Полная версия
– Расскажи, как ты жил эти годы? – попросила она, бросив мимолётный взгляд на томик Бродского, оставленный мною на обеденном столе. Чувствовалось, что Бродский её не интересовал, она просто соблюдала этикет гостя – надо обязательно осмотреться, и сделать это так, чтобы хозяин заметил.
– Да по-разному. Окончил школу, поступил в институт. Потом пошёл работать бухгалтером. Сначала совмещал, потом полностью перешёл на пятидневку. Встретил девушку, у неё был жених. Мы славно проводили время, но несколько дней назад она погибла. Вот, собственно, и всё.
– Да, грустно. Но у тебя хотя бы происходят какие-то события.
– А ты как жила?
Она промолчала, следя за тем, как я заваривал зелёный чай. В чашках буйствовали маленькие водоворотики, а чаинки казались обломками утонувших кораблей, невольных заложников дурного настроения морской стихии. Когда чай был готов, я сел рядом с ней.
– Пей.
– Спасибо. – Она приняла чашку и осторожно, чтобы не обжечься, коснулась губами кромки. Я пристально следил за её движениями. Не покажется ли где-то знакомый жест или знакомый взгляд? Нет. Это был совершенно другой человек. Человек новый, однажды начавший жизнь с чистого листа, спаливший в приступе ярости или обиды все мосты, и навсегда оставшийся на другом берегу. Она изучала меня в ответ, но на её лице не читалась ни одна из известных мне эмоций. Что же с тобой случилось? Здесь явно имела место какая-то тайна.
– Послушай, – сказала она, – я не знаю, зачем я приехала, но раз уж я здесь, давай поговорим начистоту. То, что ты меня нашёл – это неспроста. Не знаю, почему ты хотел встречи на самом деле, но когда я уходила из кафе, у меня возникло ощущение, что я упустила какой-то важный момент. То есть, что-то должно было случиться, но я ушла, и оно не случилось. Откуда у меня такое чувство – не знаю, но оно так долго меня не покидало, что я всё-таки тебе позвонила и приехала снова. Ты не знаешь, что это может быть?
– Совершенно не представляю. Скажем так, я недавно вернулся с дачи, бродил там, вспоминал. А когда приехал в Москву, резко захотел тебя увидеть.
– Понимаю, детская влюблённость, всё такое. Но это было так давно, что, собственно, это не слишком хороший предлог.
– Влюблённость? Возможно. Но мне кажется, здесь что-то другое. У меня создалось впечатление, что я тебе зачем-то нужен.
– Нужен? Мне? Да я тебя еле вспомнила!
– Откровенность за откровенность. У тебя вот появилось какое-то необычное ощущение? И у меня тоже появилось. И его я тоже объяснить не могу.
– Ты что-то недоговариваешь.
– Нет, просто есть что-то, чего я не могу объяснить словами.
– Ты меня совсем запутал. Ладно, давай попробуем сначала. Представим, что той встречи в кафе не было. Я рада тебя снова видеть. Я не слишком довольна тем, что ты так настойчиво добивался встречи, но мне нравится, что после работы есть куда пойти. А ты? О чём ты думаешь? Вот мы встретились через столько лет.
– Ты сильно изменилась.
– Это понятно, мы все взрослеем.
– Нет, тут немного другое. Ты не повзрослела, ты словно стала другим человеком. Ты не та, какой я тебя знал.
– Интересно. И что же изменилось?
– Да всё. Скажи, ты помнишь нашу последнюю встречу?
– Смутно. Помню, ты что-то играл. Я во всякой рок-музыке ничего не смыслю, так что даже не помню, что это было.
– А туман? Ты помнишь туман?
– Туман… – Она задумалась. – Туман не помню. Нет, что-то смутно припоминаю такое. Белое облако. Но вот пытаюсь вспомнить больше, и почему-то ничего не выходит.
– Занятно. – Я разочарованно покачал головой. – Я-то помню его очень хорошо.
– Это важно для тебя? – спросила она.
– Да. И мне казалось, для тебя тоже.
– Видимо, нет. Или меня совсем подводит память. Так что не так с этим туманом?
– Как тебе сказать. Мне всегда казалось, что в тумане мы с тобой ближе, чем обычно.
– Это что-то, связанное с сексом?
– Вовсе нет. Как раз секс тут совершенно не причём.
– Занятно. – Она неосознанно копировала мой стиль общения.
Я ещё раз поставил чайник и нажал на кнопочку. А потом я почувствовал её руки на своих плечах.
– Не знаю, зачем я это делаю, но, надеюсь, ты не против?
– Пожалуй, нет, – ответил я.
Это было странно и необычно. Кажется, она впервые дотронулась до меня. По крайней мере, так, что я это сразу же и на всю жизнь запомнил. У неё были холодные руки. От неё сильно пахло какими-то сладкими духами. У неё был низкий голос. У неё…
Она прижалась лицом к моей спине и на секунду словно застыла. Я тоже не двигался, боялся её спугнуть или как-то помешать этим маленьким ритуалам. Но ритуалов, по сути, не было. Она просто стояла, и лишь её лёгкие продолжали тяжело вбирать в себя воздух.
– Ты знаешь, что ты странный?
– Да, пожалуй, немного.
– Даже не потому, что живёшь как сыч, читаешь всё это старьё и работаешь на ненужной тебе работе, а потому, что только ты мог принять туман за другой мир.
– Откуда ты знаешь?
– Да у тебя всё на лице написано. То, что ты не мог объяснить, это нечто, неподдающееся объяснению вообще, я права? Что-то вроде встреч, которых не было, предсказаний, которые сбываются, видений, которые иногда кажутся слишком реальными? Я права, да?
– Ну, в общем, да.
– Тогда я тебе кое-что расскажу. – Она отодвинулась от меня, мне показалось, что с некоторым трудом, и села на стул.
Я налил по второй чашке чая и уселся рядом.
– Это началось лет десять назад. Я вдруг заметила, что часто забываю какие-то события. То есть, не просто долго не могу вспомнить, а забываю навсегда. Поначалу я очень переживала. Потом как-то успокоилась. Писала сама себе записки и подкладывала в карман. Ты бы знал, сколько раз я просыпалась, и не понимала, где я! Причём, я почти не пью, наркотики никогда не употребляла. Врачи удивлялись и не верили. Советовали каких-то специалистов, я поначалу ходила, но потом и им доверять перестала. Просто мне ничего не помогало, и я смирилась. Такое у меня отклонение, думала я, ну и ладно, вон люди без ног живут.
– Пока история довольно печальная, – прокомментировал я.
– Ой, слушай, лучше не перебивай. Может, я тебе первому рассказываю!
– А врачам?
– Подловил. Ладно, в общем дальше. Дальше стало хуже. Я начала находить у себя письма. Дома – в ящиках стола, в платяном шкафу, даже в полках на кухне. Почерк мой. Но я этого НЕ ПИСАЛА. Понимаешь, я совершенно не помню такого. И не знаю адресата.
– У тебя есть эти письма с собой?
– Да, есть одно.
– Можно?
– Пожалуйста. Но пообещай мне одну вещь.
Я вопросительно посмотрел на неё.
– Пообещай, что оставишь его себе. Так, как будто его адресат – ты. Хорошо?
– Ладно.
И она дала мне письмо. Я быстро пробежался по нему глазами и, честно говоря, немного удивился.
Её первое письмо
А знаешь, вчера выпал первый снег. Он был таким белым, что я ненадолго ослепла. Но это ничего. Понимаешь, он – белый, как ТУМАН, но не такой тёплый. Когда-нибудь я стану снегом и выбелю твои следы. За поворотом было страшновато, но первый снег – он делает людей добрее. Я скучаю. Время идёт медленно. Люди умирают, а оно идёт, тяжело и как-то сердито. Жаль, что ты не отвечаешь на мои письма – твои руки, вырисовывающие буквы, кажется, могут совершить чудо, спасти принцессу, победить дракона. Прости, немного путаются мысли. Я так хочу спать. Для меня расстелили постель в самой высокой комнате. В ней много всего, кроме тебя. Скажи, когда кто-то умирает, ему грустно? Мне вот грустно, когда кто-то умирает. Может, ты поможешь мне?
Я перечитал письмо ещё раз. Каждое предложение по отдельности носило вполне конкретный смысл, но друг с другом они почти не сочетались. Как будто из письма хитроумно вырезали часть слов.
– Интересно.
– Действительно. Кому я это писала? Зачем я это писала? Я ничего не могу поделать с этим, не помню ни черта. Но обрати внимание, там есть слова про туман.
– Да. Но контекст совершенно не тот.
– В смысле?
– Мне кажется, тут туман – просто аллегория. Речь идёт не о каком-то тумане, а просто о разных состояниях воды.
– Может быть. В любом случае, сохрани письмо. Остальные я сожгла в раковине, а это оставила.
– Почему именно его?
– Оно очень характерное. Это такой идеальный вариант всех остальных писем. Начинается ни с чего. Обращение к кому-то. Немного лирики. Немного смерти. И просьба о помощи. Где-то больше, где-то меньше, но, в общем и целом, они все были такими.
Я покачал головой. С каждым следующим событием я всё меньше понимаю, что происходит. Одно я знал точно: так просто это не закончится. Когда ты круг за кругом движешься по кромке водоворота, тебя рано или поздно осеняет. Нет возможности сбежать. Надо набрать в грудь воздуха и прыгать в самое око. Пока тебя не побило о скалы.
Ветер ворвался в комнату
Мы лежали в кровати и смотрели в потолок. Не слишком интересное зрелище, но больше делать было нечего. На работу я тотально опаздывал, но начальник почему-то не звонил, и я решил плюнуть на это. Она тоже не испытывала интереса ко времени.
– Пожалуй, я правильно сделала, что приехала.
– Наверное.
– Просто иногда перестаёшь верить в то, что существуешь.
– Как это?
– А вот так. Тебя вдруг как будто куда-то тянет, ты теряешь ощущение реальности. Что-то сильное и невидимое вдруг тебя поднимает, ты дёргаешься, пытаешься отбиваться, но куда там. Поначалу это было как наваждение, но в последнее время я чувствую подобное чуть ли не каждый день.
– И даже сейчас?
– Нет, сейчас не чувствую. Сейчас как-то спокойно. Так, словно всё в порядке.
– Это хорошо.
– Да, наверное. Кажется, что я вернулась из долгого путешествия в родные края.
Я промолчал. Было тепло и немного грустно. Мне, конечно, было хорошо с нею, но всё-таки, это было не то, что нужно. Она это явно понимала, но не пыталась как-то помочь. Она действовала по наитию, и, кажется, понятия не имела, зачем.
Потом она встала. Смуглая, спина прямая, походка гордая до безразличности, обнажённости не стеснялась вообще. Уверенная пошла в ванную, оставив меня один на один с требующей заботы постелью. Я сложил её вещи на стул, начал застилать, и вдруг из одеяла выпала записка. Прочитав, я положил её в томик Бродского, который ещё вчера вечером перекочевал на письменный стол. Отдавать письмо ей я не собирался. В конце концов, адресатом была вовсе не она. Безо всяких сомнений, это была одна из тех записок, которые она писала неосознанно, но на этот раз текст казался вполне осмысленным, а главное, до боли знакомым.
– Мне пора, – сказала она вернувшись.
– Да, наверное.
– Я позвоню?
– Безусловно. Буду ждать.
И она ушла. Точнее, пропала, так как вестей от неё не было очень долго. А я каждый день перечитывал записку, находя в ней новые смыслы и в тот же миг разочаровываясь в них.
Её второе письмо
Странно и страшно. Меня как будто поедает ночь. Я почти не вижу дня. Где ты, когда ты так нужен? Найди меня! Помоги мне! Ты же умеешь то, что не умеют другие. Мне так страшно. Она забрала у меня всё. Если она заберёт и тебя, я, наверное, умру. Ты – последний свидетель моего существования. Ты – моя последняя надежда.
Вот такая коротенькая записка.
Между тем, осень вступила в свои права. Подули холодные ветра. Первого сентября зарядил дождь, а к концу второй недели осени он уже всем окончательно осточертел. Люди плыли по улицам с горестными лицами, как будто каждую секунду переживали утрату такого близкого солнечного лета. Напала хандра и апатия, рабочие будни слились в бесконечную ленту Мебиуса, тотальное безделье жрало меня, как огромная хищная рыба.
Пару раз я зашёл в наше с Леной кафе и выпил столько шоколаду, что, кажется, можно было лопнуть. Но именно шоколад ещё как-то роднил меня с этим миром.
Вообще, бывает несколько сортов шоколада: один приносят в маленьких чашечках, а в нагрузку подают бокал холодной воды. Отхлебнул вязкого зелья, запил водичкой и порядок. Есть и уже разбавленный шоколад, и шоколад с молоком, и шоколад с корицей. Мы перепробовали все. Вариант на воде мне нравился больше всего, просто в моём довольно-таки бедном детстве какао делалось всегда без молока. Молоко шло на утреннюю кашу. Элемент ностальгии обязательно присутствует во всех моих действиях.
Осень – моё любимое время года. Я даже в школьных сочинениях это писал, но тогда не мог объяснить, почему. Теперь, пожалуй, могу. Осень – наркотик. С ней ты доходишь до самого края, проверяешь себя на прочность. Сколько тоски ещё влезет в твоё слабое нутро? Приятно пить её литрами, наполняться ею до краев, приятно ощущать себя одиноким просто потому, что иначе и быть не может.
Так устроен мир.
Так крутится проткнутая осью Земля в бесконечном космическом безразличии. В эту пору люди, которые собираются крупными шумными компаниями, вызывают отторжение. Их время лето, и оно прошло, осень – время одиночек. Она как поздний вечер. Поэт наблюдает за тем, как вся семья укладывается спать. Ему не терпится остаться наедине с его музой, но он не смеет торопить окружающих, пусть сами лягут, устроятся поудобнее в тёплых кроватях, сладко зевнут и, наконец, спокойно уснут, совершенно забыв о своём блаженном родственнике. Осенью засыпают насекомые, засыпают деревья, засыпает городской пляж, наконец, засыпает солнце, и всё это – лишь томительное приятное ожидание поэта. Ожидание прекрасное, как сама жизнь. Оно выливается на бумагу стихами, прозой, эскизом, оно превращает склизкую глину в идеальную скульптуру.
Я никогда ни на минуту не сомневался в том, что моя страсть к этой тревожной жёлтой даме сродни творческому порыву, откровению, которое поэт перехватывает налету, но, к сожалению, я никогда не умел писать стихи. Были, конечно, удачные вещи, но их было так мало, а уж читателей у них было ещё меньше.
Две недели прошли никчёмно. Я работал, но работа, и раньше не приносившая мне особого удовлетворения, сейчас просто бесила. Это была ловушка, которую я сам поставил на какое-то огромное животное. И вместо него поймал себя.
Когда-то в такую же осень я взял в руки гитару. Ту самую, на которой потом играл ей, сидя на легендарной скамейке, в центре всего мироздания в ожидании акта творения. Она, конечно, этого не запомнила, да и не могла – я знал несколько аккордов, не мог зажать все струны, а уж слуха у меня, честно говоря, до сих пор нет ни грамма. Зато тогда я кривовато мог сыграть знаменитый романс Гомеса, первую часть. Вторая мне никогда не нравилась. Я просто не могу её запомнить. Кажется, что после идеальной первой, вторая – какая-то бедная, почти нищая. Первая же соответствовала грандиозности момента, она идеально вписывалась в картину туманного бытия.
Сейчас, в середине сентября, я снова стал проводить вечера в компании своей старой деревянной подруги с истёртыми струнами. Выпивал какао, ложился на диван и бесцельно перебирал шесть натянутых на пыльный каркас нервов. Получался красивый пустой гомон. Лишённый своего сюжета звук превращался в дыхание ветра, такое же немузыкальное, но завораживающее.
Потом я начал вспоминать романс. Ностальгия, кажется, заглотила меня целиком, я уже не мог сопротивляться её стальным челюстям. Память пальцев услужливо подсказывала позиции и движения, так что к концу месяца я уже идеально играл первую часть романса.
А она всё не звонила. Я начал от скуки звонить ей сам, и каждый раз натыкался на холодный голос робота, сообщающий мне, что абонент находится вне зоны действия сети или просто не хочет ни с кем разговаривать. Время голодной мышью повесилось в пустом холодильнике. Автоответчик предлагал оставить звуковое сообщение, но я даже не дожидался сигнала.
С антресолей я достал коробку со своими детскими тетрадями и дневниками и к своему огромному удивлению нашёл тот, что вёл в шесть лет. Я-то думал, его давно не существует. Когда я научился писать, мне было абсолютно некуда деть это своё новое умение, и я стал просто записывать какие-то мелочи. «Сегодня играли в бадминтон» – вот первая запись летнего дневника. Потом было ещё с десяток таких же, никому не нужных строк. Зачем это хранить? Как и все дети, я катался на велосипеде, гонял мяч, с удовольствием поедал мороженное, которое привозили на небольшом легковом автомобиле местные бизнесмены. Иногда были праздничные выходные – мы собирались семьёй на берегу, жарили сосиски, играли в дурака. Скучно. Всё это я и так хоть как-то помню. Тогда дневник был пустым, в нём были буквы, но не было меня. Скука началась на первой же странице самой первой невзрачной тетради, и закончилась только в переходном возрасте. Хотя закончилась ли?
Однажды вечером я позвонил ей снова, и снова нарвался на автоответчик. Тогда я взял гитару и после звукового сигнала прямо в трубку сыграл романс.
Мне почему-то казалось, что я сделал нечто важное. Поделился настроением. Первая сыгранная мною мелодия стала и последней, круг замкнулся, огромная глупая змея укусила себя за хвост и пока не понимает, что жуёт собственную плоть в надежде утолить бесконечный голод.
Той же ночью я проснулся оттого, что в комнату ворвался сквозняк. Сначала я съёжился под одеялом, но холод забрался и туда. И только тогда я открыл глаза. Было тихо. Окно отворилось, осенний ветер яростно вторгся в дом, принялся заполнять его собой, как заполняет кипяток пустую кружку с чайным пакетиком. Он разлился по полу, поднялся к потолку, вытеснил своего домашнего сородича и стал полноправно властвовать в чужом мире. Сквозняк вёл себя как Александр Македонский, только нельзя было увидеть его войско, оценить мощь и изящество знамён.
Перед окном в лучах фонарного света стояла она. На ней были узкие брюки и лёгкая летняя кофточка. Почему-то она стояла голыми ногами на холодном полу, но её это, кажется, ни капли не смущало.
Я приподнялся на локте.
– Привет, – сказал я.
Она молчала. Наверное, она и не могла говорить. Только смотрела и смотрела, неотрывно, как на приближающийся поезд. И вдруг в этот застывший мир вторгся телефонный звонок. Я вздрогнул, и на секунду перевёл взгляд на аппарат, стоящий на столе. А через мгновение у окна уже никого не было. Я встал, подошёл к нему, и резким движением захлопнул.
– Красивая мелодия, – сказал мне её голос по телефону.
– Да. Я её уже играл тебе однажды.
– Наверное. Я не помню. Я тебя разбудила, да?
– Нет, – соврал я.
Она, конечно, разбудила меня, но не знала, что сделала это ещё до того, как подняла трубку и начала набирать номер.
– Ты не спал в такое время?
– Ну, всякое в жизни бывает. Послушай, ты не хотела бы съездить со мной в одно место?
– На дачу?
– На дачу.
– Ну давай съездим. Меня всё равно уволили.
– За что?
– Ты знаешь, этого так просто не объяснить. Я не была на работе несколько недель.
– Почему?
– Я же говорю, этого так просто не объяснить. Дело в том, что я вообще не знаю, где была всё это время.
Великая Чёрная Дыра
Сегодня на ней были кроссовки, свободные брюки и тёплый свитер. Такой я её ещё не видел. Она походила на туристку, даже косметики я особо не заметил, хотя, наверное, какие-то обязательные приготовления всё-таки были проведены. В руках она держала сумку, небольшую, но достаточно тяжёлую. Уж не знаю, что там было. Вообще, вид у нее был странный – не осталось той показной сухости и стервозности. Передо мной стояла милая девушка с длинными чёрными волосами, немного завивающимися, своенравными, отказывающимися превращаться в причёску.
Я закинул сумку в багажник, а когда сел в машину, она уже курила в салоне, ковыряя пальцем бардачок. Складывалось ощущение, что она всеми силами пыталась заставить себя быть такой, как в детстве. Если не получалось стать весёлой и беззаботной, то хотя бы вернуться к изначальной величественной простоте она ещё надеялась. К сожалению, этот мир так устроен, что когда мы что-то теряем, нечто другое очень быстро занимает освободившееся пространство, и старое вернуть уже не получается.
Когда я вырулил на кольцо, нас неожиданно догнал телефонный звонок.
– Да?
– Здравствуйте. Это вы звонили Борьке несколько недель назад?
– Да, я.
Моя спутница безучастно смотрела в окно. Она выглядела странно сосредоточенной, как будто мы ехали не на дачу, а в эпицентр катастрофы. Мне даже показалось, что она что-то шепчет. Но я не мог разобрать, было ли то, что она мурлыкала себе под нос, словами, или просто обрывком какой-то внезапно пришедшей на ум мелодии.
За окном серел противный городской пейзаж. Окраины – самое неприятное, и в то же время родное, что есть у Москвы. Они лишены помпезности, праздничности, здесь нет толкучки, создаваемой туристами возле какого-нибудь памятника. Вокруг – реальная жизнь, со всеми её недостатками и очень редкими достоинствами. Я здесь взрослел, эти спальные районы превратили меня в того, кем я являюсь. Не уверен, что смогу когда-нибудь искренне их поблагодарить за это.
Тем временем ледяной голос жены моего старого товарища продолжил:
– Может, вам будет интересно, Борька вскрылся.
– Что, насмерть? – Я испытал нечто вроде шока.
– Да нет, конечно. Как был ничтожеством, так им и остался, даже уйти нормально не смог. В больничке отдыхает.
И она назвала адрес больницы.
– А с ним кто-нибудь сидит сейчас?
– Да кому он нужен? У него и друзей-то нет. Были раньше, но все куда-то делись. Он, естественно, винит в этом меня. Я, как видите, сразу вам это говорю, чтобы вы не думали, что что-то ещё кроме моей сучьей особы могло испортить ему жизнь.
– Да ладно вам.
– Ну а что? Я в его жизни – главное зло. Он и подумать не может, что сам во всём виноват. Комплекс жертвы.
Я быстро попрощался, чтобы не продолжать разговор, скинул и посмотрел на мою молчаливую пассажирку.
– Ничего, если мы сначала заедем в одну больницу? Надо кое-кого навестить.
– Мне всё равно. Хочешь, поехали. – Она улыбнулась, смотря сквозь меня в неведомые мне дали.
Мы поехали. Машину я бросил во дворе неподалёку от станции метро, где умудрился ещё и купить мандаринов, и уже пешком мы добрались до больницы. Серый корпус заведения как всегда вызывал совсем не радостные мысли. Не удивительно, что у нас так любят лечиться дома – тут можно от одной тоски скончаться, даже если пришёл с аппендицитом. Меньше всего повезло тем, чьи окна смотрели ровно на трубу крематория. Как выяснилось позже, Боря был одним из этих счастливчиков, что с его нежеланием жить едва ли хорошо сочеталось.
Лежал он в малюсенькой отдельной палате. Обшарпанные стены, пустой стол, Боря в протёртом белье и под таким же протёртым одеялом, а за окном красная как аорта труба, из которой, наверное, должен периодически вылезать едкий печальный дым. Казалось, что все дырки и заплаты мира сконцентрировались именно в этом помещении, и все они выстроились как на парад в ожидании своего короля – Великой Чёрной Дыры. Судя по выражению Бориного лица, пришествие этого мрачного властелина ожидалось в самое ближайшее время.
Он посмотрел на меня так, словно не узнал. Потом повернул голову к моей спутнице, с едва намечающимся интересом окинул её взглядом, но этот интерес почти сразу угас. Он кивнул в сторону двух маленьких табуреток для гостей. Мы сели.
– Тебе эта сука позвонила? – вяло поинтересовался он.
– Ну да.
– Понятно. Мне никогда никто не звонит, так что она, видимо, сильно удивилась тому твоему звонку. А номер у меня в кармане нашла. Ты мне тогда диктовал.
– Я помню, Борь.
– А её ты, значит, всё-таки нашёл? – поинтересовался мой друг-самоубийца.
– Как видишь.
Она посмотрела на несчастного Борю и одними губами улыбнулась, не слишком естественно, но показывая, что хочет выглядеть приветливой. Так обычно улыбаются те, у кого куча проблем, но они из последних сил держатся, чтобы не начать посылать всех вокруг по давно известному адресу.
– Ну и славно, – отозвался Боря. – А она ничего так.
В этом замечании не было ни единой ноты обычной его заинтересованности в женщинах.
– Будешь ещё так делать? – поинтересовался я.
– Конечно, нет. Выживших во время расстрела, говорят, даже при Сталине не убивали. Нет. Знаешь, это ведь такой позор, я даже себя убить не смог.
– Да для этого, как раз, много ума не надо, – прокомментировала моя подруга и зевнула. Мне показалось, что специально.
– Зато сила воли нужна. А у меня её нет.
– Не сила воли нужна, а глупость, – сказал я ему. – Очнись, всё это бред. Ты убедил себя в том, что всё херово, пора кончать с собой, пошёл и попытался. Тебе не кажется, что мир немножко сложнее?
Боря не ответил, но было видно, что он о чём-то задумался.
– На вот тебе мандаринов, – сказал я и положил пакетик на стол. Их мы купили у ближайшего метро, но пусть ему кажется, что о нём заботятся. Так будет лучше.
