Между грушей и сыром

– Саша?

– Мой племянник. Мы с ним были ровесниками, обоим по восемнадцать.

– А откуда вы приехали?

– Из-под Львова. У меня там уже никого не осталось, Рива, как отца похоронила, так тоже сюда переехала.

– Ревекка мать Саши?

– Да… мать. Саша погиб семь лет назад. Это ее сильно подкосило. Она и меня воспитала, но… Знаете у нас в семье были странные отношения. Ревекка была вроде как мать, а отец мой – он и отец, но по возрасту годился мне в дедушки. Я так и не знал до конца, как к нему относиться, даже как его называть. В мыслях все время сбивался на имя-отчество.

Лев Борисович замолчал. Юра резал колбасу кружочками и не успокоился, пока не порезал весь кусок. Потом налил водку в рюмки.

– Вы сюда учиться приехали?

– Да, Суриковку закончил.

Разговор сдох. Лев Борисович посмотрел на часы.

– Половина первого.

«Уходи же, ну уходи», – подумал Юра. Минут через десять должен был начаться «Ночной портье» по телевизору. Мысленно Юра уже простился со Львом Борисовичем, пожелал ему спокойной ночи и счастливо доехать, а теперь приветствовал Дирка Богарта и Шарлотту Ремплинг.

– Пойду я спать, а то просплю семичасовую электричку.

– Конечно. Заходите еще, когда вернетесь.

– Непременно. Спокойной ночи.

– Спасибо за компанию. Приятно было познакомится.

Юра

Я бы еще извлек из мозгов несколько вежливых фраз, но он уже ушел, тогда я слил остатки водки в стакан, разбавил апельсиновым соком, кинул лед, взял подушку, лег на диван, как был в ботинках, и включил телевизор.

Нравится мне этот фильм. Вообще-то я люблю простые фильмы с незатейливым юмором, типа, «День Сурка» (О, «День Сурка!») или те, где много крови, только не вестерны, но тут что-то есть. Воспоминания молодости? Такая страсть. Такая женщина. И фашисты забавные. Завтра я обедаю с Марой и подарю ей эту фигню из цветочного. Странно, такая тусовочная девушка, а про свой бездник ни слова. Моя невеста была готова полгорода пригласить на всю ночь танцевать. Или что-нибудь выкинуть. В прошлом году мы с ней отправились в казино, где-то на ВДНХ, выиграли двести грин, потом все просадили и пошли домой пешком. А по дороге залезли в фонтан на Пушке, чтобы выловить оттуда деньги и словить тачку. Пришли домой, и я сразу уснул, а она до утра где-то мельтешила и потом на меня страшно обиделась.

Все-таки жизнь прекрасна. С тех пор, как мы расстались, я почти свое свободное время провожу на диване с включенным телевизором. А Мара очень красивая. Таких даже в телевизоре нет. Я люблю ее, я всегда ее любил, с тех пор как увидел. Я и сейчас счастлив от того, что она просто есть. Правда, в последнее время мне хочется, чтобы она стала моей. Или я опять все испорчу?

В какой-то момент я, наверное, заснул, потому что мне приснилось, что огромный негр в пурпурной шелковой пижаме уверяет меня, что он мой брат и зовут его Саша, а потом мы с ним куда-то едем и ищем фамильные сокровища, а нас преследуют нацисты. Проснулся я, когда мы с черным братцем закапывали чей-то труп в окрестностях Амстердама.

Настроение у меня было как раз для работы. Я перевел начерно главу (вначале я пишу что-то на бумаге, а потом красиво и осмысленно набиваю это в «кипятильник»). Еще неделя, и перевод можно сдавать. Потом выпил растворимого кофе на кухне.

– Этот уехал? – как бы между делом спросила Зоя, которая варила там кашу.

– Почему?

– Дверь заперта, плаща нет.

– А я откуда знаю?

– Видела вчера, вместе пришли. Пьяные.

Все, замечен в сотрудничестве с врагом.

– Уехал. (Театральная пауза). Но вернется через пару дней. С работы уволится и вернется.

Зоя хрюкнула и пошла класть масло обратно в Ревеккин холодильник.

Детский сад какой-то. Я вернулся в комнату, открыл ящик стола и достал белую папку. Два моих рассказа и несколько, как я думаю, удачных стихотворений. Что я вчера ему нес? Что я плохой писатель, потому что устарел, еще не родившись? Современная мысль и форма от меня безнадежно ускользают – по мне, так современное искусство настолько стремится быть в авангарде… в авангарде всего, что совершенно утратило связь с реальностью. Кино создается из кино, книги из книг, картины из картин. В любой рецензии можно прочесть: «Финал произведения отсылает нас к.. начало к…, которое, в свою очередь, отсылает нас к…». И еще раз отсылает. Так и едешь со всеми пересадками. Книга – это путешествие, а писатель… а писатель – пилигрим, пролагающий путь другим. Может, я просто боюсь отправиться в это странствие, боюсь, что потеряюсь на первой же развилке?

С этой свежей мыслью я убрал папку в стол и сел печатать то, что уже перевел. Зрение у меня минус три, но по жизни я очки не ношу, только, когда работаю. К полудню я закончил, выключил махину, побрился, почистил зубы, надел чистую толстовку и позвонил Маре на работу. Она работает секретарем какого-то завотдела «Московской Правды», и у нее есть перерыв на обед.

– Добрый день. Мара Алексеевна?

– Я слушаю.

– Это Юрий Викторович. Мне было назначено.

– Юрка! Куда ты меня поведешь?

Фразочка прямо как из кино. Прижав трубку к плечу, я достал из заднего кармана деньги и пересчитал. Выходил «Макдональдс». Я начал считать еще раз.

– А хочешь, пойдем в столовую «М-К»? – предложила Мара.

– Это где?

– Да здесь же, в нашем здании. Там хорошо кормят и недорого. А потом что-нибудь придумаем. Я на пару часов отпрошусь.

– А тебе ничего не будет?

– Не-а, тут девчонка меня заменяет. Наш босс до сих пор толком не знает, как мы выглядим. Когда ты сможешь подъехать?

– Так. От Кропы до Девятьсот пятого… Где-то через полчаса.

– Давай тогда ровно в час. Подходи к главному входу, я спущусь к охранникам с пропуском. Окэ?

– Окэ. До встречи.

Мара первая повесила трубку.

Я надел куртку, ботинки и побежал вниз по лестнице. Я решил пешком идти до «Боровицкой», чтобы поменьше ехать на метро. Я шел по Волхонке и радовался, что живу именно здесь, рядом с Пушкинским музеем. Я, можно сказать, вырос в Пушкинском музее, у меня был абонемент почти на все курсы лекций с четвертого по девятый классы, я играл в здешнем драмкружке в пьесах, которые сочиняли здешние же одухотворенные девочки. Античный зал я вообще воспринимал, как свою резиденцию: я тут делал уроки, знакомился с разными людьми или просто думал. Почему-то эта любовь к Пушкинскому музею не распространилась на весь район. Я до сих пор знаю его не очень хорошо, и названия половины переулков для меня звучат дико. Например, Могильцевы переулки – где они вообще? Как там могут жить люди? Скорее всего, упыри.

В бассейне «Москва» возились рабочие. Мне было приятно, что с голограммой у них ничего не получилось. А мысли убегают, словно не хотят иметь со мной дела – все осень. Не люблю осень. Пусть Пушкин, Тютчев и Фет расписываются в своей любви к этой старой деве, а меня осенью просто тошнит. Я вообще не умею страдать. А страдать беспричинно, просто от осеннего сплина (все умирает кругом, видите ли) – для меня невыносимо. Разум ждет зимы, тело скучает по лету, а душа мечтает о весне. Осенью я, вроде как, и не живу.

Хорошо, что Мара работает на «Девятьсот пятого». Там рядом Ваганьковское кладбище, и можно купить дешевые цветы. Мара уже стояла на проходной, когда я примчался туда с маленькой красной розой. Она улыбнулась.

– Я не слишком опоздал?

– Нет. Цветочек мне?

– Твоему шефу. Где эта твоя столовая?

– Пошли.

Черт. Кто придумал эту столовую?! Ты вначале платишь деньги, получаешь чек, а потом с этим чеком мучительно ищешь то, что заказал.

– Слушай, Мар, а что это «3.700»?

– Салат какой-нибудь. Ты заказывал салат?

– Уже не помню. Так: суп у меня есть, правда, почему-то рыбный…

– А ты какой хотел?

– Борщ.. Отбивная есть, оладьи.. хрен с ним с салатом, чего не хватает?

– Компота.

– Верно. «1.700». А у тебя все есть?

– Угу.

– Как ты так разобралась?

– А я просто сразу беру, что нравится, а на чек не смотрю.

Ну вот мы сели.

– Приходи ко мне сегодня вечером.

– С чего бы?

– Отметим твой день рождения.

Мара улыбнулась губами.

– Ты помнишь.

– У меня записано. Кстати, вот тебе подарок, – я достал из кармана эту несчастную голову. – Поливай ее, и вырастет травка.

– Какая?

– Зеленая.

– Спасибо. Очень мило.

Я смотрел то на Марины брови, то на ее кулон. Брови у нее очень красивые: черные, ровные и блестящие. Кулон тоже интересный – сделанный из тонких золотых прутиков слон с большим жемчужным глазом. Марины губы двигаются. Большие терракотовые губы, у моей мамы такого цвета кафель на кухне, мне очень нравится. Она ведь что-то говорит.

– … приехать сегодня не приеду. Ты же знаешь, как я далеко живу. Но на выходные у меня есть план.

– Какой план?

– Поехать на дачу. У меня есть ключ от домика в Кратово. Ты был в Кратово?

– Как-то раз в Жуковском.

– Я не поняла, ты согласен?

– Согласен? А, да, конечно. А сегодня ты не приедешь?

– И завтра не приеду. А вот в Кратово…

– На выходные. Взять вина и стихов диван?

– Хватит и раскладушки. Пошли отсюда. Вон, видишь, Отар Кушинашвили еду заказывает.

– Урод.

Я предложил Маре сходить на кладбище, но она отказалась. Тогда мы сели на 35-й троллейбус и целый час просто катались. Почти приехали в Сербор. Я люблю троллейбусы больше автобусов и трамваев. Садишься на высокое сиденье и едешь, как на омнибусе. Почему-то у троллейбусов самые интересные маршруты.

Глава 6

В понедельник, когда хоронили Ревекку, Анна, как обычно, пошла в школу. Школа находилась на «Калужской», потому что была не просто школа, а спец. То есть когда-то она была обычной средней, а потом ее разделили на четыре профиля: математический, гуманитарный, химико-биологический и физкультурный, и стали принимать учеников за плату.

Расклад в школе был такой: в матклассах учились ботаны, в физклассах – дауны, там любой урок можно было заменить баскетболом или дзюдо. В химклассах – какие-то больные, которые действительно хотели быть химиками, и только в гумклассах, классах «Г» – нормальные люди со здоровой психикой, которые получали нормальное образование, не слишком загружавшее мозги, разве что два языка: английский и французский. Обещали, что будет латынь для желающих.

Анна училась, конечно, в гумклассе. Ее мать наивно полагала, что девочка увлекается историей: войны там всякие, революции. Когда-то Анне нравилась античность. Она даже повесила вырванный из книжки портрет Александра Македонского над кроватью и разговаривала с ним перед сном, ласково называя Алекс. Потом ей смешно было и стыдно. Теперь она читала книжки: в меру пафосные, в меру прикольные. В рюкзаке у нее уже пару недель лежала «Имя Розы» Умберто Эко. Но ей нравилось учиться в этой школе. Здесь было все: хорошая компания и нормальные преподы.

У выхода из метро ее ждала Анька. Ее лучшая подруга. Анна вначале дергалась от нее, думала, почему у нее не может быть более спокойной подруги, но потом привыкла, тем более, что с Анькой всегда было весело.

– Привет, привет. Как ваше ничего? – радостно спросила та.

– Ничего.

– Ты френч сдала?

– Не-а.

– Что думаешь делать?

– У тебя спишу.

– Наглости полон рот. У меня неправильно. Я ж тупая.

– Тогда сама сделаю.. На перемене.

– На следующей перемене мы с Гуру идем пиво пить. Физру прогуляем.

Анна остановилась, достала сигарету и закурила.

– Посидим немного. Время есть.

– Ну ты даешь. – Анька уставилась на кончик сигареты. – Давно начала?

Анна помотала головой.

– Меня вот Гуру тоже все время подбивает. Он даже травку курит при мне.

– Это хорошо или плохо? – не поняла Анна.

Анька смутилась.

– Не знаю. Я, во всяком случае, травится не собираюсь.

– Можно затянуться? – через минуту попросила она.

– Докуривай. – Анна протянула ей сигарету.

Анька набрала полный рот дыма, потом смачно выдохнула его.

– Ты не взатяг куришь, – презрительно заметила Анна. – Отдай сигарету.

Первым уроком была химия. Химо был сам завуч. Они опоздали на пять минут.

– Та-ак, та-ак! – радостно завопил химо. – Сыч и Нойман. Как всегда. – Подлый класс хихикнул. – А мы тут уже пари заключаем, на сколько вы опоздаете.

– Извините, Дмитрий Петрович, автобуса долго не было. – Анька умела извиняться. Она словно сама целиком превращалась в жалостливое слово «простите».

– Еще раз опоздаете, будите учиться в коридоре. Садитесь.

Дмитрий Петрович увлекся пересказом биографии какого-то химического придурка, поэтому Анна смогла сделать домашку.

– Так ты идешь с нами пить пиво? – спросила на перемене Анька.

– А куда?

– На стройку. Никто не застукает.

– Пошли.

– А физра?

– Я сегодня не могу.

– Красная Армия пошла в атаку? – за спиной у Анны возник худосочный Гуру.

Анна поморщилась.

– Не твое дело.

– Гурик, привет! – Анька повисла у него на шее.

– Пошли, пока урок не начался, – мрачно сказала Анна.

– Летс гоу, – откликнулся Гуру.

Они купили пиво в ларьке, пошли на стройку и сели там на бетонную плиту, положив на нее рюкзаки. Гуру открыл пиво зажигалкой.

– Надо не забыть жвачку купить, – серьезно сказала Анька.

– А я на френч не иду, – лениво сообщил Гуру. – У меня стрелка в пол-одиннадцатого, а потом надо еще в одно место заскочить.

– Гуру, а когда мы к твоим друзьям поедем в наркологическую клинику? – с энтузиазмом спросила Анька.

– Съездим как-нибудь… У меня друзей там много лечится, – печально повернулся он к Анне. – А недавно похоронили одного.

Анька обняла его за плечи.

– Кстати, о похоронах, – задумчиво сказала Анна. – Сегодня вот хоронят мою тетю. Сердечный приступ, шестьдесят лет, совсем не старая.

Анька и Гуру целовались и ее не слушали. Анна закурила.

– Дай сигарету, – живо обернулся Гуру.

– Прикиньте. Тут предок мой объявился. Звонит типа и говорит: «Я типа твой папа».

– Подожди, твой отец же с вами живет.

– Это отчим. А отец уехал, когда они с матерью лет пять назад развелись. В какую-то жопу. Не писал, не звонил, а тут вдруг приперся.

– С чего это?

– Я же сказала, сестру хоронить.

– А-а. – Гуру потерял к ней интерес. Сам он о своих родителях не говорил, никто их не видел, и все считали, что Гуру сам по себе.

Зато Аньке тема понравилась.

– А папа твой че те еще сказал?

– Да ничего. Я и сама не знала, о чем с ним говорить. Я его помню как-то не очень. Ну типа он меня куда-то водил иногда, иногда книжки читал. По-моему, он и не знал толком, как я выгляжу, узнавал меня всегда по темному каре: у меня все детство такая стрижка была. Я помню, я надела какие-то джинсы, такие индийские синие, а сверху платье и пошла гулять. А он меня догнал на лестнице, а потом говорит: «Слава Богу, все в порядке, а я уж испугался, что ты в тапочках пошла».

Гуру засмеялся.

– Пиздатый у тебя отец.

– А меня отец однажды в магазине забыл. На весах, – сказала Анька.

– Не понял.

– Ну, мне полгода типа было или год, он взял меня, короче, в магазин. Овощной, знаете. Короче, он решил меня там взвесить. Уже все купил, короче, очереди нет. Так вот он меня и посадил на весы, на эти самые большие, положил там всякие гирьки, клал, клал, пока стрелка че-то там не показала. Тогда он взял авоськи и пошел домой. Прикиньте, приходит, а мать спрашивает: «Ничо не забыл?». А он давай по списку: «Картошка там, морковка…». Короче, она кричит: «А ребенок где?!».

– И че он?

– Побежал обратно.

– Нашел тебя?

Они все засмеялись.

– Конечно. Я там типа так и сидела. И даже не плакала. А он пьяный был в жопу. Он всегда такой был.

Все опять загрустили.

– Не-е, у нас теперь семья счастливая, просто обалдеть. Особенно когда папу изгнали. Папа был источник всех бед, он пил, не работал и меня с братом по комнате швырял. Развивал нас так. Умер где-то пару лет назад, меня даже на похороны не позвали. Зато теперь все счастливы, все друг друга любят. Маму я вообще не вижу: прикиньте, она уходит в семь утра и приходит в одиннадцать вечера, когда я уже сплю, бабушка нас с братом в пол-одиннадцатого в постели загоняет, как конвоир зеков, не хуже. А мать зайдет ко мне, поцелует: «Спокойной ночи, солнышко», к Петьке заглянет: «Спокойной ночи, зайка», и отрубается. У нее еще где-то любовник есть, она нам иногда от него конфеты приносит. А брат у меня садист: у меня все ноги в синяках, он по ним самосвалом лупит, а я от него бегаю по всей квартире, а бабушка ходит за нами и умиляется: «Ой, как Петенька сестру любит! Целый день с ней играет».

– Да ладно тебе, – махнул рукой Гуру, – кормят, поят, и то хорошо.

– Как будто тебя не кормят, – тихо пробурчала Анна.

– Ага, кормят. Так кормят, что рехнуться можно, – продолжала Анька. – Прихожу домой, а там бабушка уже все приготовила. Бегает за нами с Петькой и кричит: «Кто съест эту ложку супа?!». От нее хрен убежишь. Ей делать нечего, вот она и сидит целый день дома, наверняка мускулы качает. Она меня как-то за руку схватила – всю неделю запястье болело.

– А чем твой отец занимается? – спросил Гуру Анну.

– Художник, кажется.

– Класс! – крикнула Анька. – А он может мой портрет написать, как ты думаешь?

Анна пошла покупать чипсы и жвачку. Когда она вернулась, Анька и Гуру лежали в обнимку на плите и целовались.

– Гурик, милый, давай сделаем ребеночка. – пропищала Анька. – Сейчас сделаем, а через девять месяцев я приду домой и скажу: «Вот, мать, недоглядела».

– По-моему, она серьезно, – обратился Гуру через плечо своей подруги к Анне.

– Да шучу я! – засмеялась Анька. – Что я не знаю, мать меня сразу выставит, она и меня-то не хотела. Она и сама от своего хахаля, кажется, ребенка завести собирается, ей кажется, что с каждым разом дети у нее все лучше получаются. Вот Петька в шахматный кружок записался. А я с ребенком куда пойду? К химо, скажу: «Вот, Дмитрий Петрович, освободите меня от экзаменов…». А что, это мысль.

– Ань, заткнись, ради Бога, – попросил Гуру.

– Пошли уже, а то опять опоздаем. – сказала Анна.

Анька шла в школу вся нахохлившаяся и обиженная.

– Нет, ты слышала? Слышала? Он сказал: заткнись. Он совсем меня не уважает, думает, он один тут умный. Все, решено: пока не извинится, никакого секса.

Анна вздохнула. По литре задали читать «Федру» Цветаевой. Домой Анна возвращалась одна.

Глава 7

В четверг Лев Борисович вернулся в Москву. То, что называется, ушел в отпуск. На самом деле, все произошло следующим образом: в конторе ему отказали, бери расчет и уходи.

Когда все уладишь, возвращайся. В… никуда не спешили.

Для начала Лев Борисович произвел перестановку в комнате. Стащил сверху весь хлам и освободил кровать. Она была еще ничего кровать – большая, деревянная, только матрац помялся. Лев Борисович перевернул его, а сверху положил еще один, потоньше. Туда же он отнес тумбочку, торшер и пепельницу. А все коробки рулоны и связки книг живописно сложил у окна. Сразу стало уютнее.

В дверь позвонили. Потом позвонили еще раз. В прихожей произошла какая-то возня, потом в дверь Льва Борисовича постучали.

– Кто там? – доброжелательно спросил Лев Борисович из кресла.

– К вам пришли. – ответил Зоин голос. Лев Борисович встал, открыл дверь и вежливо поинтересовался:

– Кто пришел?

– Что я вам, служанка? – взвизгнула Зоя. – Вам звонили, два звонка, я знала, что вы дома, а больше открывать не буду, под подавитесь. Два звонка – сами и открывайте! – и ушла на кухню.

В коридоре стояла Лариса и смущалась.

– Ларочка, проходи! – Лара сняла туфли и прошла в комнату, топая ногами в колготках по деревянному полу.

Такая маленькая, а топает, как слон, вспомнил Лев Борисович. Лариса села на диван и закинула ногу на ногу.

– Хочешь чаю? Или кофе? А может, выпить чего-нибудь?

– А что у тебя есть?

– Есть… «Мартель».

Лара и Лев Борисович одновременно повернули головы в сторону буфета. Лев Борисович подошел к нему, достал бутылку, открыл и быстро понюхал. Вроде, еще жив. Достал две рюмки для бренди, разлил коньяк, отдал одну Ларе, поставил бутылку на пол, а сам тоже сел на диван. Лара, улыбаясь, достала из сумки коробку конфет и бананы.

– Ну, как твои дела? – бодро спросил Лев Борисович.

мЗа встречу, Лева. – Лара легонько стукнула своей рюмкой о его.

Выпили. Лев Борисович взял конфету и проглотил не жуя.

– Дела хорошо, Лева. Вот работаю тут неподалеку. Решила к тебе зайти. Ты надолго в Москве?

– Пока все не улажу.

– А потом обратно?

– Да.

– А чем ты сейчас занимаешься там?

– Реставрирую роспись в одном храме.

– Так все пять лет и реставрировал? – Лариса запиналась на длинных словах.

– Нет, я еще на раскоп ездил.

– Значит, совсем не рисуешь?

– Пишу иногда. Так… пейзажи.

– Почему, Лева?

Лариса положила руку ему на рукав.

– Что, почему?

– Почему ты больше не пишешь? А почему ты стал реставратором? Ты же можешь жить здесь, работать и… выставляться. – Глаза у Лары странно блестели. Похоже, она раньше уже где-то приняла.

– Я не художник, Лара.

Она была озадачена. Лев Борисович налил еще.

– А ты где сейчас работаешь?

– В рекламном агентстве. Здесь, на Остоженке. В девяностом году ушла из института, вначале с другом бар открыли.

– Что, настоящий бар?

– Да, подвальчик переделали, взяли кредит, все устроили. Стойка, столики, музыка. Не Бог весть что, но прилично. Два бармена из Патриса Лумумбы. У нас там все студенты работали. Продержались год. Даже стали популярным заведением, бандиты местные там каждый вечер оттягивались. Хотели расширяться, занять соседнее помещение, устраивать вечеринки, показы мод. А однажды там кто-то что-то не поделил, и началась драка. Ну… встретились мы с Валеркой и решили: «Не надо нам таких забот». И я на курсы пошла. Год покрутилась рекламным агентом, менеджером, теперь вот зав. отделом.

– Завотделом чего?

– Рекламы.

– В рекламном агентстве?

– Лара выпила еще. Потом залезла в сумку и достала визитку. Лев Борисович вспомнил о Маше.

– Лариса Бертова. Завотделом рекламы. «Московская Правда». Не понимаю.

– Чего же тут непонятного. Я специально решила к тебе приехать, а в последнюю минуту испугалась или растерялась, не знаю. Вот и сказала, что работаю рядом. Я подумала, тебе все равно, где я работаю.

Лев Борисович убрал стакан, взял Ларису за худые предплечья и поцеловал. В животе что-то ныло и болело, когда она обнимала его шею. Потом они опять сидели на разных концах дивана.

– Ты замужем?

– Нет. – печально сказала она. – Вначале Костя меня пилил, не для себя, а хотел мою личную жизнь устроить. – Лариса усмехнулась. – Добрый у меня сын был. А сейчас даже он отстал.

– Сколько ему?

– Семнадцать. Представляешь, он хочет в армию. Он в каком-то карате уже три года занимается. Такой стал… крепкий.

– Ты завидная невеста. Хорошая работа. Сын уже взрослый. Правда. А кто это Валера?

Лара помолчала секунд сорок.

– Лева, поцелуй меня еще раз.

Лев Борисович поцеловал. Вдруг она встала, тяжело дыша, и начала быстро поправлять юбку, короткий жакет, колготки, жесткие завитые волосы. Потом подошла к зеркалу и накрасила губы в малиновый цвет.

– Хороший коньяк. – промычал Лев Борисович.

– Знаю. Это я его Риве на Новый год принесла.

Она подошла к дивану и взяла сумку. Лев Борисович машинально поймал ее руку.

– Не уходи. Не уходи, пожалуйста. – забормотал он, потому что руку отпускать не хотел.

– Я еще приду. Да и ты заходи. Я оставлю свой телефон. Проводишь меня?

Лариса улыбалась.

В прихожей они столкнулись с Юрой.

– Вам тут жена звонила, – сообщил тот, – Бывшая, – он с интересом взглянул на Ларису. – Просила перезвонить, когда вернетесь.

Лев Борисович снова почувствовал в голове легкую веселость. Закрыв дверь за Ларисой, он быстро повернулся к Юре.

– А не выпить ли нам коньячку?

Юра засмеялся.

– Только возьму лимончик.

Юра

Через пять минут я вошел в комнату Льва Борисовича с тарелкой сыра и початой бутылкой «Метаксы».

– Женщины – существа необъяснимые. – Сообщил Лев Борисович после второй рюмки. – Честно говоря, я их побаиваюсь и не люблю. У них все время что-то на уме, что-то страшное. Знаете, по-моему, надо выпустить пособие. Что-то вроде «Теория и практика защиты мужчины от женщины». Например, когда она спрашивает: «О чем ты сейчас думаешь, милый?», надо без запинки отвечать: «О тебе». Она не захочет выяснить, что именно ты о ней думаешь. А разбудит тебя посреди ночи и спросит: «Что тебе снится, милый?», отвечай: «Ты» и спи дальше. Она не будет тебя больше будить, а то вдруг тебе кошмар приснится. Женщины коварны…