Письма издалека

– Ой, ну ладно, – сказала Осока. – Один раз, с Длинным. Было противно, но не больно, совсем не так, как девки с Шивой горки рассказывают.

Я снова вздохнул.

– А зачем?

– Так, просто.

Не решаясь ее коснуться, я тронул свою щеку и кивнул на ее.

– Не похоже, что для тебя это так просто.

Осока поерзала на скамье и пригорюнилась.

– Да ну, а он говорит, чтоб я была с ним поласковей, а то ему невмочь. Мне хоть и неохота – а вдруг он другую найдет?

– Облезет он, – возмутился я. – Пусть сам себе подергает. Или пусть ищет другую дурочку – тоже мне, ценный кавалер!

Аранка прыснула. Одним движением она скользнула по скамье ко мне, прижалась тугим горячим боком и шепнула в ухо:

– Цзофика! А ты делала это?

Как легко женщины трогают женщин! Привыкнуть к такому непросто. Я помню, как девочки в Ордене, мои одногодки, вдруг начали все ходить под ручку, шептались и тискались, и хихикали, как дурочки. У нас, мальчиков, тоже был свой период обожания – хоть выглядело это не так нежно. Я весь покраснел, чувствуя рядом тепло тела Аранки, стараясь не думать, что к моему локтю прижимается ее грудь.

– Да, бывало, – ответил я.

– И как?

– С тех пор, как я полюбила, я думаю только о том, кого люблю, – медленно сказал я, стараясь нигде не запутаться в женском и мужском роде. – Я не могу быть… с ним. И не смотрю на других.

Осока жалостливо уставилась на меня прозрачными глазами.

– Когда любишь, все по-другому, – с тоской сказал я. – И как попало уже не хочется.

– У тебя несчастная любовь! – восхищенно выдохнула Аранка.

Кажется, это подняло меня в ее глазах.

– Ты мне расскажешь? Будем с тобой дружиться? – потормошила она меня.

Я кивнул и поднялся со скамьи. Ужасно хотелось выйти на холод.

Не беспокойся, Марит, я крепко помню, что мне можно и чего нельзя. Да и Аранка, честно сказать, такая дурёха, что сама мысль тронуть ее кажется постыдной – все равно что младенца ударить.

Письмо одиннадцатое

Продолжу про минувший день – по традиции, ночью. Взял у Юфрозины ткани и пошил новых почтовых мешочков – а то оставались только маленькие, с трудом втолкнул в них последние письма.

У меня странное чувство: как будто прошла гроза. Мне легче, хоть ничего особенного не произошло – ни озарений, ни прозрений… и все же что-то соединилось, сошлось как линии узора. Я не могу охватить его глазом, но стоя там, где я есть, ощущаю, что все может быть хорошо – несмотря на тревогу, на сомнения и печаль, которая держит меня в тисках почти непрерывно, я вдыхаю и выдыхаю, и чувствую, что все это может быть частью неведомого мне замысла. Все это устремлено к какой-то важной цели: и этот городок, и семья, и мое присутствие в ней. И я. И ты.

Река сама знает, куда течь. Так ты говоришь.

Сперва в купальне закрылись девочки: Осока и Ива – старшая помогала младшей. Когда они вернулись – распаренные и розовые – мы с Пири налили в лохани горячей воды и отправили мыться мужскую половину семейства.

– И мыла, мыла не жалеть, – бросила им вдогонку Пири.

В большой комнате затопили лежанку – занятную разновидность камина: печурка у стены, выложенная изразцами с боков и сверху; на ней ничего нельзя приготовить, и огня не видно – он скрыт тяжелой чугунной дверцей – зато можно бросить на нее толстое одеяло и греться, поворачиваясь с боку на бок, или сидеть рядом, ощущая жар от горячих молочно-белых, с зелеными узорами, изразцов. Стена, к которой лепится лежанка – это на самом деле бок большой кухонной печи, и дым от горящих дров уходит в ее трубу, так что в комнате совсем не дымно, и только слышно, как дрова потрескивают за дверцей.

Аранка сушила волосы, сидя на низкой скамейке у лежанки. Разбирала их пальцами, тщательно расправляла в волнах сухого тепла с отрешенным мечтательным видом. В этом была и женственная прелесть, и детская обстоятельность: внезапно стало видно, какой она была в возрасте Ивы: пухленькой, старательной и добродушной.

Ива же, терпеливо выдержав, пока Пири несколько раз отжала ей косу большим льняным полотенцем, пришла ко мне. В белой длинной рубашечке без рукавов, босая, она взобралась мне на колени и вручила резной костяной гребень. Cпутанная масса волос падала по узкой спине с горошинками позвонков и почти ложилась мне на юбку. Пири подала мне толстые шерстяные носки-«копытца», и я, нагнувшись, по очереди спрятал в них смешные розовые пальчики и трогательные пятки. Ива повернулась ко мне спиной.

– Расчесывай, – важно сказала она, – пока не заблестят.

Осторожно и неловко я воткнул гребень в гнездо завитков на затылке и потянул. Зубья тут же застряли намертво.

– Ай! – сердито вскрикнула Ива, оборачиваясь через плечо и отталкивая рукой мою руку. – Ты что?!

Пири, поджав губы (сдерживая не то смешок, не то упрек), вынула гребень из затянутого мной узла и, разделив волну волос надвое, одну перекинула девочке на грудь, а вторую приподняла и начала осторожно, начиная с самых кончиков, распутывать и расчесывать тонкие влажные нити.

– Вот так, вот так, – пробормотала она.

Я снова взял гребень и робко попробовал ей подражать.

– Что же это ты, Цзофика, не умеешь расчесывать косу? – строго спросила Ива, косясь на меня. Должно быть, вид у меня был растерянный, потому что она примирительно улыбнулась и добавила снисходительно: – Ну, то-то ты и стриженая.

Я подул ей в шею – в ямку под затылком. Ива поежилась и захихикала.

Мало-помалу мне удалось распутать узлы, и я принялся водить гребнем сверху вниз. Высыхая, волосы заблестели и тянулись за гребнем как золотистая пряжа.

– Ну что? – спросила Ива. – Уже как шелк?

Да… Как шелк.

– Я видела шелк, у мамы, – продолжила девочка. – Он блестит. А ты видела?

– Видела, – сказал я, приглаживая рукой ее макушку. – И пряжу, и полотно. И как его делают, тоже видела. Знаешь, из чего делают шелк?

– Из шелковых овечек? – простодушно спросила Ива.

– Не бывает таких овечек, – сказала Осока. – Наверное, это растение. Как лен. Да, Цзофика?

Я удивленно покосился на нее.

– Нет, вовсе нет. Это нити из коконов бабочек. Ну, то есть гусениц шелкопряда.

– Фуууу! – сказали девочки.

Я взял один из листов Лютика и карандашом как мог нарисовал им, как получается шелк. Гусеницу я постарался изобразить посимпатичней – поэтому пририсовал ей большие печальные глаза и маленькую корону.

– Она что, королева? Или принцесса? – спросила Ива.

– Она была принцессой… давным-давно, – повинуясь внезапному наитию, прошептал я. – И про это есть история.

– Расскажи! – загорелась Ива – а Осока, взявшаяся уже за свое шитье, как бы ненароком подсела поближе.

– Принцесса-шелкопряд, – сказал я.

– В одной далекой стране, на Юге, жила-была Принцесса – единственная, любимая дочь у короля с королевой. К несчастью, ее бедная мать не успела вволю порадоваться на свое дитя: когда Принцессе было всего пять лет от роду, королева тяжело заболела и умерла. Король, погоревав, снова женился на молодой и красивой даме – он надеялся, что новая королева заменит осиротевшей девочке мать, но вышло не так.

– Ну, еще бы, – ворчит Аранка, перекусывая нитку.

– Неизвестно, было ли у новой королевы доброе или злое сердце (об этом мы можем только гадать), зато скоро всем стало понятно, что она – человек дела. «Ни дня без пользы» – сказала она, и заставила всех плясать под свою дудку. У маленькой Принцессы забрали все ее нарядные кружевные платьица, выдали ей простое льняное платье и передник и посадили вместе с придворными дамами прясть пряжу. Сама королева тоже не ленилась – и пряла, и ткала, и шила, и сама подсчитывала в казне золото. Теперь все в королевстве только и делали, что проводили время с пользой – праздники и карнавалы отменили, продавцы сладостей собрали свои пестрые балаганчики и уехали в другие края. Король, пожив немного с новой женой, загрустил, запечалился – год за годом он становился все тише и в конце концов стал кашлять во сне и тихо отошел в мир иной.

Ива и Осока молча вздыхают о чем-то своем…

– Юная Принцесса осталась круглой сиротой – одна-одинешенька на всем белом свете. Некому было ее утешить в горе, некому ободрить и приветить. Она подрастала в замке тихо, как незабудка в поле, коротая время за работой. Балы, праздники, нарядные веселые люди, танцы – все это осталось только в книжках с чудесными картинками… да и книжки эти у нее в конце концов отобрали, и дали другие: с цифрами, треугольниками и географическими картами. От прежней жизни, с отцом и матерью, у Принцессы остались только волосы – прекрасные золотые косы, которые спускались почти до самого пола. Хоть одежда и белье на Принцессе теперь были самые простые, ее дивных волос мачеха не трогала и даже наоборот, запрещала стричь – у нее были свои идеи относительно их полезности…

– Относительно… что? – озадаченно переспрашивает Ива.

– Наверное, вредная ведьма решила, что и от волос может быть польза, – нетерпеливо поясняет Осока. – Ну?

– Ведьма, ты говоришь? Ну, возможно, так оно и было… неспроста же все в королевстве ее слушались – было у нее какое-то свое колдовство.

– А Принцесса была красивая?

– Красавица, да. Все у нее было, что должно быть у принцесс: и ясные голубые глаза, и губы как лепестки роз, и маленькие ступни, и белые ручки – всем она была мила, словно с картинки. Но волосы, конечно, были особенно хороши: каждый вечер она проводила по ним серебряным гребнем ровно сто раз – и, расчесывая, напевала, уносясь мечтами неведомо куда, а волосы струились по ее коленям, как золотая река.

Она выросла в строгом послушании, и спроси ее, чего она хочет – Принцесса бы только вздохнула: она и сама не знала, и только душа ее томилась, словно в плену.

– Словно в плену… – эхом повторяет Аранка.

– Много ли, мало ли времени пролетело – Принцессе минуло пятнадцать лет. Красотой она превзошла покойницу-мать, и слава о ней разнеслась по всем окрестным землям. Кто сватался к ней, каковы были эти мужчины – Принцесса не ведала: всеми переговорами заправляла мачеха. Принцессе оставалось только вспоминать картинки из книжек, в которых принцы были прекрасны и благородны, с золотыми или черными кудрями и блестящими мечами у пояса. «Может быть, – мечтала она, – мой жених будет таким же». Мачеха же плела свои сети: она разослала во все концы портреты Принцессы, проследив, чтобы придворный художник в точности передал великолепие ее золотых волос. «Золото к золоту», – усмехалась она. Принцы и короли, и богатейшие купцы посылали сватов просить руки Принцессы – а королева запросила за нее большой выкуп. Вот, видите, какую пользу видела королева в красоте падчерицы? У королевы ведь были и свои дети, и ей вовсе не хотелось, чтобы неродная дочь стала наследницей престола, так что надо было сбыть ее с рук.

В конце концов в один прекрасный (или не очень прекрасный) день за Принцессой послали, и королева объявила ей, что нашла для нее подходящего жениха. Это был король из восточных земель – очень богатый и очень старый. Принцесса заплакала от ужаса: она не хотела выходить замуж за старика. «Я не смогу полюбить его!» – в отчаянии воскликнула она. «Глупости! – сказала королева. – Когда я выходила за твоего отца, меня никто не спрашивал о любви. Любовь хороша для дурацких песен, а нужно прежде думать о деле». «Но он старый!» – плакала Принцесса. «Быстрей останешься вдовой и заживешь в свое удовольствие, – отрезала королева. – Ты должна быть благодарна, что я так о тебе забочусь». Но Принцесса не чувствовала никакой благодарности. Она горько зарыдала, а потом ушла и закрылась в высокой башне. «Пусть себе посидит, – сказала королева. – Никуда не денется. А мы пока начнем готовиться к свадьбе».

Ива в волнении наматывает на палец светлую косицу. Аранка, поджав губы, мрачно шьет, тянет к уху зеленую нитку.

Принцесса в башне металась от стены к стене. Что ей, бедняжке, было делать? Она могла бы убежать, – скажете вы, – но ведь Принцесса совсем не знала мира, даже не знала, как выйти из дворца. Куда ей было идти? У кого искать помощи? Она могла бы умереть, – скажете вы, – но Принцесса была такой юной и так хотела пожить на свете. В первый раз в жизни она отчаянно захотела счастья, любви, свободы – но никто не желал ее слышать. Слезы катились из ее прекрасных глаз целый день, до вечера.

Плача, Принцесса взяла свой серебряный гребень, распустила косы и принялась расчесывать волосы, чтобы успокоиться. Волна за волной золотые пряди сбегали ей на грудь, на колени и ложились кольцами вокруг ног. В них было ее собственное волшебство – то, что никто не мог у нее отнять. Проведя гребнем по волосам, как обычно, сто раз, Принцесса замерла и долго сидела в неподвижности, словно прислушиваясь к тайному голосу. А потом взяла костяной челнок (за время своего послушания она овладела всеми женскими ремеслами, и могла и прясть, и ткать, и шить), продела в него длинный золотой волос – и пошел челнок сновать туда-сюда, мелькая в волосах, как рыбка. И так, час за часом, круг за кругом – Принцесса тихо напевала, челнок танцевал – а вокруг нее ткался плотный золотой кокон. Волосы жили своей жизнью – по ним пробегали бледные искры, они потрескивали и как будто становились все гуще, блеск их все темнел. Много дней и ночей Принцесса трудилась без устали, не сходя с места, без еды и питья. Вот кокон поднялся до колен, вот он уже скрыл ее ноги до самых бедер, потом стал ей по грудь, затем по шею – и, наконец, и макушка скрылась под темно-золотым покровом. Где была Принцесса – теперь стоял столп, в котором не было ни одной прорехи, ни единой самой малюсенькой дырочки, в которую можно было бы подглядеть, кто внутри. Как это выглядело? – спросите вы. Да в точности как коконы гусениц, которых было много в дворцовом саду. Принцесса совсем не боялась гусениц, даже наоборот: она собирала их на кустах, приносила в свою комнату, кормила листьями и часто наблюдала, как гусеницы превращаются в неподвижные куколки, и как потом из этих куколок появляются бабочки – голубые, белые с черной каймой, желтые в коричневую крапинку… Они садились Принцессе на платье и на волосы (должно быть, принимали ее за цветок), а она осторожно брала их в руки и выпускала в открытое окно, грустно следя за их свободным полетом…

Теперь она сама спала в коконе – и никто не мог ее коснуться. Ни слуги, которые пришли за ней, ни мачеха, ни посланцы восточного короля – едва лишь они протягивали руку, чтобы дотронуться до кокона, тот издавал низкий гул, и рука отдергивалась, будто натыкаясь на незримую стену. Посланцы жениха решили, что на юную невесту наслали ужасное проклятие – они трижды отряхнули ноги и руки, сохраняя себя от зла, и отбыли восвояси. Мачеха была вне себя – но что она могла поделать? Сперва она хотела запереть и заколотить башню – но, подумав немного, рассудила, что и из этого можно извлечь выгоду. Она повесила на двери табличку с историей Принцессы (как ее понимала она) и стала пускать посетителей за деньги посмотреть на невиданное чудо. Все польза казне.

Шло время – дни, и месяцы, и годы. Молва о Принцессе, спящей в золотом коконе, летела на крыльях дальше и дальше, и вот настал день, когда в далекой северной стране Принц – чистый сердцем и умеющий мечтать – потянулся мыслями к зачарованной узнице. «Как бы я хотел освободить ее!» – воскликнул он, стоя у окна. Слова его были подхвачены ветром, а ветер уронил их в Реку, и Река понесла их, подбрасывая на волнах, а ветер ловил на лету, и так, играя, они докатили желание сердца Принца до той самой земли, где правила корыстная королева. Ветер в последний раз коснулся крылом Реки, подхватил слова Принца, разбежался и забросил их через лес, через городские крыши, через дворцовые стены прямо в окно комнаты Принцессы. Желание сердца коснулось тусклого кокона – и встретилось с ответным желанием. Кокон треснул – и прекрасная Дева-Феникс выбралась из него, расправила крылья, горящие, как костер, золотым и алым, вспрыгнула на подоконник – и с криком счастья ринулась прочь – через горы, леса, города, навстречу своей судьбе.

Ветер, смеясь, подсказывал ей путь.

Что еще вам сказать? Конечно, она нашла своего Принца, и конечно, они жили и правили долго и счастливо. А в комнате, из которой упорхнула Принцесса, маленькая гусеница подхватила золотую нить из ее кокона, намотала на себя и стала первой в мире бабочкой-шелкопрядом. Которая и по сей день заворачивается в шелковые нити – тонкие, блестящие и невесомые, как золотые волосы Принцессы-Шелкопряд.

Сказка кончилась. Старая Пири, пришедшая посидеть с нами, крякнув, встала с лавки. Услышав за спиной шорох, я обернулся. Мне показалось, что в дверях мелькнула клетчатая юбка Юфрозины – но может быть, это была игра света и тени. Ива возбужденно замоталась в платок Пири, воображая себя принцессой в коконе. Аранка отложила корзинку с шитьем. Встряхнув своим невозможно рыжим хвостом, она взяла скамеечку, на которой сидела у лежанки, поставила у моих ног и села спиной ко мне, расправляя по плечам волосы.

– Теперь меня! – капризно сказала она. – Сто раз!

Письмо двенадцатое

Взял второй мешочек – в тот листки уже не помещались. Боюсь, если я пошью их еще более вместительными, они станут похожи на сумки, и почта перестанет их принимать. Отправлю два сразу – надеюсь, придут они тоже вместе, ну или хотя бы по очереди. На всякий случай проставлю на мешочках цифры: «один» и «два», чтобы ты знала, с какого начать.

Я знаю, что я, наверное, смешон с этим своим желанием непременно всем с тобой поделиться. Но я так благодарен тебе за то, что ты пишешь! Что тебе интересно, что мои письма тебя занимают, что тебя трогает и забавляет мое стремление погрузить тебя во все мои приключения здесь. Спасибо, что не называешь занудой, не упрекаешь, не стыдишь за привязанность к тебе. Я и сам знаю, что это слишком. В оправдание я стараюсь, чтобы читать тебе было приятно. Видишь – я интригую тебя, развлекаю, стараюсь тронуть твои чувства… я делаю все, чтобы ты ждала моих писем… Хотя б вполовину – хотя бы в десятую долю того, как я хочу их писать.

После того, как мальчики вернулись вымытые, и Юфрозина тоже, и все поужинали, наступил неловкий момент. Пири, у которой племянница уехала в гости к родне, и некому было протопить печь в купальне, осталась помыться здесь.

– Ну, теперь мы, девушки, попаримся, – с сухим смешком сказала она, вешая на крючок свой передник.

Я вышел вслед за ней.

– Давай сначала ты, потом я, – сказал я.

Пири, обернувшись, глянула на меня острым голубым глазом.

– Печка уже остывает, – хмыкнула она. – Чего в холодине плескаться? Боишься меня, что ли? Ты налево, я направо, помоемся да и выйдем.

В купальне я, старательно отворачиваясь от Пири, обернул бедра льняным полотенцем, и вперед нее, ежась, зашел в горячую часть, где теплились, догорая, угли. Мы по очереди налили теплой воды в деревянные тазы с петлями по бокам – ушаты – и я, сбросив полотенце, сосредоточился на воде, лохматой желтой мочалке и мыльной пене. Пири плескалась за моей спиной – ее присутствие ощущалось так остро, что у меня сводило лопатки. Я чувствовал невесть откуда пришедшее постыдное, но жгучее любопытство – мне хотелось обернуться и взглянуть на нее. Как выглядит ее тело? Старое женское тело. На что оно похоже? Несколько минут я боролся с собой, а потом, сдавшись, осторожно скосился через плечо.

И встретился с пронзительным ехидным взглядом.

– Что? – каркнула старая ведьма. – Так любопытно посмотреть на бабку? И как? Хороша невеста? То ли дело мне – счастье поглядеть на молодцеватую задницу!

Ее тело, освобожденное от одежды, выступало из полутьмы и было костистым и жилистым, с сутулыми плечами и хребтом, лежащим в ложбине сильной спины, с длинной грудью, выглядывающей около отведенного локтя.

Я опустил голову почти в таз. Меня разбирал смех. «Молодцеватая задница!» Не сдерживаясь, я захохотал в голос – и Пири у меня за спиной вторила мне, фыркая и заливаясь хрипловатым смехом:

– Ой, не могу! Умора. Смех и грех!

Неожиданно она плеснула мне в спину ковшом холодной воды. Чтобы доставить ей удовольствие, я взвизгнул – она захохотала еще пуще. Мы стояли спиной друг к другу над своими ушатами, в потеках воды и в мыльной пене, и хохотали как два дурня – молодой и старая – до слез, до коликов под ребрами – и долго потом еще хихикали, обливаясь и обтираясь. Я чувствовал в тот миг, как что-то расслабляется между нами – словно бы я прошел какое-то испытание и заслужил ее одобрение. Я знал, что Пири, должно быть, продолжает посматривать на меня, и знал, что тоже могу повернуться и поглядеть на нее – мне не было стыдно ни за то, ни за другое.

Впервые за время жизни в этой семье я по-настоящему ощутил, что у меня есть союзник.

Пири ушла первой, а я остался, чтобы подтереть пол в купальне, разворошить угли и убрать все по местам. Закончив, я закрыл за собой тяжелую деревянную дверь и присел на крыльце, бездумно приглаживая пальцами высыхающие волосы.

Вечер дышал озерным холодом – но мне, распаренному, было хорошо. Воздух был свежим, сырым, с запахом земли и опавших листьев. Я завернулся в теплую шаль Аги – она еще хранила тень запаха хозяйки… Проводя рукой по волосам, глядя в густую осеннюю мглу, угадывая в ней очертания дома, деревьев, гор, я впал в расслабленное оцепенение. Что-то далекое, давнее ожило во мне, и я вспомнил – будто сквозь сон – себя, маленького, чисто вымытого, стоящего босиком на шершавых теплых плитках – и лучи заходящего солнца, горячим золотом заливающие все вокруг— и руки моей матери – и все ее белое гладкое тело, и ее сытный теплый запах – молока и меда… должно быть, я был еще очень мал, раз мама мылась вместе со мной… Ее руки с щекочущим полотенцем были везде, и она говорила мне: «Стой тихо, не вертись, мой барашек!» – а я вертелся и утыкался лицом в ее большую мягкую грудь – и замирал от счастья…

Все это осталось в такой невозможной дали… как будто я прочел это в книге.

Клен надо мной вздрогнул под легким ветром и бросил мне в лицо холодные сладкие капли. Я вдохнул полной грудью изо всей силы, встал и пошел в дом.

Все, что в нас попадает, Марит – все остается с нами до конца наших дней. Как бы это ни ранило, я бы не отказался от этого ни за что на свете.

Будь здорова и радостна.

Твой С.

Письмо тринадцатое

Привет тебе, Марит! Я вернул себе носки!

Аги перешила мне две шерстяные юбки – и вовремя, потому что здесь ощутимо холодает. Посмеиваясь, она посулила, что я еще заскучаю по длинным чулкам – но я скорее съем их, чем еще раз натяну себе на ноги!

Не ценим мелочи, пока волею рока их не лишимся…

Пишу тебе при свете ясного дня, на веранде, вытянув ноги: я в «Облаках», у меня выходной. На улице уже не попишешь – холодный ветер студит пальцы, но стекла веранды не дают ему войти, зато светом она налита до самых потолочных балок. К балкам подвешены связки сухих цветов и трав, и от этого веранда пахнет летом.

Я сижу и понимаю, что все эти три недели только и делал, что тер, скреб, мыл, ополаскивал, взбивал, качал, таскал и складывал – буквально не поднимая головы. Марит, я не знал и думать не думал, как отупляет домашний труд. Ранняя осень идет на убыль, деревья почти облетели, прошла моя любимая пора – и прошла в этот раз мимо. Я полагал, что работа по дому позволит мне входить во все дела семьи: пусть мои руки будут заняты, думал я, зато голова-то останется свободной. Я был самонадеян и глуп. Когда проводишь целый день, не разгибая спины, ум цепенеет.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.