Спрятанные во времени

Для того, чтобы узреть их, ему пришлось истончиться, почти исчезнуть, низвести себя до незримого дуновения, способного только созерцать, но не делать. Кэ чувствовал, что, поддайся он до конца, преодолей невидимую черту – и вообще исчезнет.

Из наблюдателя терпеливого и бесстрастного он превратился в неуравновешенного подростка, дорвавшегося до отцовской видеотеки. Среди открывшихся миров были буйные, сплошь заполненные кипящей плазмой, расширяющиеся, сжимающиеся, выворачивающиеся наизнанку, а также миры с настолько запутанной геометрией, что Кэ, от природы не имевшему глаз, хотелось крепко зажмуриться.

Один из таких особенно запомнился ему – статичный, твердый, словно замороженный в безвременье, все пространство которого было одним сплошным кристаллом фантастической плотности, в глубине которого таилось нечто, ответившее ему взглядом. Через долю секунды Кэ, пытавшегося как неисправимый вуайерист, заглянуть внутрь, отбросило со страшной силой назад – так, что он неизвестно где оказался, надолго потеряв ориентацию. С тех пор он сделался осторожнее, уяснив, что вселенная полным полна углов, на которые лучше не натыкаться. В том числе существ с поистине отвратительным характером и большими возможностями.

Тогда-то, после бесплодных попыток обосноваться в «высших», полных материи и формы мирах, ему пришла мысль обустроить собственный. Таская и подворовывая материю, Кэ создал этот остров, ставший его домом, посреди пустоты.

Теперь, пролетая над маленькой долиной, напоминающей суповую тарелку с присохшей клецкой, четырнадцатью тонкими пальцами (он видел такие однажды мельком, и идея ему понравилась) Кэ поднял кусок окаменевшей потертой кожи с глубоко оттиснутыми бороздками. «COMMEDIA»33. Это двойное «M», «Е» и прочее, безусловно, что-то обозначали, но что именно? Больше на странном предмете ничего не было.

Отбросив непонятную штуку, он направился дальше, пытаясь на лету не растерять кое-как приделанные конечности, собранные из подручных материалов, которые поставили бы в тупик любого анатома. Все-таки материя была чрезвычайно капризной штукой. Приходилось постоянно сосредотачиваться, чтобы та или иная часть тела не отвалилась в самый неожиданный момент. То и дело что-нибудь все же отпадало, и нужно было прилично потрудиться, вспоминая, где оно было в последний раз, прилаживая туда и сюда, пока хватало терпения. Последнее время, впрочем, у него стало получаться гораздо лучше. Например, эти пальцы… Кстати, почему их стало тринадцать?!

Над Островом моросил нудный мезонный дождь. Мутные облачка вскипали у его высокого края, проливая тонкие струи на то, что воля Кэ превратило в «низ». (Собственной гравитации тут бы не хватило, чтобы удержать муравья.)

С человеческой точки зрения остров имел какую-то неправильную, странную геометрию, из-за которой казался намного больше, чем говорил здравый смысл – словно ваш взгляд простирался вдоль невидимой ленты, многократно пересекающей саму себя, так что между пресловутыми A и B нужно было дюжину раз миновать C, обнаруживая собственные следы, идущие в другом направлении.

Насладившись полетом, Кэ отдыхал в глубине Ковчега – излюбленном своем месте34. Кажется, он лежал – в отношении существа, тело которого представляет собой мозаику случайно собранных элементов, трудно сказать точнее. Определение «он находится там-то и там-то… хм… более-менее…» в его случае подходит как нельзя лучше.

Обретя подобие тела, Кэ познал, что такое усталость и сейчас он очень устал. Ему требовалось время, чтобы привести себя в порядок. Никто бы не взялся точно описать способ его мышления, но в достойном доверия приближении одна из его мыслей была о странности того, что обретение формы делает все гораздо сложнее. Он не испытывал усталости эпохи, проведенные в пустоте, в которые не ведал ни секунды покоя, как голодный дух витая над воображаемой твердью. (Он и правда воображал ее – серую гладь, лишенную глубины, растянувшуюся через все пространство.)

Но теперь, кода голод воплощения был на жалкую кроху утолен, все значительно усложнилось. Материя была желанной, бесценной, нужной – но она же и тяготила. Ее хозяин становится ее рабом. Над этим неприятным открытием стоило хорошо подумать. Например, способен ли он теперь повторить собственный пройденный путь и создать такой вот осколок тверди, кропотливо и неустанно выскребая по атому бескрайнее пространство вокруг? Вопрос скользнул на заднем плане сознания, оставив после себя гаденький пузырек сомнений. Сомнения, страх будущего и скука тоже были плодом материи, незваными гостями, пришедшими вслед за формой.

Впрочем, сознание Кэ обогатилось опытом, выращенным из зерна, малого как нейтрино, и теперь он видел возможности, о которых раньше не мог мечтать. Нужно оставаться терпеливым – плод трудов будет сладок…

Чтобы расслабиться и подумать о будущем Кэ отринул несколько частей тела, сразу же почувствовав себя лучше.

Яичный катаклизм

«Отделение дарвинизма» занимало пятно на проходе между залом РККА и еще одним, посвященным то ли быту царской России, то ли мануфактурным достижениям советской – разношерстный набор экспонатов говорил за то и другое сразу: простенок деревенской избы, печь, люлька с фальшивым младенцем, сундуки, ведра, куклы, портрет баронессы N., клавесин, шкатулка, капот, пожарный комбинезон – и масса других предметов, позволявших составить ассортимент магазина, владельцы которого решили потрафить всем.

В этом плане «красноармейский» зал был проще, походя сотни других, посвященных военным подвигам – оружие, знамена, портреты беззаветных героев. Осмотр военных экспозиций неизменно убеждает в ограниченности человеческой фантазии. Иногда, впрочем, в них присутствуют корабли, что значительно улучшает впечатление.

Притиснутый этим краснознаменно-сабельным неистовством с одной и сарафанно-люлечным полумраком с другой стороны, висел на стене плакат, изображавший эволюционный ход обезьяны к партработнику, несправедливо обрывавшийся на последнем. Под ним на столе – мамонтовый зуб, чучело суринамской пипы в стеклянном кубе и проволочная модель Солнечной системы, немало претерпевшая от рук школьников. Был еще указатель, гласивший, что в зале номер 12 («Спросить на входе») можно ознакомиться со скелетом мамонта целиком, от которого, очевидно, и происходил зуб, бывший чем-то вроде образца навынос, сулившего незабываемые впечатления от остального.

У ножки стола, огороженный бархатным шнуром, стоял не поместившийся на него щедрый ржаной сноп, спрыснутый лаком, чтобы не разлетался. Несмотря на это вокруг снопа вечно валялись зерна, приводя в отчаяние смиренную уборщицу Глашу Адамовну, по утрам сметавшую их в совок и не знавшую как правильно поступить – выкинуть с остальным мусором, или предъявить начальству, коль скоро зерно было частью экспоната.

Литография Чарльза Дарвина, седого и грустного, дополняла коллекцию до академической. Судя по выражению лица, великий англичанин, открывший естественный отбор миру, не слишком одобрял его результаты.

Лелеял свое естественно-научное хозяйство молодой лауреат премии, светлый ликом Борис Аркадьевич Нехитров, с которым мы уже познакомились – человек увлеченный и перспективный, приятель «давешнего» Гринева.

Круг научных интересов его был сугубо сосредоточен на вопросах сельскохозяйственного прогресса страны победившего коммунизма, рост которой вечно сдерживали недостаток продовольствия и безалаберность на местах. Десять лет своей научной карьеры он посвятил решению «проблемы яйца», апологетом которой являлся, стяжав себе на этом пути некоторое имя, а также упомянутый стенд с причудами, которого был научным куратором.

Яйцо – кто поспорит с этим? – уникальный продукт, содержащий множество питательных элементов. Оно заменяет отчасти мясо, снабжает организм белками, витаминами и целым строем полезных соединений. К тому же доступно в цене и способах производства. Но, увы, весьма и весьма хрупко, став основой многих выражений и образов. Знаменитый Шалтай-болтай – неуравновешенный, докучающий коннице персонаж – писан с яйца. А «мировое яйцо»? «Колумбово яйцо»? «Яйцо выеденное35»? В общем, мир буквально помешан на яйцах.

Проблема же состоит, очевидно, в том, что миллионы таковых не доходят до трудящихся из-за боя на разных этапах транспортировки, а то и в первые минуты от производства. Проведя самые грубые расчеты, нетрудно показать, что потери яичной массы в размере государства огромны, а в переводе на калории вовсе обескураживают, портя статистику пищепрома и подтачивая державную мощь страны.

Нехитров, движимый благородством и жаждой знаний, проник в самое сердце этой проблемы, если угодно – в ее желток, и усердно искал решения, не жалея себя и окружающих.

Первым и главным результатом изысканий стало то, что извечно, от самых глубин веков, вопрос решался способом упаковки и транспортировки продукта, и что, как достоверно обнаружил ученый, не позволяет достичь желаемого даже в теории. Сложным математическим путем был выведен знаменитый «предел Нехитрова», формулу которого приводить не станем, дабы не загромождать неподготовленные умы. Отметим, что в выкладках щедро фигурировали интегралы, экспоненты и свертки, а также ряд остроумных гипотез, касающихся физиологии яйцекладущих (которые еще предстояло подтвердить в будущем).

Согласно подведенному доказательству, никакими способами, кроме как подставить под несушку ладони в ответственный момент ее жизни и употребить продукт тут же на месте в сыром виде, невозможно сохранить внушительную долю яиц, сносимых на птицефабриках и в домашних хозяйствах. Совершить это в массовом порядке, как вы понимаете, немыслимо (доказательства также приведены в исследовании). Отсюда следовал строгий вывод, что тонны сутками сносимых в стране яиц с математической достоверностью обречены не попасть на стол пролетариата, утратив кондицию на пути от куриного темного нутра к нутру просвещенному человеческому. Никакими карами упаковщиц, водителей и товароведов невозможно отвратить эту гибель высококалорийного продукта – ниже «предела Нехитрова», во всяком случае.

На этом была построена оригинальная новизной теория: для исключения досадных потерь нужно усовершенствовать само яйцо. Скорлупа его должна быть либо металлически-твердой, либо завидно эластичной. Первое, однако, весьма бы затруднило обращение в домашних условиях, так что класс твердых яиц, выше пяти по Моосу36 ученый признал лишь промышленно-пригодными и отмел. Решение мрело в эластичности.

Опустим титанический труд, в том числе экспедиционный, понадобившийся для исследования яиц в широчайшем спектре по всему миру – Амазонка, Галапагос, Нил, Валдай, Сикоку… Главным и всеобъемлющим выводом стало то, что наилучшие показатели свойственны зародышевой форме рептилий. К тому же кладки последних, на зависть старорежимным курам, достигают двухсот штук за раз! Теперь оставалось только решить, как, каким образом перестроить животноводческий комплекс СССР, обеспечив разведение довольного для страны числа кайманов и черепах в условиях коллективного хозяйства.

Этому Нехитров посвятил свою диссертацию, над которой упорно трудился в стенах музея, опираясь на доступные образцы и покровительство руководства.

Минул день и настало утро. Илья снова был в стенах МИМа, где уже чувствовал себя гораздо уверенней. Однако, оставалась одна проблема – найти наконец свое рабочее место, заветные стол со стулом, которые должны же где-нибудь быть!

Как на грех, таблички с фамилиями служащих были в музее огромной редкостью, так что большинство кабинетов населяли никак не обозначенные товарищи, выспрашивать у которых было нелепо и подозрительно.

Первый день он кое-как протянул, поучаствовав в памятном совещании, второй прошел там и тут, но в третий уже необходимо было где-то осесть. Люди начинали посматривать на шляющегося без дела коллегу с немым с упреком. Он делал вид, что увлечен и сосредоточен, прогуливаясь для лучшего хода мысли. Но не целый день же, в конце концов! К тому же от него наверняка требовалось что-нибудь по работе – составить отчет начальству и тому подобное, чем занимаются обычно в учреждениях. Еще висел над загривком вопрос по возведению купола, чтоб его! Вот уж дамоклов меч.

Пока же Илья бродил, пытаясь составить для себя карту огромного запутанного нутра здания, лестниц и переходов в котором было больше, чем в Виндзорском замке. Здание это, составленное из главного и еще нескольких, некогда соседствовавших друг с другом, соединенных со значительным произволом, напоминало клубок угрей. Только оказавшийся хоть единожды в таком месте может оценить в полной мере жестокость эксперимента над крысами, вынужденных искать корм и самок в лабиринте под наблюдением хихикающих лаборанток.

Только что миновав буфет (уже второй раз), поднявшись на этаж, он снова оказался у пожарного щита с ведром-конусом37. В глубине музея раздался тревожный гул. «Опять фракийскую понесли», – автоматически отметил Илья и свернул налево, проследовав сквозь зал РККА к противоположной двери, в которую, кажется, еще сегодня не заходил.

Миновав ряд настенных фото, среди которых Киров и Чапаев были узнаны им с беглого взгляда, а остальные неведомы совершенно, он попал в проходную закуть, бывшую чем-то средним между чуланом и лестничной клеткой, в которой молодой опрятный мужчина с живыми, словно подожженными изнутри глазами, казавшийся старше из-за пенсне, выспрашивал что-то у старой дамы. Та сидела на стуле у косяка и внимала ему со священным трепетом.

Илья прошел мимо них, озабоченно представляя себе дальнейший маршрут. Кажется, там внизу лекционный зал… Очень хороший зал – пустующий, с уютным пространством под амфитеатром сидений, где можно укрыться и подремать.

Не успел он поставить на ступень ногу, как кто-то тихонько его окликнул, будто читая казенный список, хотя и несколько театрально.

«Да чтоб тебя…», – подумал Илья, и быстрым шагом направился вниз по лестнице, делая вид, что не слышал зова. Его то записывали в кружки, то включали в состав собраний, то спрашивали что-то, о чем он понятия не имел, и приходилось выкручиваться, то вообще – просили денег взаймы до пятницы с нехорошим блеском в глазах.

Однако зов повторился, обретя оперно-зловещий оттенок.

Из любопытства, а отчасти из осторожности он все-таки обернулся, споткнувшись взглядом о рыжий сноп, затем о мятую Солнечную систему и наконец о портрет седобородого мужа, смотревшего на него с недоверием. Помимо старика Дарвина за ним пристально наблюдал персонаж, мимо которого Илья секунду назад прошел, сочтя докучливым посетителем, что-то уточняющим у дежурной. Чем, как оказалось, немало того удивил.

– Здравствуйте… уважаемый Илья Сергеевич, – вкрадчиво сказал персонаж, отстраняясь от старой дамы.

Илья вежливо кивнул ему в знак приветствия, думая про себя: «Вот влип! Еще одна история. Может, я ему денег должен?».

– Что же вы этак пролетаете мимо? Делаете вид. Чураетесь. Уж не получена ли вами премиальная надбавка, и старые друзья мгновенно отставлены? Лично я голоден как цыган и готов разделить заначку.

«Так и есть…», – Илья нащупал в кармане червонец с мелочью, доставшийся от предшественника, готовый их отдать, лишь бы незнакомец отстал. Тот явно над ним подтрунивал, сам получая удовольствие от процесса.

Илья решил ответить той же монетой:

– Не смел помешать вашей беседе с почтенной дамой.

И степенно поклонился смотрительнице.

«Почтенная дама», ноги которой были на уровне его лица, недоуменно моргнула, не понимая, что собственно происходит, и на всякий случай кивнула ему в ответ, неприязненно уставившись на ломаку сквозь очки толщиною в стену.

– Вы зря так напираете на Инфальду Строновну, – вступился за дежурную незнакомец, делая нарочито строгое лицо. – Я, пожалуй, вызвал бы вас на дуэль, милейший, но ввиду намеченного на пятницу юбилея… Всего вам доброго, дорогая и уважаемая Инфальда Строновна! Пора, пора мне уже идти, служба не терпит промедлений! Присмотрите уж, будьте так добры, за моей никчемной коллекцией. Я верю в вас! Как я верю! – и мгновенно оказался в сажени от нее, скользнув по полу как водомерка. Еще миг, и Нехитров стоял на лестнице рядом с Ильей, уставившись на него в упор. – Ну, рассказывай, что на пажитях происходит?

Он, подобно пророку, прозревшему яичный кризис в грядущем, только что и не без успеха отправил научный ритуал перед лицом комсомольской ячейки, следовавшей с экскурсией по музею. Многие благодаря его краткой лекции укрепились в дарвиновской теории, а равно стали членами-корреспондентами почетного круга исследователей яиц и яйцекладущих. Две активистки (посимпатичней) даже получили значки. Теперь он был взбудоражен и многословен – его обычное состояние, как позднее обнаружил Илья.

Они спустились по лестнице. Нехитров фамильярно держал Илью за локоть и тянул куда-то.

– Ты перепугал старушенцию. Видел ее лицо? У нее могут развиться комплексы из-за такого обращения, опасные в личной жизни. Все-таки – существо с тонкой организации сознания… Так что? Что нового в твоей недостойной жизни, Илья свет Сергеевич? Я даже заподозрил, что ты ушел в запой – это было бы для тебя выходом, учитывая… Что ты там возглавил? Какой-то штаб, говорят? Уму непостижимо! Обливаюсь слезами с досады, что не был на том собрании и не видел весь этот цирк. Еще говорят – у нас это любят – ты был в ударе. А я стою, смотрю: бежит куда-то с преступным видом… Вчера не было, того дня не было и сегодня не появился. Чуть не сдал Порухайло твой стол внаем, но из-за бардака желающий отказался. Успел продать лишь чернильницу.

Казалось, его болтовне не будет конца. Илья кожей ощущал, что такие вот разговорчивые товарищи могут быть весьма и очень опасны – для психики в первую очередь. Следуя за ним, он сам не заметил, как снова поднялся по другой лестнице и вернулся в зал, увешанный парсунами борцов за светлое будущее народа в ущерб его настоящему. Боролись, судя по экспонатам, от жаркого Туркестана до сумеречной Чухны. Этой экспозиции, кстати, также досталась пара сапог, снятых, как гласила табличка, с «красного» командира, воевавшего с «белыми» под Саранском. «Интересно, с живого или…».

– Нет новостей – хорошие новости? – осторожно спросил Илья, переключившись с обуви на Нехитрова.

– Это говорят англичане, – тут Нехитров заговорщицки приблизил свое лицо и заговорил шепотом, будто обращаясь к лацкану пиджака: – Я всегда думал, что ты японской, но теперь понял – ты агент английской разведки. Красные вибрации зала РККА выдали тебя, лишив воли, наконец заставив проговориться!

Илья вздрогнул и решил, что перед ним натуральный псих. Нехитров же стоял и светлейшим образом улыбался, будто только что выиграл в лотерею.

Илья, впрочем, не был из породы людей, которых легко запутать. Произошедшие потрясения вовсе окрылили его находчивость. Рассудок словно расслоился – большая его часть действовала сама по себе, оставшаяся старалась не вмешиваться в процесс. Так, возможно, чувствуют себя рыбы, идущие на нерест в придонной тьме – кроме одного маленького нюанса: язвительного наблюдателя внутри черепа, присматривающего за всем с высоты.

– История рассудит нас. Сам рассказывай, ибо ничего, кроме интимных подробностей будуара у меня нет, а распространяться на их счет я не намерен. Варенька заругает.

– Ну ты жук! Шляешься черт-те где. Говорят, слег. Возглавил дебильный штаб. С понедельника не являлся. Увидев, хотел сбежать. А теперь, вишь!.. Я тебя неделю не знаю после этого! Но готов выкурить папироску с незнакомцем. Естественно, его папироску. Мое расположение не может стоить еще дешевле.

Некурящий Илья похлопал по карманам доставшегося ему пиджака, в которых находил коробку позавчера. Чувство было как у стыдящегося профессии «щипача». Вещи, хотя и впору, сидели непривычно, прикасаться к ним было странно, шарить по карманам неловко.

«Принесу себя в жертву отношений, выкурю с неизвестным другом, не убудет. В выходные схожу в спортзал. Может, ГТО сдам…», – решил он про себя и добавил вслух:

– Идем, разоритель!

Через минуту оба были в курилке, устроенной из лестничной площадки плюс традиционная в этом деле консервная банка с коричневой гадкой лужицей.

– Какие слухи на счет нашей богадельни? Говорят, какая-то реформа грядет, будут ставить музей на прогрессивные рельсы, – наобум сымпровизировал Илья, и, видимо, попал в точку. Эта тема вообще работала: всегда веют какие-то перемены, которых никто не хочет.

– Он и на старых-то, не к ночи будет помянуто… – сплюнул на пол Нехитров, помрачнев лицом. – Сказал бы я – мерзкая дыра, но не могу: дыра эта кормит и даже иногда лелеет. Короче, не кусай руку кормящего. Я так понял, какой-то культурно-идеологический синдикат будут делать объединенный.

– Сокращение штата, аттестация и еще какая-то гадость, – вставил Илья.

– Посмотрим еще… Может статься, скоро будем с нежностью вспоминать Вскотского, какой бы он не был тупой скотиной.

Нехитров махнул рукой сквозь дымный протуберанец, на мгновение превратившийся в иероглиф.

– Ну, тебе-то что волноваться?

– Да как сказать? Это ты – улитка: спрятал рожки и шмыгнул с Варькой на комсомольскую стройку – повышать, поднимать, бороться. А я с четырьмя ртами? Знаешь, сколько съедает в месяц этот кагал? Образование надо дать московское и тэ-дэ. Вот нашел же, ей богу, тему! – настроение собеседника явно пошло на спад. – Давай лучше о бабах поговорим.

– А что о них говорить? Суета сует…

– Бывают у тебя эротические видения, Захар?! – накинулся вдруг Нехитров на какого-то мужика в вылинявшем халате, неспешно восходящего к ним по лестнице.

Мужик имел такой рост, что голова его уже находилась вровень с площадкой, когда ноги еще решали, куда идти.

– Да, – хрипло сказал мужик, прорастая над горизонтом.

– Что за видения? Мужчины, женщины, животные?

– Краснознаменный полк, – гавкнул тот, прикуривая от спички. Папироса терялась между огромными плоскими губами.

– Как почти биолог предрекаю тебе: с таким рефреном твой род безвозвратно вымрет. Тебе нужно меняться, Захар. Знаешь, у древних ящеров, тоже, кстати, вымерших – это тебе в назидание ремарка – было два мозга: в голове и в заду, чтобы вовремя отскочить, когда в него вцепится кто-нибудь. Отращивай второй мозг, дылда. Твоя задница под угрозой.

Названный Захаром ощерился довольной улыбкой. Даже ссутулившись, он возвышался над Ильей на локоть. В голове само собою всплыло «акромегалия».

– Не теряйте юности, поступайте, Захар, в спортивную команду, – пошутил Илья.

– Столбом ему на Красную площадь, а не в команду, – отшил предложение Нехитров. – Захар, слышь сюда! У меня над экспозицией лампа с позатой недели не светит. Сделай, уже, а? Срамота! Пионеры приходят – с верой в электрификацию всей страны, а уходят с чем? И все ты, Захар! Саботируешь.

Электрик невнятно пообещал, сунул окурок в банку и в том же темпе сошел по лестнице вниз. Илья бы не удивился, если теперь он, миновав подвал, спускается в сам Аид чинить проводку на пристани Харона, где, сплевывая на черный песок, ругается на мельтешащие души, пытающиеся проскочить мимо в лодку.

– Человек будущего, хрен его редьку, – обласкал Захара Нехитров. – Давай на Клязьму рванем? Душно в Москве. Ты с Варькой, я своих возьму. С машиной договорюсь. Выходные скоро. Что тут коптиться?

Настроение у ведущего яйцеведа страны менялось как тени над колокольней: было взбодрившийся, он снова впадал в уныние.

– Ну, давай, что… Пиво с собой берем?

«Все едино, все то же – хоть тридцатый год, хоть сто тридцатый», —думал Илья, живо представляя пикник на Клязьме. Идея не лишена была привлекательности. Очень хотелось верить, что река в тридцатые была чище.

– По дороге возьмем. Ты картошки прихвати покрупнее, запечем в углях… Кстати, что со статьей с твоей? Не вышла еще? Займись, мой тебе совет, теперь это прижмет. Если музей подстелют под институт этот, как бишь его… Начальство привалит новое, будут у каждого пересчитывать, кто да сколько родил научной мысли. Год будем одни отчеты писать. Мне, кстати, тоже на заметку – надо накропать что-нибудь эпохальное, подтвердить высоту полета. Или вместе давай? Книгу бы написать…

– У меня творческий кризис, – отмахнулся Илья, бросая окурком в тополь, шевелившийся за окном.

– Ну, как знаешь. Ждет тебя героическая стройка, философ-разнорабочий. Идем, сосед, а то обед скоро. Сыграем партию в шашки на благо родины.

Бархатные пуфы

В лето пятнадцатого М., завершив курс с отличием и от этого весьма гордый собою, жил в квартире у тетки, вдовы Колокольцевой, сыновья которой ушли на фронт. Время проводил праздно и мыслил свою будущность в неопределенно-розовых тонах, где были общественный успех, и богатство, и красавицы (как без них?), и даже свой железнодорожный вагон с бархатными зелеными пуфами и винным шкапчиком. Окончательно увязнуть в грехах ему, впрочем, мешало отсутствие денег, какие поступали от родителей очень скудно, не давая насладиться широкой жизнью.