы

– Юр, – Тору потряс спящего Юру за спрятанное в одеяло плечо. В ответ он услышал недовольное мычание. – Юр, вставай!

– Да куда ты орёшь с утра? – Юра открыл глаза, выражающие недоумение и нежелание видеть разлитый по комнате яркий свет. – Спи.

– Юр, вчера что было? – спросил Тору, едва не задыхаясь в собственном голосе. Пересохшее горло горело.

– Морда твоя обнаглевшая, – Юра не выдержал: приподнялся над подушкой и стукнул ей Тору по голове. Больно не было. Тору вряд ли мог почувствовать хоть что-то через броню нарастающего в груди напряжения. – Напились мы вчера, что непонятного? Не пил никогда ничего крепче чая?

Нащупав рукой нечто около дивана, Юра поднял в воздух звякнувшую пустую бутылку.

– Рашн водка, – он поморщился и отставил алкоголь в сторону.

– А почему мы..?

– А куда тебя класть надо было, на коврик в прихожей? Или там на лавке оставить? Ты и так еле языком ворочал к ночи. Не пил, а пьянел – вот и улетел. Я потом рядом лёг, чтобы с твоей тушкой безжизненной не сотворили чего, – пробубнел Юра, вяло садясь на диване и шумно потягиваясь. – Неблагодарный ты, гад. Я тебе Курилы припомню.

Тору хлопнул себя по лбу.

– А вот куда трусы твои делись, я не знаю, – задумчиво сказал Юра, подняв общее одеяло. – Спроси там, как проснутся.

– Я? – Тору сглотнул. На языке стало горько, в груди потяжелело. Даже думать о таком было унизительно. Каким же жалким он себя чувствовал – хотелось плюнуть себе в лицо.

– Ну давай я, – посмеялся Юра. Тору моргнул несколько раз, пока улыбка окончательно не стёрлась из памяти. – Что-то вроде «Ребят, тут мой друг, с которым я проснулся под одним одеялом, бельишко потерял», да?

– Ну Юр, ну не смешно, – выдохнул Тору, но уже менее напряжённо: худшего не произошло. Меньше всего Тору хотел познать другого человека во время попойки. Голова гудела от мысленного шума, а тишина дома давила на виски.

– Я больше никогда пить не буду.

– Ты мне вчера какой-то трактат на японском рассказал, – вспомнил Юра, похлопав Тору по плечу. Футболка съёжилась, плечо напряглось, кожа покрылась мурашками. У Юры были ужасно холодные руки, лёд пробирался через ткань – совсем как покойник.

– Мне даже страшно стало, что у тебя настройки до заводских сбились.

– Я больше ничего не сделал? – боясь услышать ответ, спросил Тору. Лучше бы Юра соврал. Да, пожалуйста, пусть он соврёт. – После того, как мы смотрели на звёзды.

– А что ты бы хотел сделать? На что твоей трезвой голове не хватает смелости?

– Ответь, – протянул Тору, чтобы убедиться, что всё то, о чём он мог бы пожалеть, ему в самом деле привиделось.

– Ну я же полностью одет, так что можешь ни о чём не беспокоиться. И девчонки к тебе не подходили, вроде бы. Не помню.

Юра вдруг закашлялся. Он стукнул себя по груди, что-то невнятно сказал, добавил жестами и вышел из комнаты. «Похмелье, – подумал Тору, – а у меня нет, хотя думал, что вообще не проснусь». Удивительно быть самым пьяным человеком на вечеринке и самым бодрым – после.

Юра вернулся в комнату спустя несколько минут. Вид у него был жуткий: будто не с кровати вскочил, а прямиком из могилы. Сам Тору наверняка выглядел не лучше, поэтому промолчал.

– Нашёл, – вдруг сказал Юра и посмотрел вверх. Тору повторил, уставившись на люстру. Трусы на ней смотрелись органично. Они напоминали ему крылья забившейся в оконную раму ласточки. Так же банально, как в фильмах.

– И как это?

– Не помню. Вообще почти не помню, что мы делали вчера. На улице ты был в трусах. А ещё ты целовался с Кирой.

– Юр, зачем? – измученно простонал Тору. Он почти забыл о случившемся и старательно игнорировал то, что могло напомнить ему о девушке, укравшей его первый поцелуй.

Её грудь была такой же мягкой, как подушка, но меньшего размера. К подушке хотелось прижиматься ещё и ещё, но не к Кире. Он снова сравнивал её с вещами: бутылочное горлышко, подушка… Нехорошо.

Тору оделся и привёл себя в порядок. Он выглядел лучше, чем мог ожидать: о прошедшем вечере говорили лишь замедлившиеся мысли – в борьбе с тревогой многие пути вели к алкоголизму. Его мать выпивала редко, но метко. Почти не пьянела, тогда как он едва стоял на ногах.

Мать.

Тору с ужасом схватил телефон: заоблачное число пропущенных вызовов и непрочитанных сообщений. Домой лучше было не приходить. Вероятно, его уже искали в моргах, полиции и больницах. Ещё вероятнее, что о его безответственности знали все родственники и знакомые. Возможно, ему – на всякий случай – заказали участок на кладбище. Купили костюм. Красивый костюм и белую рубашку. «Он хотел быть врачом», – и мать, может быть, решит похоронить его в медицинском халате.

– Вы живы? – дверь распахнулась, шумно врезавшись в стену металлической ручкой. От громкого звука Тору вздрогнул и, едва не выронив из рук телефон, оглянулся.

В проходе стояла Кира. Увидев её, он почувствовал, как заалели мочки ушей, и к лицу прилила кровь. Неловкость повисшего в воздухе молчания пронзила пространство комнаты. Кира неуверенно шагнула внутрь: по-видимому, ей было также не по себе. Помнила ли она о произошедшем? Чувствовала ли на себе отпечаток нелепого поцелуя?

– Живы, – первым откликнулся Юра, – а вы?

– С трудом, – ответила Кира. – Я так-то по делу, поэтому…в общем, Тору, – она посмотрела прямо на него – Тору сразу же захотел зажмуриться и вновь заснуть. – Юр, оставишь нас?

– Ухожу, ухожу, – Юра пожал плечами и, захватив с собой поникшую полупустую бутылку, вышел из комнаты.

В этот же миг Тору пожалел, что не вцепился ему в ноги и не заставил остаться. Он согласен был заплатить Юре или обязаться до пятого курса делать за него рефераты, чтобы тот спас его от позора, но побежать сейчас за ним означало признаться в собственной трусости.