Длиной в неизвестность

– Но ты подумай, – предложил Тору, – я готов быть твоим самым сумасшедшим фанатом.

– Останешься сегодня, сумасшедший фанат?

– Подумаю, – Тору заглянув в окно. Вот и Луна показалась. Порванная дымчатым серым облаком луна.

– А разве сумасшедшие фанаты не должны радоваться таким предложениям?

– А я вот другим радуюсь, – усмехнулся Тору, – я же по-настоящему сумасшедший. Особенный сумасшедший фанат, ты знаешь.

– Никогда бы не поверил, что в тебе столько сил, – сказал Юра, но, в тусклом свете присмотревшись к удивлённому лицу Тору, объяснил: – в смысле, я про идеи.

– А я бы не поверил, что ты такой терпеливый. В смысле, я про то, с каким спокойствием ты терпишь мои идеи, – с иронией повторил Тору.

Конечно, он не стал никуда уходить. А мог ли?

Шаг тридцать пятый. Твой сонный портрет

Постепенно Тору привык к тому, что жизнь стала ощущаться иначе. Когда чувство перестало быть новым, он вернулся к размеренному быту: мысли о Юрином здоровье беспокоили всё реже, а сам Юра уверенно убеждал его в том, что с ним не происходило ничего страшного. Тору старался верить. В конце концов, если Юра так решил, то так тому и быть, а бесцеремонно врываться в чей-то внутренний мир он считал низким и подлым. Жизнь научила, что это не приводит ни к чему хорошему.

Когда приступы случались в неожиданные и неподходящие моменты, Тору вёл себя непринуждённо – насколько мог позволить при колотящемся сердце и нарастающем беспокойстве. Юра всё чаще бросал сухое «Прости» или вовсе старался не обращать внимания на происходящее. Он стал заметно чаще извиняться – Тору не знал, послужило ли новое причиной таких изменений, но, в любом случае, был ему благодарен. Юру стало проще понимать, потому что он позволял прикоснуться к своей душе.

Можно ли было не заметить перемен, если Тору больше не мялся в очередях и транспорте, не ходил, опустив глаза в пол, и не заикался, начиная спор, а Юра вёл себя сдержаннее и, не растеряв ни капли уверенности, находился в состоянии приятной отрешённости?

Тору нравился процесс внутреннего перерождения. Юре, по его словам, тоже, хотя поначалу он точно чувствовал себя неуютно. Это читалось в каждом его движении: как он просыпался по утрам, как садился за стол, как держал наконечник и ручку, как забрасывал рюкзак на плечо и как ложился в кровать – всё говорило о том, как тяжело ему было принять в себе нового человека.

Тору чувствовал ответственность перед ним и его вдруг обнажившейся хрупкостью. Сейчас Юра перестал казаться кем-то близким и признанным. Знакомый много лет образ с каждым вдохом отдалялся, уходя всё глубже в объятия смерти. Ему на смену приходил другой Юра, тот, кому, должно быть, досталось чуть больше времени.

Тору упрямо не понимал, как успел проникнуться Юрой настолько, чтобы всерьёз размышлять о совместном конце.

То, что долго терзало Тору в его отношении и казалось неразрешимой загадкой, вдруг сложилось, как дважды два.

Они больше не поднимали тему времени, жизни и смерти, предпочитая наслаждаться ускользающим настоящим. Ценить мгновения стало проще – мысли о самоубийстве посещали Тору так редко, что иногда ему начинало казаться, что он в самом деле хотел и любил жить. И он любил.

Юра раз за разом выбивал его из состояния задумчивости, отвлекая на бытовые мелочи или природу. В один из солнечных дней он заставлял Тору смотреть на закат, пока солнце полностью не упало за горизонт. Комната окрашивалась в оранжево-красный: цвет мазками ложился на подоконник, стены и кожу, бликами отражался от зеркала и играл оттенками на волосах.

Небо за несколько минут глотало солнечный диск. Тот, умирая, оставлял на память венец из желтоватых лучей – не греющих и не освещающих. Мёртвых лучей, тянущихся из преисподней.

На протяжении этих дней Тору почти не рисовал: изредка брался за кисть, но ограничивался малоформатными абстракциями, которые раскупались быстрее и дороже любых его работ.

***

Неожиданно холодным субботним утром Тору проснулся раньше обычного: отбросил одеяло, содрогнулся в объятиях окруживших его мурашек и, накинув кофту, сел за стол, освещаемый только-только пробившимся солнцем. В голове зазвенела напряжённая пустота. Каждый день поднималось солнце. Каждый день оно садилось за горизонт. И всегда по-разному. Он каждое утро поднимался с постели. Каждую ночь ложился под одеяло. И всегда одинаково.

Тору было по-прежнему тяжело находиться наедине с собой, но сейчас он игнорировал навязчивые мысли и не спешил бросаться за ними в пропасть. Мысли и мысли.

«Много грузишься», – прозвучало голосом Юры.

Тору вздрогнул и оглянулся. Не галлюцинация: Юра шумно потянулся, завернулся в одеяло и сел, свесив ноги на пол. Острые колени целовало несколько краснеющих синяков.

– Всё болит, – почти жалобно протянул Юра, – весь день буду в кровати. Может быть, даже сериал посмотрю.

– Прости.

Юра махнул рукой и остался неподвижно сидеть на краю кровати. Тору пристально смотрел на него, пока, наконец, не взял в руки лист и карандаш.

«Как же я безобразно плох в графике», – вздохнул он, глядя на слишком грубые и невыразительные штрихи.

Что-то похожее на законченную работу получилось лишь спустя полчаса. В глубине души Тору даже остался ею доволен. Всё это время Юра почти не двигался, лишь изредка поправлял волосы или плотнее кутался в пышное сползающее одеяло. Наверняка он понял, что его рисовали.

Тору отложил в сторону лист, ещё раз посмотрел на Юру, потом на работу, потом снова на Юру и, прикусив карандаш губами, снова на работу. Похожи. Как две капли воды похожи внешне и, что больше всего хотел передать Тору, похожи по настроению: размеренное неспешное утро, льющееся своим чередом через чёрно-белую человеческую плоть – это витало в воздухе, пронизывало душу и вело руку по бумаге.

Показать результат Юре он не решился. Позже. Хотя бы на пару минут – работе нужно было обжиться в пространстве и обрести человечность, стать более гибкой и воздушной и полностью принять данную ей роль.

– Я не выспался, – недовольно пробубнел Юра, накидывая одеяло на голову. – Я не хочу всё проспать, но такими темпами я этим и займусь.

– Прости, – повторился Тору. – Наверное, тебе нужно ложиться спать раньше. Тем более ты…

– Не тебе мне об этом говорить, – фыркнул Юра, – а вообще, дело серьёзное.

Услышав о серьёзном деле, Тору заметно воодушевился. Чем больше Юра показывал свое доверие, тем больше ему хотелось слушать, понимать и принимать. Наверное, такой и должна быть дружба? Прощающей, чуткой и искренней, способной пропустить через себя чужое горе, как самое близкое сердцу?

– Какое?

– Забей, – отмахнулся Юра. Как без ножа резал! До чего же вредный и сложный!

– Не забью, Юр.

Обязательно нужно было звучать уверенно. Уверенно и твёрдо, чтобы и мысли ослушаться не пришло!

– Не хочу.

– А я не хочу тебя заставлять, – с Юрой твёрдость не сработала. Пришлось прибегнуть к крайней мере. – Но очень хочу узнать. Пожалуйста?

– Да ерунда это всё, – Юра ещё глубже спрятался в одеяло и заговорил почти неслышно.

– Ерунду ты не назвал бы серьёзным делом, – Тору, нахмурившись, сел рядом, – Юр.

– Да что такое?

– Юр.

– Да в храм мне ходить стыдно, вот что, – сердито произнёс Юра и полностью закрылся одеялом.

Тору не знал, как реагировать. Вот и доспрашивался, называется. Врезался в душу, а поддержать не поддержит? И какой он после этого друг?

– В храме, наверное, всем стыдно. Так смотрят некоторые, – предположил он, – зло как-то.

– Тут другое. Мне не перед людьми стыдно. А перед Богом и отцом. Я вообще плохо поступаю: и с учёбой, и с матерью, и с Богом, и с тобой тоже. Вот и стыдно. Ничего такого, бывает.

– Ты мне говорил, что Бог всех принимает, – напомнил Тору, – а ты лучше, чем все. Ты честный. Честность уже многих добродетелей стоит.

– Я уже слишком, наверное. То кремация, то я вообще про Бога не вспоминал, то это всякое… Плохо от этого как-то. – Юра выглянул из одеяла с совершенно подавленным видом. Тору стало привычно видеть его разным: жизнерадостным и разбитым, счастливо улыбающимся и невесело усмехающимся, заинтересованным и безразличным, но всегда искренним.

– Ничего не слишком, – возразил Тору.

– Но это мой выбор. И я ни о чём не жалею. Даже если не примет. Даже если в аду жариться. Ад здесь или там – разница только во времени.

– Я могу ходить в храм с тобой, – предложил Тору.

– Ещё в аду сгореть со мной предложи.

– Я думал, это само собой, – улыбнулся Тору, подтянув одеяло на острые плечи.

Он протянул ему освоившийся на бумаге портрет, теперь, наконец, гармонично вписывающийся в композицию пустоты.

– Впервые рисую людей, – признался Тору.

– Приятно быть первым, – Юра посмотрел на штрихи и осторожно провел по ним подушечкой пальца.

– Здесь меня больше, чем во мне, – сказал он, посмотрев на металлический блеск кожи, – ты талант, Тору.

Тору подавил рвущийся наружу неловкий смех. Теперь работа выглядела по-настоящему завершённой.

Шаг тридцать шестой. Стечение обстоятельств и моё бессилие

Нина Юрьевна уже несколько недель была в очередной командировке, поэтому готовить завтрак приходилось самим. Заставить Юру сделать что-то сложнее бутербродов или подгоревшей яичницы было практически невозможно: он находил сотни мешающих причин и десятки неотложных дел.

Однако в одно особенно тёплое и безветренное утро Тору проснулся от запаха свежей выпечки и кофе. Удивлённый и сонный, он вышел из комнаты и неуверенно заглянул на кухню: Юра, прикусив губу, помешивал горячий напиток. Между бровями пролегло напряжение, взгляд казался рассеянным и отрешённым, а ложка двигалась будто по заранее выученному алгоритму. Тонкая струйка пара поднималась над кружкой и закручивалась в бледно-прозрачную спираль. Тору смотрел на неё, как завороженный.

– Доброе утро?

– Доброе, – Юра вздрогнул от неожиданности – ложка с шумом ударилась о керамическую поверхность, – крадешься так.

– Боялся спугнуть, – отшутился Тору, – праздник какой-то? Апокалипсис?

Он подошёл к духовке и заглянул внутрь через стекло: желтоватый свет обрамлял румяную корочку почти не пригоревшего пирога. Неужели приготовить это было действительно проще, чем обыкновенную глазунью?!

– У меня просто ужасно хорошее настроение, – с трудом сдерживая улыбку ответил Юра, который ещё несколько мгновений назад вовсе не выглядел весёлым. Не выглядел даже спокойным или задумчивым. Тору не стал спорить, вместо этого сев за стол и приготовившись выслушать.

– Твой кофе, – Юра поставил ароматный напиток на стол, – это мне многого стоило. Воняет ужасно, пока не разбавленный.

– Спасибо.

– Ну вот за все мои старания  и «спасибо», – фыркнул он, достав из духовки пирог, – ладно, Акияма-кун. Итадакимас?

– いただきます.

– Что тебя так обрадовало?

– Ты будешь радоваться со мной, как хороший друг, или расстраиваться, как обычный? – Юра отрезал кусок пирога и стал следить за тем, как он медленно остывал на тарелке.

– Радоваться, наверное.

– Мне предложили стажировку в Канаде. Я патриот, конечно, но это так круто! Это же вообще другие возможности. Я в подробности вдаваться не буду, но суть в том, что я при всех плюсах не знаю, соглашаться мне или нет. С одной стороны…

– Соглашайся, – кивнул Тору. Уже после первого предложения он почувствовал онемение во всём теле, после второго – сердце забилось так быстро, что, казалось, вот-вот должно было сломать рёбра, после третьего – в горле встал ком, а после четвёртого что-то внутри лопнуло и разлилось по сосудам обжигающей пустотой. Канада. Канада же не Россия. И даже не Япония, куда Тору при желании мог бы постараться вернуться. Канада – это далеко и недоступно. Канада – это видеться не чаще раза в год, а то и не видеться вовсе из-за загруженного графика и обходиться видеозвонками плохого качества на медленной скорости едва тянущего связь интернета.

– А я вот думаю, – Юра ковырял пирог вилкой, пока грубо не стукнул ей о тарелку, – думаю и ничего не могу решить.

– Соглашайся, – повторил Тору. Он постарался заставить голос звучать бодро и весело, но вместо этого выходило надрывно-лицемерное нечто. – Ты же сам понимаешь, такой шанс.

– Понимаю. Но не понимаю, нужен ли мне такой шанс и что я буду с ним делать.

– Пробовать всегда надо, – невесело усмехнулся Тору, – а вдруг понравится. Было же так уже.

– Было, – согласился Юра, – и мне так правда нравится. Сейчас всё нравится, но там-то по-другому. Там не Родина, не Россия, не стомат наш. И я почти один буду. Не то чтобы одиночества боюсь, нет. Просто той знакомой, которая всё это закрутила, явно не до меня будет. А не самому карабкаться. А надо ли? Вот.

– Юр, ну, – Тору замялся, шумно выдохнув. В уголках глаз собрались обидные слёзы – если не удержит, если позволит упасть хоть капле, Юра точно никуда не поедет. Такого допустить было нельзя.

– Я правда рад, что оно так происходит. Но я вот сейчас сказал и засомневался. Может быть, это ошибка и я поступлю как дурак, если поеду. Или наоборот, если не поеду. Не знаю.

– А мне кажется, ты уже решил всё, – краешком губ улыбнулся Тору, – и это правильное решение. В любом случае, ты всегда сможешь вернуться.

– Вернуться, – задумался Юра, – ну да.

– Ну вот, – допив кофе, Тору сполоснул кружку и поставил её в сушилку. Отойти от раковины и вновь оказаться перед Юрой не рискнул – по щеке несдержанно скатилась горячая влага. Тору спешно вытер её запястьем и брызнул себе в лицо водой в надежде привести чувства в равновесие.

Дело было не в зависти – от предложения заграничной учёбы Тору бы без лишних раздумий отказался. Он не хотел всерьёз связывать жизнь с медициной. Учёба была для него путём к диплому и возможности при нужде найти средства к существованию. Юра же наверняка стал бы хорошим врачом, если бы приложил усилия и воспользовался предоставленным судьбой шансом.

Тору не завидовал. Тору совершенно не представлял, как жить без Юры здесь, в серой и злой России. Он чувствовал себя оставшимся сиротой и кричащим от голода младенцем, на помощь к которому мог прийти лишь один человек.

Тору боялся отпустить Юру. Тору не хотел его отпускать, но понимал, что будет неправильно удержать его рядом и не позволить ему расти. В конце концов, жизнь Юры не была настолько безнадёжной и тусклой, как его собственная. Её можно было наполнить красками и привести к величию, несмотря на танцующую в глазах смерть. Обречённые тоже могли существовать в радости – оставалось лишь дождаться подходящего момента. И Юра дождался. Разве он не заслужил почувствовать себя счастливым? Заслужил. Конечно, он заслужил. Так почему же продолжал сомневаться?

Тору даже забыл о том, что Юра был болен. Новость ободрила его и подарила веру в лучшее.

Нет, отказываться определённо было нельзя. Нельзя, как бы он ни терзался тоской и болью. Держать в своих руках чужое счастье – слишком тяжёлая ноша. Непосильная.

– Юр, я правда рад за тебя. Не представляешь, насколько. Я, наверное, немного шокирован и поэтому со стороны выгляжу недостаточно радостным. Но я рад. Ты этого заслужил, и твоему таланту нужно правильное применение.

– А мой кулинарный талант ты даже не оценил.

– Сейчас.

Тору отломил немного от куска пирога. На вкус было достаточно пресно, но всё равно приятно и нежно. Как будто пробовал частичку чужой души.

– Что-то похожее на то, что Нина Юрьевна готовила. Только съедобно.

– Её рецепт. Только изменил, чтобы не так гадко было. Она неплохо готовит, но так. По-особенному, что ли. В Канаде буду скучать.

Всё-таки решил поехать. Молодец. Так держать, смелый и никогда не ошибающийся Юра.

Тору облегчённо выдохнул: теперь вместо жгучей вины сердце будет съедать тупая и гулкая тоска.

– Когда-нибудь я покажу тебе Японию.

– Когда-нибудь, – согласился Юра.

В течение дня не происходило ничего особенного или интересного, но Тору запомнил его почти поминутно: каждую мелочь, от чтения книги до вечерней прогулки по парку. Распустившаяся в прошлом месяце листва, ещё свежая и совсем-совсем светлая ловила уходящие за горизонт солнечные блики.

Юрина куртка была лёгкой и гораздо более удобной, чем его собственная. Юра предпочитал светлую одежду: от белья до обуви, но Тору не видел в этом практического смысла. Юра отвечал, что дело вовсе не в практичности. Просто ему так нравилось. Он не всегда мог объяснить свои вкусы, но следовал им, сохраняя, в первую очередь, верность самому себе. За это Тору ещё больше его уважал.

Юра разрешил носить его вещи, пока он будет в отъезде. Сказал, что не против пятен и дырок, если они не от кофе и сигарет. Попросил не курить в его любимом пальто и не спать с продажными женщинами в его белье. Взял обещание не спать с Кирой и девушками из её компании, чтобы не портить благородный имидж. О каком имидже он говорил, Тору не знал, но всё равно согласился. Это не должно было стать проблемой.

Юра попросил по мере возможности присматривать за Ниной Юрьевной и в ответ не стесняться просить у неё помощи. Разрешил жить в своей комнате и даже менять её на своё усмотрение.

Последние идеи Тору не понравились. Он запретил Юре говорить так, будто они собирались прощаться. Юра ответил, что просто распоряжался тем, что было ему дорого. Предупредил, чтобы Тору не заводил у него дома животных, а особенно собак. Против собак сам Юра ничего не имел, но это могло не понравиться Нине Юрьевне.

С каждой фразой Тору становилось всё тревожнее. В воздухе, несмотря на активный разговор, повисла напряженная тишина и неопределённость. Тору чувствовал, что что-то мешало Юре сказать больше – сколько бы он ни говорил, этого не было достаточно.

– Не говори так, даже если уезжаешь надолго, – возмутился Тору, в очередной раз слушая про банковский счёт, – лучше я потом спрошу ещё тысячу раз, правда.

– Но ты можешь…

– Юра!

Тору хотелось помолчать. Молча смотреть на разбегающуюся по воде рябь и зажигающиеся фонари, молча идти по берегу и молча сидеть на остывшем песке.

Юра согласился, но так редко отрывал от него взгляд, что становилось не по себе. Он будто хотел сказать так много, что уже и сам не мог вместить всё в слова. Возможно, поэтому он и принял молчание как единственную данность момента.

Юра смотрел Тору в глаза – в зрачках тускло отражался пейзаж вечернего парка. Наверное, он хотел попросить о чём-то ещё: просьба вплелась в косматую дубовую крону и замерла в ожидании озарения.

Напряжение росло, не давая сидеть на месте. Тору ёрзал, вскакивал на ноги, пробовал усмирить дыхание и заходящееся сердце, но раз за разом сталкивался с безвыходностью решений. Ему некуда было убежать от по-прежнему чего-то ждущего Юры и от по-прежнему ничего не понимающего себя.

– Да хорошо, всё сделаю, – сорвался Тору, – я запомнил.

– Ты обещал, – заметил Юра, и легко толкнул его в плечо. – Я, вообще, поговорить хотел.

В воздухе запахло костровой гарью – в парке было запрещено разжигать огонь. Тору кивнул, выпрямился и поправил ворот куртки, готовясь принять в себя важное.

– Ты так прав был. Оно правда теперь болит и не отпускает. Столько лет всё нормально было, а потом начал говорить и задело. Да и вообще всё как-то неправильно стало.

– Ты про…

– Отец каждую ночь снится, – перебил Юра. – Молюсь за него, а он всё равно. У духовника спрашивал, говорит просто молиться и быть терпеливым. А меня изводит уже, честно. Не могу я на него так смотреть – как живой приходит. Знаешь, как на меня похож?

Юра пролистал галерею и открыл совместное фото: его отец с голубыми глазами и почти белыми волосами, а самому Юре – лет двенадцать, не больше, и улыбка – точь-в-точь отцовская. Стоят, обнимают друг друга за плечи и улыбаются. Сзади – песок, не такой серый, как здесь, золотящийся и искристый. У обоих – до красноты поцелованная солнечными лучами кожа и бледные следы безрукавок.

– И я про то же. И вот приходит, смотрит пристально, потом руки тянет. Я всегда иду, не могу иначе. Иду, обнимаю его за шею и каждый раз реву. Мне во сне самому лет семь, наверное. Реву и плачу, прошу больше не уходить, а он говорит: «Пора мне, Юрочка, вы с мамой за меня молитесь». Отвечаю, что молимся, а он молчит. Иногда тоже плачет, – глаза покраснели и увлажнились, Юра посмотрел вверх и выдохнул – тяжело, что Тору и сам рефлекторно взялся за сердце.

– Поплачь, Юр. Это нужно, ты сколько лет терпишь. Шесть? Почти семь. Так же нельзя. Со мной не терпи, пожалуйста. Я же просил. Не хочу быть тем, с кем надо терпеть и мучиться, это ощущается так…болезненно. Я как будто тебе никто.

– Да не могу я, – Юра пропустил сквозь пальцы песок, посмотрел на сероватые крупинки и сжал их в кулак, – не получается.

– Расскажи ещё, – попросил Тору, перехватывая несколько песчинок, – и не держи, если вдруг.

– Я как представлю, как ему тогда больно было, – Юра тяжело задышал и откашлялся – на ладони показалось красное. Тору отмахнулся успокаивающим «Ничего» и попросил обязательно пролечиться в Канаде, даже если это вообще не страшно и не смертельно. Юра неопределённо кивнул и продолжил:

– О чём он думал в последнюю минуту? Это же всё равно не мгновенно. Обо мне думал или о матери? Или вспоминал, как в детстве меня на плечах катал? Прикольно так было, кстати, – Юра улыбнулся, его голос дрогнул и стих, – летишь над землёй и над мелкими головами – самый высокий и, вроде как, важный. Папа меня всегда всяким «мужским вещам» учил, но ничего не пригодилось. Ни одной табуретки не сделал, даже в школе. И гвоздя ни одного не вбил. И готовить никак не могу, хотя он так старался научить. Я когда мелкий был, мы жуков собирали с ним. Майские так в пальцы впивались, жуть. А потом я кузнечика случайно хлопнул – ревел так, что успокоили только соком. Апельсиновым, кстати. Мы богато не жили, квартира ещё прадедовская, остальное – с трудом, еле-еле, пока матушка работать не пошла, наконец. Ну вот и приносил мне отец раз в месяц апельсины – сладкие невозможно или, наоборот, кислющие. Обожал этот момент: сидим за столом, он мне рассказывает что-то из детства, а я ем, все руки липкие от сока, лицо щиплет, но так хорошо. И смотрел он не меня так…по-доброму, что ли. Мать так никогда не смотрела. И никто не смотрел. И апельсинов не носил. Только ты вот. Во сне он таким взглядом и смотрит теперь, – Юра резко замолчал, поджал ноги, уронил голову на колени и всхлипнул. Тору почувствовал, как из сердца со скрипом вытянули тугую пробку, – не могу я больше. Скучаю. Эти шесть лет как во сне. Каждый раз думаю, что мне четырнадцать и я сплю тридцать первого. Проснусь, а он домой заходит, уставший, измученный, но живой. Он в гробу такой стеклянный лежал, будто мне вообще всё привиделось: и апельсины, и жуки и разговоры. И мать так орала на меня. Я и понимал, что ей нужно, что важно, но всё равно так больно было. Сбегал то к Кире, то к Сергию, духовнику своему. И всегда молчал или говорил по мелочам.

Тору видел, как Юру трясло, понимал, что это не предел, что внутри – кипит и зреет, болит и жжёт, но не мог торопить или подталкивать. Родной отец, изменивший его матери, показался ещё более мелким и жалким человеком, пылью, случайно попавшей под ноготь Кирсанову Алексею Игоревичу.

– Не знаю, почему так получалось. Духовнику я вообще всё доверял, а это не смог. И вообще ничего семейного. Такое разве может только от одной фразы появиться? Мне мать однажды сказала помалкивать про дело одно, а я до сих пор молчу – не бывает же?

– Бывает, – кивнул Тору, – одна фраза всё сломать может. Я вот до сих пор помню Ойкаву-куна, который меня психом называл. И много кого ещё. Может, просто я злопамятный.

– Самурай, – посмеялся Юра и вытер слёзы – песчинки остались на лице колючей россыпью, – самурай должен быть злопамятным.

– Юр, ты плачь. Я никому ничего не скажу. Даже Кире.

– Так и помру настоящим мужиком?

– Куда это ты помрёшь? Не пущу, – фыркнул Тору. – А если не секрет…что Нина Юрьевна сказала-то?

– Давай не надо?

– Юр.

– Да ты впечатлительный, – Юра шмыгнул носом и, посмотрев на фонарь, чихнул, – точно?

– Сто процентов.

– Я когда-то начал, что у меня брат должен был родиться, да? – Тору посмотрел на Юру, кивнул и нахмурился. – Не родился, в общем. Вот.

Юра зажмурился, взялся за виски и помассировал, так резко и грубо, что у Тору заболела голова. По воде пробежалась хлипкая волна, мимо проплыл невысокий пароход – белый бок выглянул из сумеречного света и снова скрылся в туманности вечера.

– Ну что смотришь-то? – Юра сдавленно выдохнул, задрожал ещё сильнее и отшатнулся, когда Тору попытался прикоснуться. – Не смей меня жалеть!

Он прикрикнул, но вскоре полушепотом добавил хриплое: «Извини».

– Мне года четыре было, когда мама забеременела. Мне объясняли, что Бог, когда пора, «посылает маме в животик малыша». Сейчас звучит дико, в каком-то смысле, но в четыре года правдоподобно вполне. Папа мне всё внимание уделял, чтобы я не ревновал и не злился – хороший период был. А я и не ревновал, и не злился, ходил вокруг мамы и её живот наглаживал. Он иногда в руку толкался так, знаешь, – Юра показал смазанный жест, но Тору понял и повторил, – да-да, вот так. Так сложно поверить было, что там, под рукой, правда что-то живое. Мой брат. Или сестра. Мама ни разу ко врачу не ходила, вроде бы. От лукавого же, понимаешь – ни УЗИ, ни анализов. Постилась, молилась и всё. И я в какой-то момент понял, что так жду этого братика, ужас просто. Про сестру даже не думал, родителям сразу сказал, что братик. Думали Елисеем назвать. А девочку, если что, Любовью. Но там ни Любови, ни Елисея, в общем, да, – Юра нервно хохотнул, а потом прижал руку ко рту и побледнел, – прости.