Сделать жизнь

И ещё «чеканка». Это биту, зашитую в лоскутки, чтобы придать ей эффект парашюта, надо было подбрасывать ногой, не давая ей опуститься на землю. Выигрывал тот, кто подбросит биту без перерыва больше всех раз. Встречались виртуозы. Таковы были наши незатейливые игры, которые со временем канули в Лету.

Окна нашей коммунальной кухни выходили прямо на зоопарк, на площадку, где содержались павлины. Рано утром, если выглянуть в окно, можно было увидеть павлиньи с глазком перья, выпавшие за ночь из хвоста павлина. Оставалось рано утром, пока зоопарк закрыт и уборщики ещё не пришли, перемахнуть через забор (а у нас были специальные места преодоления забора, т. к. он был очень высокий), добежать до площадки с павлинами, перемахнуть через ограждение площадки, собрать перья и бегом домой. У нас дома долго стоял большой букет из павлиньих перьев.

Позже, зимой, мы перешли на коньки. Сначала у меня были коньки снегурки, конечно, без всяких ботинок. Они достались мне от одной из тётушек. Коньки привязывались веревками к валенку путём закрутки узлов верёвки специальными палочками. Только позже, в старших классах, мне купили настоящие коньки с ботинками, беговые «норвежки». На них я выступал на школьных соревнованиях и просто ходил на каток. Тогда это было очень популярно среди мальчишек. Многие переходили на «гаги», спортивные коньки для игры в хоккей. На них можно было выписывать различные пируэты и тем самым «фикстулить» перед девчонками. Зимой были также и лыжи. После того, как я без всякой подготовки на районных соревнованиях летом пробежал 3 км со временем на третий разряд, наш учитель физкультуры стал привлекать меня и к соревнованиям на лыжах. Но здесь у меня дело не пошло так же, как не добился я успеха в занятиях сначала спортивной гимнастикой, а потом тяжёлой атлетикой в спортивной школе «Крылья Советов». Но третий разряд по лёгкой атлетике мне присвоили, и я долго с гордостью носил значок третьего разряда.

Лето я проводил в пионерских лагерях. О них у меня остались самые светлые воспоминания. Походы, костры, купания, новые друзья. В первый раз я поехал в лагерь от типографии деда в 1945 году. Лагерь находился на станции Трудовая у канала имени Москвы. Там я впервые научился плавать, правда, для начала чуть не утонул. Помогла сообразительность. Когда после неудачной попытки поплыть я с головой опустился на дно, на дне развернулся головой в сторону берега и так по дну выполз на берег. Никто ничего не заметил. И всё-таки это происшествие не остановило меня, и я научился плавать, начав с упражнения «поплавок» на мелком месте.

В походе по местам боёв мы нашли подбитую немецкую танкетку и лагерь пленных немцев. Они все были молодые, весёлые, сытые и здоровые. Лагерь был без ограждений. Они понимали, что бежать им некуда. А мы в 1945 году ещё голодали. Мама так ослабла, что, когда приезжала ко мне в лагерь навестить, быстро засыпала где-нибудь под кустиком, а я теребил её и обижался, а потом мы бежали к её поезду, чтобы она не опоздала.

В четырнадцать лет от маминой работы я поехал в лагерь на Азовское море, вернее, на один из его лиманов. Мы купались целыми днями, вода была очень тёплая, а лето жаркое. Загорели до черноты. Рядом был расположен заповедник Аскания-Нова. Мы ходили туда в походы и собирали гербарий. Так на всю жизнь почему-то запомнил такое название дерева, как араукария. В походе нашли орлёнка с подбитым крылом, принесли его в лагерь и поселили вместе с нами, а жили мы в огромных армейских палатках. Назвали орлёнка Машкой и кормили его ящерицами, которые в изобилии водились вокруг лагеря, а иногда добывали ему и змей, которые тоже попадались на территории лагеря. Машка был очень прожорлив. Мы его привязали к пустой кровати, на спинке которой он и восседал гордо. Недели через две крыло зажило, и он расправил свои могучие крылья. Мы его отвязали и выпустили на волю. Он сделал несколько прощальных кругов над нами и улетел.

И ещё запомнилось, как после обеда, когда все спали, я добровольно вызывался сходить на почту за письмами. Почта была расположена в деревне примерно в 3–4 км от лагеря. Мне нравилось ходить одному по пустынной дороге. А ещё я заходил в деревню к одной старушке, и она мне продавала вкуснейшие груши, которые таяли во рту.

Видел ли я живого Сталина? Да, видел. Это случилось примерно в году 1949. После войны каждый год на Первое мая проводилась в Москве большая демонстрация. Колонны шли на Красную площадь с многих направлений Москвы, в том числе и со стороны Красной Пресни. Голова колонны доходила до площади Восстания и там тормозилась вплоть до окончания военного парада на Красной площади. А хвост колонны заканчивался где-то на Краснопресненской заставе. Ожидание составляло около полутора-двух часов. Люди стояли, пели, танцевали под гармонь или духовой оркестр.

Вообще-то детей без сопровождения родителей в колонны демонстрантов не пускали. Но я использовал этот момент простоя, пробрался в колонну, которая стояла против Волкова переулка, и когда прошёл час, люди привыкли к моему присутствию и взяли меня с собой в дальнейшее шествие. Так я попал на Красную площадь и вместе со всеми прошёл мимо Мавзолея, на котором стоял Сталин вместе с остальными руководителями партии. Он нам рукой не махал, а был занят разговором с кем-то из окружавших его людей. Мне он показался неказистым.

Когда 5 марта 1953 года Сталин умер, в школе состоялся митинг. Нас собрали в большом актовом зале школы. Многие учительницы плакали, а мы стояли молча. Нас сталинизм ещё не успел пронизать до фанатизма. На похороны Сталина ринулось много народа. Возникла давка в местах пропуска людей к Колонному залу. Говорили, что погибло много народа, я не ходил, а вот мой двоюродный брат Толя пошёл и был спасён солдатами из оцепления, которые вытащили его, полузадушенного, из толпы и подняли в грузовик. Он был ещё мальчишкой (четырнадцать лет), и они его пожалели. Говорили, трупами была усеяна вся Трубная площадь, но каких-либо официальных сообщений по этому поводу не было.

Несколько слов для молодого поколения о коммуналке. В нашем деревянном доме на Волковом переулке было два этажа и два входа (парадный и «чёрный»). На каждом этаже была кухня с дровяной плитой, одна на всех, один туалет и одна раковина с холодной водой. Горячей воды в доме не было. Отопление печное, поэтому во дворе у каждой семьи был сарайчик для хранения дров. Остальное помещение было разделено пополам длинным коридором от входа до кухни. По обе стороны от коридора располагались комнаты-клетушки разной площади. У кого-то было всего шесть метров, а у кого-то пятнадцать и даже восемнадцать квадратных метров. Комнат было всего восемь, соответственно, в них проживало восемь семей разной численности, в целом около тридцати человек.

Готовили на керогазах и примусах на общей кухне. Сейчас можно увидеть только походный вариант примуса, а керогаз вообще представлял собой большую керосиновую лампу с огромным широким фитилем. На нём всё готовилось очень медленно, но он был более безопасным по сравнению с примусами, которые иногда взрывались. Году в сорок седьмом или сорок восьмом, точно не помню, в дом провели газ и отопление, и жизнь стала веселей. Мыться ходили в Краснопресненские бани, которых сейчас нет. Стирали бельё на кухне, кипятили в вёдрах на примусе, а потом полоскали прямо в раковине под краном. Сушили бельё на улице. Обычно у каждой семьи были свои верёвки. Бельё, принесённое с мороза, очень вкусно пахло. Гладили белье тяжёлыми чугунными утюгами, в которые закладывали горячие угли из печки.

Население нашей комуналки было сплошь пролетарского происхождения. Все жили очень бедно и были озабочены главным образом тем, как свести концы с концами, то есть как дожить до очередной получки. Одинокая женщина, работавшая на передвижном ларьке по продаже газированной воды, считалась в квартире самой зажиточной. Конечно, и наша коммуналка болела таким явлением, как квартирные склоки. Они возникали по любому поводу: кто сколько платит за свет общего пользования, чья очередь убирать места общего пользования и так далее. Но надо отметить, что больших скандалов не было и её населяли в общем-то добрые люди.

В 1946 году мать не смогла меня устроить в какой-либо пионерский лагерь, и я должен был провести всё лето в Москве. Тогда тётя Клава, соседка по коммуналке, предложила маме забрать меня с собой в деревню. У тёти Клавы была большая семья: хромой инвалид-муж и четверо детей: две дочери старше меня и двое мальчиков чуть моложе меня. У них в нашей коммуналке была самая большая комната, аж восемнадцать квадратных метров на шесть человек. У тёти Клавы в деревне Кременья жили родственники, она к ним выезжала каждое лето с малыми детьми. Деревня находилась (она и сейчас существует) на берегу реки Оки, недалеко от Каширы.

Ехали мы туда на паровозе более четырёх часов (120 км). Поезд полз не спеша и останавливался на каждом полустанке. Потом пешком, неся на себе свои вещи, мы добрались от железнодорожной станции до берега реки, где тётя Клава нашла лодочника, который за определенную мзду переправил нас на другой берег Оки. Ширина реки в этом месте составляла метров сто при довольно быстром течении. Переправа на маленькой перегруженной лодочке была не совсем безопасной.

В деревне вместе с двумя младшими сыновьями тёти Клавы я провёл чудесный август. Было ещё довольно голодно, тётя Клава кормила нас в основном картошкой, залитой молоком и запечённой в русской печи. Иногда доставалось деревенское яичко. Зато купание в реке было не ограничено. Там я научился ловить рыбу. В те времена река была чистейшая. У берега ерши, пескари и плотва водились в изобилии, и пойманные рыбки были небольшим добавком к общему столу. Позже я неоднократно приезжал на самую любимую мною реку. Ока навсегда запала в мою душу, как самая исконная русская река. Но, к сожалению, река уже далеко не такая чистая, какая была в моём детстве, да и пескари и ерши, любители чистых вод, больше не попадаются любителям рыбной ловли.

А от тёти Клавы осталась у меня память на всю жизнь. Дело было так. Семья у тёти Клавы большая, а готовила она на всю семью на керогазе, на котором, ввиду его малой мощности, всё готовилось очень медленно.

Комната тёти Клавы находилась далеко от кухни, и тётя Клава не могла постоянно находиться на кухне, ей надо было заниматься другими делами. Поэтому она придумала подставлять подставку под керогаз, чтобы его не залило, если вода закипит в кастрюле в её отсутствие. А в качестве подставки, по-видимому, за неимением другого использовала прекрасные, в тиснёном золотом переплёте, два тома из трёхтомника полного собрания сочинений Пушкина. Это было юбилейное издание, выпущенное к столетнему юбилею смерти Пушкина в 1937 году. Моя мама долго наблюдала это кощунство над Пушкиным, а потом не выдержала и попросила отдать ей Пушкина в обмен на что-нибудь. Не помню, отдала ли тётя Клава маме Пушкина в подарок или обменяла на что-нибудь. Но факт, что трёхтомник находится теперь в моей библиотеке, правда, слегка прокопчённый на керогазе, но не менее от этого ценный. В 2037 ему будет сто лет со дня издания и двести лет со дня рождения Пушкина. Надеюсь, мои наследники, внуки и правнуки, сохранят эти три тома как раритет и как реликвию нашей семьи.

Нельзя сказать, что население коммуналки было абсолютно бескультурным. Та же тётя Клава отдала своих младших сыновей на обучение игре на аккордионе и флейте, благодаря чему они поступили в училище военных музыкантов, окончив которое, стали военными музыкантами. Напротив нашей комнаты жил молодой парень с женой и матерью. Комната у них была размером шесть квадратных метров. Комната была точной копией современного купе в спальном вагоне. Слева от входа размещались две полки и справа две полки. Три полки использовались как спальные места, а четвёртая – как хранилище всех вещей. Между полками у окна умещался маленький столик, за которым люди принимали пищу, очевидно, по очереди.

И так люди жили годами, до тех пор, пока Хрущёв не начал массовое строительство дешёвых бетонных коробок. Так вот, этот молодой человек всё своё свободное время проводил за игрой на балалайке, чем, конечно, докучал соседям, потому что слышимость в коммуналке была отменная. Местами стены между комнатами были выполнены толщиною в одну доску. Он посещал какие-то кружки народных инструментов. Соседи считали, что он занимается пустым делом. «Подумаешь, играет на балалайке. Какая польза?» А он в один прекрасный день прошёл конкурс в оркестр знаменитого (позже знаменитого) ансамбля «Берёзка» и с ним на гастролях объездил весь мир.

Вообще-то я человек не суеверный и не верю во всякие чудеса, но один факт остался у меня в памяти. В те первые годы после войны много ходило всяких суеверий и слухов. Народ был беден, измучен войной и разрухой и охотно верил всяким чудесам. Одним из самых распространённых поверий были так называемые «письма счастья». Получив по почте или просто найдя в почтовом ящике такое письмо-инкогнито (оно никогда не имело обратного адресата), надо было переписать его семь раз и отправить по разным произвольно выбранным адресатам. Само содержание письма было доброжелательным и сулило счастье тем, кто перепишет его и пошлёт дальше.

Так вот, однажды мы нашли в почтовом ящике такое письмо, адресованное маме. Она посоветовалась со мной (о получении таких писем говорить с кем-либо по этому поводу было не принято). И она решила исполнить совет письма. Само письмо было довольно объёмным по содержанию (полная страница с обеих сторон), и переписывать его семь раз был довольно значительный труд. Кроме того, требовалось, чтобы почерк был неузнаваемым. Поэтому переписка большинства писем была поручена мне.

Потом мама разослала их по почте своим знакомым, конечно, без обратного адреса. Однако через две недели она снова получила письмо. Тогда мы с ней изменили тактику и следующую партию писем сами разносили по почтовым ящикам вдали от дома, где-то в районе старых арбатских переулков. Тогда подъезды не запирались, и доступ к письменным ящикам был свободен.

Всё это я подробно описываю, потому что в 1949 мама вдруг объявляет мне, что ей сделал предложение хороший человек и она спрашивает моего согласия. Конечно, я дал согласие, так как очень хотел, чтобы мать была счастлива, а у меня был отец. Но удивительно было другое. Тогда, после войны, на которой поубивало и покалечило почти половину детородного состава мужского населения России, в обществе был страшный дефицит холостых мужчин. Моя мать, хотя и была довольно миловидной женщиной, была женщиной простой, малообразованной, и работала простой копировальщицей чертежей. Тогда ксерокса не было. Чтобы сделать копии с чертежа, надо было скопировать его на прозрачную кальку вручную тушью, а затем с этой прозрачной и очень чёткой кальки можно было получить копию на бумаге (синьке) по существовавшей тогда технологии на специальном аппарате. Поэтому в штате любого проектного бюро были копировальщицы.

А мой отчим был высокообразованным человеком, он ещё до войны окончил политехнический институт в Томске и был главным инженером треста, в котором работала моя мама. И он при изобилии свободных женщин выбрал мою маму, несмотря на то, что она была, как говорится, с «хвостиком», то бишь со мной. Вот такой служебный роман случился у моей матери. Они расписались, и он пришёл жить к нам, своего жилья у него не было. До этого он жил у своего дяди, как говорится, на птичьих правах, а ночевал в полке на антресолях. Тогда с пропиской в Москве было очень строго. Вот вам и слоники, и письма счастья. Может быть, мистика всё-таки существует?

Мои отношения с отчимом складывались непросто. Он не был человеком, который любит возиться с мальчишками, поэтому наши отношения всегда были с дистанцией. К сожалению, друзьями мы никогда не были. Наверное, Фрейд прав, ведь мы с ним по-разному, но любили одну и ту же женщину: мою мать, его жену, и в этом смысле были соперниками. Но с другой стороны, оглядываясь на свою жизнь из настоящего, я должен с благодарностью признать, что он ненавязчиво определил в основном всю мою жизненную судьбу, помог мне выбрать основные направления в жизни. Подробнее я напишу об этом ниже.

Конечно, после появления Николая Анатольевича, так звали моего отчима, в нашем доме (точнее в нашей комнате) материальная сторона нашей жизни значительно улучшилась. После перехода моего отчима на работу в Министерство внешней торговли в 1951 году он быстро дорос до руководящих постов, и в 1954 году его послали на постоянную работу в Торгпредство СССР в Чехословакии, а я в семнадцать лет остался один. Мой отчим и моя мать многие годы (более двадцати лет с небольшими перерывами) провели за границей (ЧССР и Индонезия). Они прожили жизнь в достатке и взаимной любви. Ну как тут снова не вспомнить слоников и письма счастья? Отчим умер рано, в 1977, почти сразу после выхода на пенсию в возрасте шестидесяти одного года. Мать пережила его на двадцать три года и умерла в 1999 году. Последние годы она жила в моей семье. Я любил её всю жизнь. С родным отцом я всё-таки встречался по жизни пару раз и был на его похоронах.

У меня никогда никаких претензий или обид к нему не было. А у него ко мне были. Он даже подавал в суд на взысканье с меня алиментов на своё содержание. Суд он проиграл, тогда платили пенсионерам пенсии вполне достаточные для нормального существования.

Несколько слов о школе. Учиться я любил и все десять лет учился охотно, без троек, а иногда и без четвёрок. Я до сих пор помню, как мать меня привела в первый класс, и помню учительницу первую мою. Она была очень добрая. Я от природы левша, но учиться писать с самого начала я стал правой рукой. В старших классах особенно нравились математика и физика. В последних классах охотно ходил в кружок физики. Его, кроме меня, посещали только еврейские мальчики. С одним из них, Ильёй Серебро, я дружил с первого класса. У него отец погиб, мы оба росли в безотцовщине и в крайней бедности. Мы учились одинаково и порой соревновались в классе, кто красивее решит задачу. Но после окончания школы дружба наша закончилась. Я закончил школу с медалью, он нет. Он посчитал, что мне медаль дали потому, что я русский, а ему не дали потому, что он еврей. Возможно, он был и прав (сталинские гонения на евреев 1953 года в 1954 году ещё имели отражение), но я-то был здесь ни при чём, и мне было тоже обидно. Я не стал искать продолжения дружбы, и мы разошлись навсегда.

С еврейским вопросом я сталкивался по жизни много раз. Я никогда не был антисемитом, более того, всегда признавал и преклонялся перед талантливостью этого народа, у меня были если не друзья, то очень близкие знакомые евреи, но после 2000 года и появления олигархов и их попыток превратить Россию во второстепенный сырьевой придаток, мой энтузиазм к этой нации несколько поостыл. А Илью я всё же отыскал через интернет вот в эти дни, пока пишу эти воспоминания. Поговорили, повспоминали, он не признался, что тогда обиделся на меня. Всё-таки жаль, что наша дружба тогда распалась. Мы с ним проговорили часа три, не менее, и я как будто побывал в нашем крайне бедном и голодном детстве и юности. Но, несмотря ни на что, эти годы всё равно навсегда останутся прекрасными. Это молодость, она всегда прекрасна.

Новиков Н.А. мой отчим

Мама, 60 лет

Автор, 16 лет, Анапа

Мама, 30 лет

Антоновы, бабушка и дедушка по маме

Слева направо: мама, брат Сергей, сестра Тоня

Глава 2[1]

Студенчество

Окончив московскую школу № 116 с серебряной медалью, я поступил в МЭИ на теплоэнергетический факультет в 1954 году без экзаменов, пройдя собеседование по математике и физике, которые в школе были моими самыми любимыми предметами. В 1954 году впервые школьникам-медалистам был дан бал в Кремле, который остался в моей памяти на всю жизнь. И не только из-за бала, но ещё и потому, что там, в Георгиевском зале, под звуки духового оркестра я встретил девочку, с которой познакомился ещё в девятом классе на катке. Это было в мартовские каникулы. Стоял сильный мороз. Я сразу влюбился в её светлые русые косы до пояса.

Мы договорились встретиться снова на следующий день на катке, но на завтра случилась сильная оттепель, всё растаяло, каток был закрыт, и она не пришла.

И вот теперь в минуты крайнего возбуждения от всего происходящего вокруг я вдруг увидел её в толпе школьников, подошёл, и она меня узнала и тоже была поражена встречей. И, хотя к ней уже успел приклеиться какой-то другой выпускник, я танцевал с ней весь вечер, правда, по очереди с соперником. Когда нас вежливо попросили покинуть Кремль в одиннадцать вечера, мы долго ещё сидели втроем на ступеньках трибун у стен Кремля. Но преимущество было на моей стороне, так как мы с ней жили в одном районе на Пресне, а он совсем в другой стороне. И мы расстались с соперником и пошли пешком домой, так как транспорт уже не ходил.

Была чудная тёплая ночь и тихая, свежая от молодой зелени и политых улиц Москва. Девочка натёрла новыми туфлями ноги, поэтому сняла туфли и шла всю дорогу босиком. Мы добрались до её дома, кода стало совсем светло. Это был конец июня. Мы стали готовиться к собеседованию для поступления в институт, она в МАИ (Московский авиационный институт) я в МЭИ (Московский энергетический институт), и проводили целые дни вместе, выезжая с учебниками в какой-нибудь ближайший парк. Она звала меня поступать с ней вместе в МАИ (она пошла по стопам отца), но я не мог так быстро менять свои решения, а согласись, моя жизнь сложилась бы совсем иначе.

Мы оба прошли собеседование, были зачислены в институты и разъехались на отдых, я в Анапу к родителям, она к бабушке в Рузаевку. У неё давно умерла мама, отец лётчик, генерал, жил с другой семьёй, но отсюда и возник МАИ. Сама она жила в семье родного дяди. Осенью нас обоих закрутила учёба и новая студенческая жизнь. Телефонов тогда ни у кого не было, и мы потеряли друг друга.

Но это была первая и абсолютно чистая любовь, мы с ней даже ни разу не поцеловались. Но я до сих пор помню её имя и фамилию. Галя Чепцова, где ты?

Мой первый в жизни самостоятельный и судьбоносный выбор – выбор института (а я, как медалист, имел право поступления без экзаменов во многие институты) был подсказан мне моим отчимом, высокообразованным человеком. Он вырос в Сибири в семье потомственной интеллигенции (его отчим был ещё до революции известным адвокатом) и окончил Томский политехнический институт, теплотехнический факультет. Он мне сказал, что энергетика всегда будет востребована обществом, и что она является одним из основных движителей развития цивилизации. Он воспитывал меня с двенадцати лет и был для меня абсолютным авторитетом.

Так случилось, что уже в ноябре 1954 года мой отчим был направлен на работу в ЧССР, мать, конечно, уехала вместе с ним, и я остался один со всеми домашними заботами и бытом. А быт был нелёгкий, так как жили мы тогда в большой коммунальной квартире со всеми прелестями коммуналки без горячей воды и отопления. Поэтому я мало общался со своими сокурсниками и редко бывал в общежитии у наших ребят, у которых осталось, полагаю, гораздо больше воспоминаний о студенческом общежитии. После занятий я должен был нестись домой, чтобы что-то себе приготовить поесть, постирать, погладить и так далее. Для семнадцатилетнего мальчишки это было непривычно и нелегко. Да и домашних учебных занятий хватало. Особенно первые три года общих теоретических курсов нас грузили серьёзно и по полной программе. Учиться мне было нелегко, но и очень интересно. Достаточно вспомнить лекции знаменитого Вукаловича о законах термодинамики или сопромат или теоретическую механику. Нам открывались новые горизонты мира инженерного, где всё можно было точно рассчитать и сконструировать. Конечно, наши девочки умирали от страха от непонятной им начертательной геометрии, но мы вели себя как рыцари и успокаивали их и помогали им, как могли.

Несмотря на мою обособленность, всё-таки какие-то студенческие контакты, дружба и симпатии у меня были. Мы не раз устраивали скромные студенческие пирушки, особенно после сдачи экзаменационных сессий, чаще всего в нашем общежитии и в основном в составе нашей группы Т-1, иногда и на других территориях. Почему-то осталось в памяти, как группа меня выставила на обмывку моей повышенной стипендии, а потом оказалось, что за производственную практику мне поставили четвёрку и повышенная стипендия мне не полагалась. Было обидно, не за обмывку, конечно, а за четвёрку по практике, на которой у меня ни о чём не спрашивали. Не скрою, мне мои родители немного добавляли к моей стипендии, и я, наверно, жил материально лучше, чем большинство ребят, особенно в общежитии. Но чаша студенческих подработок не минула и меня.