Письма издалека

– А кто это – Пири? – спросил я.

– Кухарка в семье сестры, – ответил Берт, выглядывая в окно.

– Она так давно с ними, – подхватила Аги, – уже член семьи. Весь план держится на ней – ведь выдавать себя за прислугу человеку, не привыкшему быть в услужении, очень трудно. Это уж я понимаю! Пири будет прикрывать и наставлять вас… Ой, – смутилась она. – То есть миротворца, которого мы ждали.

Что сказать тебе о Пири, Марит? Лучше всего ее описывают слова «старая ведьма». Все, как в детских кошмарах – и космы седые, и нос крючком. И вся с ног до головы в черном. Я видел в окно, как она поднималась к ферме, взмахивая крыльями шали, будто огромная ворона. Прошив меня взглядом из-под редких бровей (глаза у нее неожиданно ясные, без малейшей старческой мути) и выслушав мою историю и план Берта и Аги, старуха скривилась, как от зубной боли.

– Умнее чего не придумали? – отрывисто каркнула она. – Твоя затея, Бартек? Вы не в игрушки играете. Ряжеными побудете на Весеннюю горку.

– Брат Софроник… – начала было Аги, но Пири перебила ее.

– На чёрта он мне в доме сдался? Куда я его дену? А если узнает Юфрозина?

Так я впервые услышал имя женщины, ради которой ты отправила меня сюда.

– Нет, и не просите, – отрубила Пири. Хотя никто и не просил. Аги понуро расставляла миски, Берт хмуро резал краюху хлеба.

Обед прошел в неловком молчании. Так быстро, как только позволяли приличия, я скрылся в своей комнате. Вскоре зашли Берт и Аги, чтобы с печальным видом признать провал своего замысла. Они предложили мне остаться до утра, чтобы вернуться в город на телеге вместе с Пири и свежим молоком. Мне нечего было терять, и я согласился. Как ни стремлюсь я вернуться к тебе, возвращаться с горьким чувством поражения не много было охоты.

После решительной отставки от старой Пири я чувствовал себя чужим в доме. Собравшись, я ушел вниз по лугу к озеру и пробродил там до самого вечера. Нашел большой гриб с розовой полосатой шляпкой – не знаю, съедобный или нет – от нечего делать долго зарисовывал его в блокнот. Рядом бегал муравей – его я нарисовал тоже. Отправляю тебе ради смеху – можешь полюбоваться моими художествами.

После ужина я опять скрылся к себе, как в нору. Сидел, смотрел в окно, как гаснет свет над горами. Бил на себе комаров – злых, осенних. Дом и двор жили тайной вечерней жизнью – хлопали двери, топали и шуршали шаги по деревянным половицам, за окном блеяли овцы, переговаривались и смеялись работники, поливая друг друга у колодца. Я был лишним, никчемным, случайно занесенным сюда осколком другого мира. Вдруг вспомнились каменные женщины на выходе из пещеры – теперь они отчего-то все были похожи на Пири: со склона горы они смотрели на меня равнодушно и неприветливо, как на мелкую мошку.

Постепенно все стихло. Круглая серебряная луна повисла над озером, небо обрызгало частыми белыми звездами. Я совсем было собрался ложиться, когда вдруг снова захлопали двери, кто-то часто и дробно простучал каблуками по коридору и сразу в кухне, которая была от меня через стену, раздались восклицания и плач. Встревоженный и любопытный, я вышел из комнаты и подошел к кухонной двери -она была приоткрыта. Аги, Берт и девочки толкались вокруг фигуры в центре. Я успел заметить растрепанные длинные ярко-рыжие волосы, руки, прижатые к глазам, юное заплаканное лицо, багровые ссадины на щеке и разбитые губы. Прежде, чем я решился шагнуть внутрь, черная тень скользнула мне навстречу и, загородив свет, оттеснила меня от дверей. Пири взяла меня за рукав и потянула за собой вглубь дома.

– Осока прибежала, – вздохнула она, наклоняясь к моему уху. – Ох, что ж за беда… Не вовремя я ушла. Совсем она замордовала девчонку.

В темноте старуху было почти не видно. Но пахло от нее неожиданно приятно – сдобой и пряностями. Ее рука крепко держала меня повыше локтя и, хотя я мог поклясться, что Пири не смотрит на меня, я чувствовал в ней какой-то ко мне вопрос.

– Жалко девочку, – тихо сказал я. Синяки так и стояли у меня перед глазами.

– Поди, поди к себе, – быстро шепнула старуха. – Погоди пока, не кажись.

Она легонько подтолкнула меня к моей комнате и похлопала по спине – нетерпеливо, как непослушную лошадь.

– Погоди пока, – повторила она, и вернулась в кухню.

Я вошел в комнату и в расстройстве сел на стул. Хочется написать, что в тот миг я ощутил поворотный момент в моей истории, но, скорее всего, это я понимаю сейчас, рассказывая тебе. Тогда же я просто сидел и растерянно ждал, прислушиваясь к звукам дома, потом придвинул поближе лампу, вынул книгу и стал читать, чтоб ни о чем не думать.

Около полуночи и Берт, и Аги, и Пири пришли ко мне.

– Невозможно смотреть, – сказал Берт, – И ничего не делать.

– Пожалуйста, брат Софроник, – сказала Аги. – Давайте попытаемся помочь.

А Пири хмуро кивнула.

И знаешь, Марит, наверное, перевесило именно это. Я знаю, что я тщеславен, знаю все про свой азарт и даже про желание поразить тебя до глубины души. Я бы с этим управился. Но побитые девочки – это не то, что легко выбросить из головы. Я хочу попытаться сделать хоть что-нибудь – раз уж я здесь и могу что-то сделать. Поддержи меня. Помоги мне не навредить.

Я так нуждаюсь сейчас в твоем ободрении, в твоем ясном уме и особенно – в твоем жизненном опыте. Господи, я ведь даже не знаю, с чего мне начать! День прошел с тех пор, как все мы приняли решение; я пишу тебе, чтобы хоть как-то причесать свои мысли – и все, что я чувствую сейчас, это ужас от собственной дерзости, и этот ужас, как ни странно, умеряется только моей решимостью взяться.

Ты ведь меня понимаешь?

Ведь я не могу теперь оставить все и отправиться через горы, чтобы просто надеяться, что кто-то другой, кого ты пришлешь, справится с этим лучше. То есть могу, конечно – за ногу не привязан – но не хочу. Что я отвечу ссадинам на ее лице? Какую разумную правду?

Разве ты стала бы уважать того Соника, который смог бы ее найти?

Я очень надеюсь, что почта здесь ходит быстро. Дольше всего – через горы, а там – мешки в паровик и «здравствуйте, вам письмо»! И все эти дни я буду жить ожиданием твоего ответа – но ожидая этот ответ, я буду действовать так, как будто ты незримо стоишь у меня за спиной. Я буду вспоминать каждое слово наших занятий, и каждый твой жест, подсмотренный мной, когда я наблюдал за твоей работой. Пусть мне пригодится все, за что ты меня хвалила – дай бог мне вообще не забыть об этом! Я собираю всю свою решимость, чтобы взяться за этот случай.

Будь со мной в этом.

Преданный тебе

Софроник.

Письмо четвертое

Приветствую тебя, Марит!

Давай, как и обещал, позабавлю тебя историей о моем перевоплощении в женщину. Сколько таких историй написано – вот и мне повезло!

Начали с того, что Аги, сев напротив меня, внимательно изучила мое лицо и руки, попросила меня развязать узел на волосах и снова, облокотившись напротив, задумалась.

– Кожа у вас чудесная, брат Софроник, – с улыбкой сообщила она. – И глаза синие.

Берт, сидевший в углу с трубкой, предупреждающе кашлянул.

– Руки вполне хороши, – как ни в чем не бывало, продолжила Аги. – Не слишком большие и не грубые. И ростом вы удались – сойдете за высокую девицу.

Как ты знаешь, Марит, рост меня мало радует. Отрадно, что на этот раз он оказался в списке моих достоинств.

Аги взяла мое лицо и повернула к свету – должно быть, чтобы разглядеть бороду и усы… увы, я сам едва могу их увидеть даже при самом лучшем освещении!

В этот миг Пири, подкравшись сбоку, внезапно ткнула меня костистым пальцем прямо в живот. От неожиданности я охнул, а старуха фыркнула.

– Мягкий, – констатировала она. – Стало быть, ничего наш брат Софроник не скрывает, за душой не держит.

– У меня добрые намерения, – заверил я ее.

Старая ведьма только хмыкнула.

Необычный способ познания чужих помыслов – ты не находишь?

Аги сняла с пояса гребешок и мягкими движениями стала расчесывать мои волосы, вытягивая их так и эдак. Что сказать… странное это было чувство. С самого младенчества женщина не причесывала меня. Я сильно смутился и молчал, а Аги задумчиво продолжала свою работу, касаясь то висков, то затылка. Мягкие уверенные руки завладели моей головой, и от их прикосновений у меня по спине забегали мурашки. На минуточку я прикрыл глаза – а когда открыл их, наткнулся на пронзительный взгляд Пири – она сидела на табурете напротив меня и наблюдала, наклонив голову набок. Однажды я близко видел ворону, сидевшую на заборе – клянусь тебе, у нее были точь-в-точь такие же темно-голубые круглые гляделки.

Обдумав все, что ей было нужно, Аги опустила руку в карман и достала небольшие ножницы. Все с тем же задумчивым видом, тихо мурлыкая себе под нос, она щелкала ими у моей шеи и за спиной, подравнивая пряди. Никто не прерывал ее священнодействия. Наконец, смахнув обрезки волос, она вновь причесала меня и, вытащив из собственной прически тонкую заколку, осторожно прицепила ее у моего уха. Закончив работу, она приблизила свое лицо к моему, чтобы оценить, что вышло. Глаза у нее были серые в золотую крапинку, серьезные и добрые.

Берт в углу посасывал свою трубку и возился с какими-то веревками – видно, чинил что-то по хозяйству. Поднимая на меня взгляд, он улыбался – не насмешливо, а скорей сочувственно.

Из круглого зеркальца, которое поднесла мне Аги, на меня глянул кто-то посторонний. Глаза и нос с редкими веснушками были мне знакомы, но заключенные в новую раму, казались чужими. Волосы стали короче: они светлыми волнами спадали на щеки, а простая заколка сбоку придавала лицу юный и какой-то ученический вид. Нельзя сказать, что я выглядел так уж женственно… но мужчиной я не выглядел тоже.

– Ну, теперь одежда, – сказал Берт. – Рюши, бантики.

– Нет, – возразила ему жена. – Никаких девчоночьих штучек, а то получится ряженый.

(А кто же я еще?)

– Брат Софроник, – обратилась Аги ко мне. – Вы будете одеваться скромно и опрятно. Никаких украшений, никаких оборок.

Она лукаво улыбнулась.

– Попробуем сделать из вас простую, но по-своему симпатичную девушку.

Сказано – сделано. Аги выдала мне те самые чулки, про которые я писал тебе выше. Белую льняную рубашку почти до колен – мягкую, и даже с вышивкой, простой, ромбами. Поверх рубахи надели темно-зеленую юбку Аги, над которой сначала женщины помудрили, чтобы она стала подлинней. И простой полосатый передник, прикрывающий грудь.

Да… грудь. Тут все, как ты понимаешь, сложно.

– Что ж, ну не повезло, – вздохнула Аги. – И у женщин не у всех есть чем гордиться. Хорошо, что вы худенький, брат Софроник – с худышками часто такая беда. Не обтягивайтесь особо рубашкой – пусть лежит посвободней. И подвязывайтесь вот этим, – она подала мне длинный лоскут, который, как я догадываюсь, женщины здесь оборачивают вокруг груди.

Несмотря на тревожный и грустный повод, по которому был устроен этот маскарад, Аги и Берта он, кажется, вдохновляет. В глазах обоих я вижу искорки простодушного веселья – и сам невольно разделяю его. Да, неясно, что ждет меня впереди, и случай по-прежнему больше пугает меня, чем бодрит, но в этих приготовлениях есть радость и надежда. И просто добросердечное дурачество.

Осока – та пострадавшая девушка —отправилась на целый день вместе с работниками развозить по домам молоко, сыр и масло. Вечером Пири ушла вместе с ней домой, к матери. В наш план ее, конечно, не посвятили, и мы с ней ни разу не виделись.

Большого зеркала на ферме нет, так что я могу лишь приблизительно описать тебе, как я выгляжу. Безыскусно – вот подходящее слово. Когда на улице темнеет, в оконных стеклах я разглядываю высокую девушку с соломенными волосами до плеч, с заурядным прямоугольным лицом, довольно угловатую. В общем, ничего особенного. Ботинки мне разрешили оставить свои – добротная обувь пригодится в услужении, и все равно женской обуви моего размера взять негде. Может быть, позже.

Поставив меня на середину комнаты и осмотрев с головы до пят, Аги, Берт и даже Пири остались вполне довольны.

– Работу по дому я вам немного покажу, – кивнула мне Аги, сосредоточенно хмурясь, словно соображая, не упустила ли она чего-нибудь. – А там вы поступите в распоряжение Пири. Просто слушайтесь ее во всем, что касается домашних дел.

Я кивнул и привычным жестом потянулся почесать шею.

– Так не пойдет! – огорчилась Аги. – Девушки так не делают. Старайтесь двигаться как женщина – ну хоть немножко, – жалобно попросила она.

Я ненадолго задумался, стоя перед ними. Потом слегка улыбнулся, потупился, легко прикоснулся пальцами к губам и убрал прядь волос за ухо.

Берт весело присвистнул, а Аги захлопала в ладоши.

Я присел на стул, расправил на коленях передник. Встал, подошел к окну, постоял там, сложив руки под грудью, снова поправил волосы и застенчиво взглянул на своих нанимателей.

Они радовались, как дети.

– Ай да брат Софроник! – воскликнул Берт. – Точно как девица!

Добрые фермеры знать не знают, какое волнение я испытал от этих женственных мелочей. Ведь это твои движения, Марит. Я подражал тебе – и собираюсь делать это все время, пока я здесь. Все твои милые привычки – крутить прядь волос, складывать руки на коленях, слушать, приложив палец к щеке – все, что я видел сотни раз, отпечаталось в моем сердце. Никогда бы на Детском дворе мне не выпало шанса подражать тебе в них. Но здесь, переодетый в женское платье, я переживаю трепет, становясь – хоть чуточку – тобой. Я скучаю по тебе, подворачивая рукава, чтобы не мешали движениям рук – как это делаешь ты. Я отчаянно по тебе скучаю. И вместе с тем этот жест связывает меня с тобой, роднит нас, делает расстояние между нами несуществующим – ведь ты теперь тоже как будто находишься здесь.

– Осталась сущая мелочь, – сказал фермер Берт. – Имя. Оно должно быть женским, но звучать привычно, не то вы не станете на него откликаться.

– Как вас зовут друзья? – спросила Аги.

– Соник, – усмехнувшись, ответил я.

– Соооник, – задумчиво протянула она. – Соник-Софроник… Это похоже на здешнее Цзофия. Цзофика. Почти то же самое, только звучит как местное.

Так, моя дорогая наставница, безрассудный Соник (сам не слишком понимая, как) стал Цзофикой – девушкой на вид простой, но, надеюсь, по-своему симпатичной. У этого нового персонажа впереди целая история – и ты ее непременно узнаешь. Думай обо мне, читая эти строки, как я думаю о тебе, пока их пишу.

Безутешный в разлуке

С.

Письмо пятое

Доброго дня тебе, Марит, здравствуй!

Четыре дня прошло с последнего моего письма. Восемь дней я в Вираге-Озерном. Слишком мало, чтобы успел дойти ответ, даже если ты ответила сразу. А это ведь очень самонадеянно – думать, что ты непременно ответишь сразу?

Я просто буду ждать.

Сижу, скрючившись, в комнатушке для прислуги – никакого стола здесь, конечно, нет, держу тетрадь на коленях, поставив чадящую лампу перед собой на табурет. Молюсь, чтобы никто не заметил, что в такой поздний час я жгу масло – как будто я вновь в общей ученической спальне в Ордене, и вот-вот явятся старшие, чтобы дать леща всем, кто не спит после наказа тушить свет.

Я выкроил это время, чтобы рассказать тебе о семье, в которой мне предстоит потрудиться: в первый день на месте я хочу ухватить свежее впечатление от всех домочадцев – разделяя его с тобой. Как это стало привычно – постоянно удерживать тебя в мыслях, все на свете поверять тобой, все неясности проговаривать, словно держа перед тобой ответ.

Да, я сел, чтобы поведать тебе все это – и мой рассказ еще впереди, – но перо уперлось в бумагу, и я тяжело задумался.

Почему то, что происходит со мной здесь, так мало меня волнует?

Если вдуматься: что за безумная затея выдавать себя за прислугу, переодевание в женщину, подчинение старой Пири, задача, которую я ставлю перед собой – все это должно приводить меня в ужас и вызывать протест. И что же? – все эти дни я прожил как в тумане. Шел куда вели. Делал что говорили. Откликался на то, что видел и слышал – но словно сквозь плотное одеяло. Почему?

Потому что все это – второй план моей жизни. Как фон на картине. Как в театре – задник сцены. Как в романе – описание природы.

А первый план – это ты.

Марит.

Я тоскую и умираю в разлуке с тобой. Душа не принимает расставания. Тысячу раз на дню я уговариваю себя, что эта поездка – часть моей истории миротворца, жест твоего доверия, шаг вперед в ремесле. И тысячу раз эти уверения разбиваются о стену отчаяния – ты отослала меня прочь. Тысяча игл колет меня, стоит мне вспомнить, что ты не пришла меня проводить и никак меня не напутствовала.

И все бы ничего, если бы накануне я не провожал тебя с ярмарки. Если бы мы не шли в сумерках вдоль Долгого луга, если бы уходящее солнце не золотило так сосны на дальнем холме, если бы воздух не был таким осенним, хрустальным, берущим за сердце… Если бы я не готовился всю дорогу сказать, как сильно тебя люблю. Решился перед самыми воротами, набрал воздуха в грудь, повернулся – и встретил твой строгий взгляд. «Доброй ночи, Соник», – сказала ты и быстро прошла в дубовые створки. А я так и не знаю – то ли я слишком мнителен, то ли ты вправду все поняла без слов и остановила меня. Ты такая тонкая, столько знаешь о людях – я бы не удивился. Разве мои чувства не написаны у меня на лице? Твое же лицо для меня – загадка. Что говорила улыбка в уголках твоих губ – то была досада? насмешка? грусть? удовольствие? – я не знаю. У тебя столько улыбок! Я лишь гадаю, то загораясь надеждой, то злясь на себя за нее. Пишу тебе эти глупые письма, признаваясь в своей тоске – жгучей, отчаянной, бесконечной и никому не нужной.

К черту!

Будем говорить о работе.

В конце концов, может быть, я просто оттягиваю время, чтобы не приступать к описанию семейства – ведь плана у меня так-таки и нет. А? Может быть, я нарочно сбиваю тебя с толку, не позволяя оценить степень моего замешательства.

Как представить тебе новые лица? В том ли порядке, в каком они появлялись передо мной? Или в зависимости от впечатления, которое на меня произвели? Я начну с детей. В конце концов, я здесь ради них. Вообще все это – ради них.

Осока – старшая, девушка, которую я мельком видел на ферме. Ей пятнадцать (возраст всех детей я узнал от Пири) и она рыжая. Настолько рыжая, что рассмотреть все остальное удается гораздо позже – трудно отвести взгляд от ее волос. Мне кажется, что в этой местности длинные волосы принято собирать – по крайней мере, все женщины и девушки, которых я тут встречал, носили какие-то прически – но Осока как будто нарочно оставляет их в небрежении. За спиной их путаница свита в подобие жгута, из которого во все стороны разлетаются рыжие пряди – скорее волны, чем кудри, и они горят, словно пламя. В ее волосах есть какая-то дикая сила. Во всем же остальном девушка скорей мила, чем красива: у нее пухлое тело, маленькие руки с обкусанными до самого мяса ногтями, капризный небольшой рот, вздернутый нос и дымчатые глаза. Ссадины и синяки почти сошли – и жутковатым образом поджившая корочка в углу рта и зеленоватый кровоподтек на скуле добавляют ее простоватой внешности драмы.

Мне кажется, она должна легко нравиться мужчинам. Не знаю, как на это здесь смотрят – думаю, что косо.

На самом деле Осока – не настоящее имя, а детское. В этих краях детей при рождении называют как-нибудь странно – в честь растений, зверей или птиц – а взрослые имена они получают по достижении двенадцати лет в день зимнего праздника, и потом уже зовутся так. Взрослое имя Осоки – Аранка, «золотая» (естественно). Но пока я не слышал, чтобы ее так называли – не знаю, насколько это в порядке вещей, но я это себе отметил.

Ее брата, второго по старшинству, зовут Волчок. Ему двенадцать – стало быть, этой зимой он получит взрослое имя. Но и с его детским прозвищем все не так просто: если верить Пири, при рождении мать назвала его Волчец – то есть «сорняк». Однако прижилось другое. Парнишка и шустрый, словно волчок, и угрюмый, как волчонок – серые волосы неровно острижены и торчат в разные стороны, как будто он не может усидеть на одном месте достаточно долго, чтобы их можно было подравнять. Лицо и шея у него темные от загара, как у человека, привыкшего проводить дни на улице. За весь день я услышал от него лишь пару слов, но взгляд у него цепкий, недоверчивый и тяжелый. Рядом с ним неуютно и постоянно хочется проверить, на месте ли кошелек – хоть у меня его при себе и нет.

Девятилетний Лютик – третий ребенок. У него бледное, узкое, напряженное лицо. На висках и на шее под тонкой кожей видны голубые жилки. Большие серые глаза испуганно мигают, если к нему внезапно обратиться. Лютик на вид младше своих лет, худой и выглядит слабым, зато он единственный, кого я видел с книгой в руках – он просидел над ней весь вечер, правда, не всегда читая: время от времени я замечал, что он смотрит поверх страниц невидящими глазами в одну точку. Мне показалось, что Лютик – любимец Пири: я видел маленькие знаки внимания, которые она оказывает ему, проходя мимо – то сунет в руки булочку, то проверит, не дует ли из окна, под которым он сидит.

Я не заметил за этот день, чтобы братья как-то общались – но не усмотрел между ними и явных признаков вражды. Скорее, они обходят друг друга, как будто живут в разных мирах.

От старших к младшим волосы в этом семействе словно выцветают: огненные пряди Аранки, серый пепел на голове Волчка, бесцветный пух Лютика – волосы у него такие тонкие, что часть их колышется над макушкой при малейшем ветерке. У младшей же дочери длинная косица блестит, как бледное золото. Ее зовут Ива, ей только исполнилось пять, и она выглядит как все пятилетние девочки – миленькая, глазастая, похожая на котенка. Если вдуматься, ее обыкновенность удивляет больше всего – в ее лице нет ни затаенного испуга, ни напряжения, ни протеста, а только задумчивая важность, с которой она проделывает все свои дела. Весь день, сколько я ее видел, Ива была занята – возилась со своими куклами, вертелась под руками у Пири, помогая ей стряпать, сидела с сестрой за штопкой, подавая ей падающий наперсток и аккуратно складывая в корзинку готовое. В этой напряженной семье она кажется волшебным существом, семечком растения, занесенного ветром по ошибке. По крайней мере, такие фантазии возникли у меня после первого дня нашего знакомства – а ты призываешь нас относиться к первым впечатлениям серьезно.

И, наконец, их мать.

Я так долго откладывал рассказ о ней, так старательно изгонял ее из мыслей, сосредоточившись на детях – но сколько веревочке ни виться, а конец будет – я приступаю, и это трудно. Я не могу так легко охватить ее словами, как детей – она взрослая, она сложная, и она меня немного пугает (что будет, если она узнает про мой маскарад? начать хоть с этого).

Итак, мою – кого? хозяйку? клиентку? – примиряемую сторону, скажем так – зовут Юфрозина. Она высокая (для женщины) и очень худая. Ее худоба не болезненная и не злодейская (знаешь, есть такого рода внешность – женщина, острая, как бритва? – так вот, это не тот случай), скорей она наводит на мысли о дисциплине и самоограничении. «Ничего лишнего». И действительно – ничего: ни груди, ни бедер, ни гибкой талии – этих архитектурных излишеств женской фигуры. Юфрозина выглядит выносливой и прочной, как тонкий стальной прут.

И вместе с тем она по-своему красива. У нее высокие скулы, маленький твердый подбородок, высокий ясный лоб с морщинкой между бровей. Глаза у нее ярко-голубые, льдистые, волосы светлые, гладко убранные в узел на затылке. Двигается она быстро, с угловатой грацией, но даже это не разрушает ощущения холода и скованности, которые возникают каждый раз, как я на нее смотрю.

Написал и понял вдруг, кого она мне напоминает. В нашем саду живут богомолы – такие же длинноногие и длиннорукие, непостижимые, жесткие и хрупкие одновременно. Да уж… Завораживающий, но неуютный образ. Будем помнить, что это лишь первое впечатление – и что я заранее предубежден против нее, зная, как она обошлась с дочерью. Видишь – я отдаю себе в этом отчет и буду стараться подмечать все доброе, что в ней есть. Я помню твою присказку: «Хочешь помочь ребенку – уважай его мать».

К чести моей хозяйки, должен сказать, что наше знакомство прошло приятно и деловито. Она быстро объяснила мне мои обязанности (опишу их как-нибудь в другой раз), сообщила плату (я не спорил), кратко расспросила о моей прежней жизни (мы придумали сказать, что я в первый раз иду в услужение, но привык… привыкла к работе по дому и к детям – про детей, как ты знаешь, совершенная правда). Мой рассказ ее удовлетворил и, похоже, не заинтересовал. Она показала мне комнату, где я буду жить, быстро представила мне детей и меня детям и передала в распоряжение старой Пири, вежливо выразив надежду, что мы все поладим. Ее обращение не назовешь сердечным, но и высокомерным тоже – и это по-своему симпатично. Настраивает на деловой лад, так сказать.