Двое на башне

Позавтракав в восемь утра и после этого много времени проведя на свежем воздухе, Адонис-астроном приобрел аппетит грандиозных размеров. Сколько этого фазана он мог съесть, не причиняя вреда чувствам своей дорогой покровительницы леди Константин, когда он готов был с легкостью съесть его целиком, было задачей, в которой оправданность все большего и большего количества съеденного была обратно пропорциональна все меньшему и меньшему количеству оставшегося. Когда наконец он определился с конечной точкой в теле птицы, дверь осторожно приоткрылась.

– О, вы еще не закончили? – донесся до него через плечо заботливый голос.

– О да, спасибо, леди Константин, – сказал он, вскакивая.

– Почему вы предпочли обедать в этом неудобном, пыльном месте?

– Я подумал… так будет лучше, – просто сказал Суитэн.

– В другой комнате есть фрукты, если хотите, приходите. Но, может быть, вы не хотите?

– О да, я бы очень хотел, – проговорил Суитэн, отложив салфетку и следуя за леди, пока она вела его в соседнюю комнату. Здесь, в то время как она спрашивала его, что он читал, он скромно отважился на яблоко, в кислинке которого уловил знакомый вкус старых друзей, украденных из садов ее мужа в его детстве, задолго до появления леди Константин на сцене. Она предположила, что он ограничил поиски своим любимым возвышенным предметом, астрономией.

Как только его мысли вернулись к вновь затронутой таким образом теме, Суитэн внезапно стал старше на вид.

– Да, – сообщил он ей. – Я редко читаю что-либо другое. В наши дни секрет продуктивной учебы заключается в том, чтобы хорошо избирать.

– Вы нашли какие-нибудь хорошие трактаты?

– Никаких. Теории в ваших книгах почти так же устарели, как и система Птолемея27. Только представьте, в этой великолепной энциклопедии, в кожаном переплете, с тиснением, позолотой и широкими полями, с гербом вашего дома, выполненным в великолепных тонах, говорится, что мерцание звезд, вероятно, вызвано небесными телами, проходящими перед ними во время их вращения.

– А разве это не так? Это как раз то, чему я училась, когда была девочкой.

Современный Евдокс28 теперь возвышался над смущавшим его ранее горизонтом Большого Дома леди Константин, с его великолепной мебелью и внушающим благоговейный трепет лакеем. Он стал совершенно естественен, вся его застенчивость исчезла, и его глаза говорили ей не меньше, чем его губы – ее ушам, когда он сказал:

– Как такая теория могла дожить до наших дней, не поддается никаким догадкам! Франсуа Араго29 еще сорок или пятьдесят лет назад окончательно установил тот факт, что сцинтилляция30 – это простейшая вещь в мире, всего лишь влияние атмосферы. Но сейчас я не буду говорить об этом. Сравнительное отсутствие сцинтилляции в теплых странах было замечено Гумбольдтом31. К тому же сцинтилляции бывают разные. Ни одна звезда не машет крыльями так, как Сириус, когда он затаился! Он вспыхивает изумрудами и рубинами, аметистовым пламенем и сапфировыми красками, что просто удивительно, и это только одна звезда! То же самое делают Арктур32, и Капелла33, и меньшие светила… Но я утомляю вас этой темой?

– Напротив, вы говорите так красиво, что я могла бы слушать весь день.

Астроном на мгновение бросил на нее испытующий взгляд, но в теплых мягких глазах, встретивших его взор с роскошным созерцательным интересом, не было насмешки.

– Расскажите мне об этом еще, – продолжила она голосом, не столь далеким от уговаривания.

После некоторого колебания его уста снова вернулись к теме, и он сказал еще кое-что – в действительности же, гораздо больше; леди Константин часто вставляла благодарное замечание или вопрос, часто задумчиво глядела на него, преследуя идеи, не совсем основанные на его словах, и позволяя ему продолжать, как он хочет.

Прежде чем он покинул дом, был запущен новый астрономический проект. Верх колонны предполагалось покрыть крышей, чтобы получилась настоящая обсерватория; и на том основании, что он лучше, чем кто-либо другой, знает, как это должно быть сделано, она попросила его дать точные указания по этому вопросу и наблюдать за всем. У подножия башни должна быть возведена деревянная хижина, чтобы обеспечить лучшее размещение для случайных посетителей обсерватории, чем это позволяют винтовая лестница и свинцовый настил. Поскольку эта хижина будет полностью скрыта в густых еловых ветвях, окутывающих нижнюю часть колонны и ее основание, она не обезобразит общий вид. Наконец, через окружающий луг должна быть проложена дорожка, по которой леди могла бы легко приблизиться к месту своего нового занятия.

Когда он ушел, она написала в фирму по изготовлению оптики об экваториале, для получения которого все это было затеяно. Вскоре дело пошло полным ходом, и постепенно в окрестных деревушках стали поговаривать, что леди Константин отказалась от меланхолии ради астрономии, к большому удовольствию всех, кто с ней соприкасался. Однажды утром, когда Табита Ларк, как обычно, пришла почитать, леди Константин случайно оказалась в той части дома, куда она редко забредала; и, находясь здесь, она услышала, как в соседней комнате ее горничная доверительно беседует с Табитой о странном и внезапном интересе, который леди Константин проявила к луне и звездам.

– Они говорят всякие глупости, – заметила служанка. – Они говорят – хотя, конечно, это не более чем озорство, – что моя госпожа заботится не о луне, и не о звездах, и не о планетах, а о хорошеньком мальчике, который спускает их с неба, чтобы доставить ей удовольствие; и в то время как грех и стыд стучатся в дверь каждой бедной девушки, прежде чем та скажет: «Руки прочь, мой дорогой» самому вежливому молодому человеку, леди, будучи примером замужней женщины, должна подавать лучший пример.

Лицо леди Константин ярко вспыхнуло.

– Если бы сэр Блаунт вдруг вернулся… О боже!

Леди Константин стала холодна как лед.

– В этом нет ни капли правды, – презрительно сказала Табита. – Я могу всегда это подтвердить.

– Что ж, хотела бы я иметь хоть половину ее возможностей! – вздохнула горничная. И больше об этом не было сказано ни слова.

Замечание Табиты показало, что подозрения все еще находятся в стадии зародыша. Тем не менее, ничего ей не сказав, чтобы не выдать то, что она подслушала, сразу же после чтения леди Константин, как птица, полетела туда, где, как она знала, можно было найти Суитэна.

Он был у леса и размечал маленькими колышками место, где должна стоять деревянная хижина. Она отозвала его в отдаленное место под мрачные деревья.

– Я передумала, – сказала она. – Я не могу иметь к этому делу никакого отношения.

– В самом деле? – удивленно переспросил Суитэн.

– Астрономия больше не мое хобби. И вы не мой королевский астроном.

– Но леди Константин! – в ужасе воскликнул юноша. – Да ведь работа начата! Я думал, что экваториал уже заказан.

Она понизила голос, хотя и трубы Иерихона не были бы никем услышаны:

– Конечно, астрономия – это мое личное хобби, и вы будете моим королевским астрономом, и я по-прежнему буду оборудовать обсерваторию; но не для внешнего мира. Есть причина, по которой я не могу открыто предаваться таким научным фантазиям; и проект должен быть организован следующим образом. Все предприятие принадлежит вам: вы арендуете у меня башню, вы строите хижину, вы получаете экваториал. Я просто даю на это разрешение, поскольку вы этого желаете. О дорожке, которую хотели проложить от холма к парку, не стоит и думать. Между домом и колонной не должно быть никакой связи. Посылка прибудет на ваше имя, и ее стоимость я оплачу через вас. Мое имя не должно нигде фигурировать, и я полностью исчезаю из этой затеи… Эта завеса необходима, – добавила она, вздыхая. – До свидания!

– Но вы ведь проявляете такой же интерес, как и раньше, и это все равно будет вашим? – спросил он, идя за ней. Он едва ли понимал эту уловку и был абсолютно слеп в отношении ее причины.

– Вы можете в этом не сомневаться. Но я не осмеливаюсь делать это открыто.

С этими словами она удалилась; а через некоторое время по приходу распространилось утверждение, что было ошибочно полагать, будто леди Константин имеет какое-либо отношение к Суитэну Сент-Кливу или к его планам созерцания звезд. Она просто позволила ему арендовать ее башню для использования в качестве обсерватории и установить на ней некоторые временные приспособления для этой цели.

После этого леди Константин погрузилась в свою прежнюю одинокую жизнь; и благодаря этим оперативным мерам призрак едва появившегося слуха был быстро развеян. Вероятно, он возник в ее собственном жилище и не получил широкого распространения. И все же, несмотря на ее самообладание, то самое северное окно Большого Дома, из которого открывался беспрепятственный вид на верхние десять футов колонны, свидетельствовало, что она довольно часто пристально смотрит оттуда на округлость крыши, которая начала появляться на самом верху. К тем, с кем она вступала в контакт, она иногда обращалась с такими замечаниями: «Как дела у молодого мистера Сент-Клива в его обсерватории? Надеюсь, он установит свои приборы, не повредив колонну, которая так интересна для нас как память о прадедушке моего дорогого мужа – поистине храбром человеке».

Однажды ее управляющий осмелился предложить ей, что, поскольку сэр Блаунт наделил ее полномочиями предоставлять краткосрочную аренду в его отсутствие, ей следует заключить особое соглашение с Суитэном, как между домовладельцем и арендатором, с обязательным пунктом, запрещающим ему забивать гвозди в каменную кладку такого исторического памятника. Она ответила, что не хочет быть суровой к последнему представителю столь давних и уважаемых прихожан, какой была семья матери Сент-Клива, и такой почтенной семьи, как семья его отца; так что управляющему нужно будет только присматривать за действиями мистера Сент-Клива.

Далее, когда в Большой Дом пришло письмо от оптики «Хилтон и Пимм» с информацией о том, что экваториал готов и упакован, и что с ним будет послан человек для его установки, она ответила этой фирме, что их письмо должно было быть адресовано мистеру Сент-Кливу, местному астроному, от имени которого она наводила справки; что она больше не имеет к этому никакого отношения; что именно он получит инструмент и оплатит счет, причем последнее она гарантирует.

VIII

Вскоре леди Константин имела удовольствие лицезреть повозку, нагруженную упаковочными ящиками, двигавшуюся через поле к колонне; а несколько дней спустя Суитэн, ни разу не заходивший в Большой Дом после того ланча, встретил ее на дорожке, которая, как он знал, была одним из мест ее прогулок.

– Экваториал установлен: дело сделано, а человека и след простыл, – сказал он, наполовину сомневаясь в правильности своих слов, поскольку приказание не признавать ее посредничества или покровительства все еще озадачивало его. – Я бы со всем уважением очень хотел, чтобы вы пришли и посмотрели на все, леди Константин.

– Я бы предпочла не делать этого; я не могу.

– Сатурн прекрасен; Юпитер просто великолепен; я вижу двойные звезды во Льве и в Деве, где раньше я видел только одиночные. Это все, что мне требовалось, чтобы начать действовать!

– Я приду. Но… вам не нужно ничего говорить о моем визите. Я не могу прийти сегодня вечером, но я приду как-нибудь на неделе. Но только один раз, чтобы попробовать инструмент. После этого вы должны быть довольны тем, что продолжаете свои занятия в одиночестве.

Суитэн, казалось, был мало тронут этим заявлением.

– Человек «Хилтона и Пимма» передал мне счет, – продолжил он.

– Сколько там?

Он сказал ей.

– И человек, который построил хижину и купол и сделал все остальное, тоже прислал свой, – он назвал и эту сумму.

– Очень хорошо. С ними надо рассчитаться. Мои долги должны быть оплачены моими деньгами, которые вы получите все сразу, – наличными, поскольку чек вряд ли подойдет. Приходите за ними к дому сегодня вечером. Но нет, нет – вы не должны приходить открыто; таков мир. Подойдите к окну – окну, которое находится точно на одной линии с длинной клумбой подснежников, на южной стороне фасада, – сегодня в восемь вечера, и я дам вам все необходимое.

– Конечно, леди Константин, – сказал молодой человек.

Соответственно, в восемь вечера Суитэн, как призрак, вошел на террасу, чтобы найти указанное леди место. Экваториал настолько поглотил его мысли, что он не утруждал себя серьезными размышлениями о причинах ее скрытности. Если он случайно и думал об этом, то в общих чертах объяснял себе это чрезвычайно великодушным желанием с ее стороны не ослаблять своего влияние среди бедных жителей, делая его объектом покровительства.

Пока он стоял у длинной клумбы с подснежниками, которая смотрела на него снизу вверх, как Млечный путь, французская створка окна напротив мягко отворилась, и оттуда высунулась окаймленная мерцающим кружевом рука, из которой он получил хрустящий маленький сверток – очевидно, банковские билеты. Он узнал эту руку и задержал ее достаточно долго, чтобы успеть прижать к губам, – единственная форма, когда-либо приходившая ему в голову для выражения ей своей благодарности без обременительных неуклюжих слов, которые были бы средством в лучшие времена, но грубо подходящие для столь щекотливого предмета. Рука была поспешно отдернута, как будто это обращение было неожиданным. Затем, по-видимому, поразмыслив, она наклонилась вперед и спросила:

– Хороша ли ночь для наблюдений?

– Идеальна.

Она сделала паузу.

– Тогда я приду сегодня, – наконец сказала она. – В конце концов, для меня это не имеет никакого значения. Подождите одну минутку.

Он подождал, и вскоре она появилась, закутанная точно монахиня; после чего они покинули террасу и вместе пошли через парк. Очень мало было сказано и тем, и другой, пока они не стали пересекать залежь, и тогда он спросил, не поможет ли ей его рука. Леди не сразу приняла предложенную поддержку; но когда они поднимались по доисторическому земляному валу под тяжелым полумраком елей, она ухватилась за него, как будто скорее под влиянием гнетущего одиночества, чем от усталости.

Так они добрались до подножия колонны, десять тысяч духов в темнице, казалось, изливали свое горе с погребальных ветвей над их головами, и несколько веток царапали колонну злыми когтями, такими же цепкими, как те, что изображены в «Искушении святого Антония»34.

– Как здесь темно! – прошептала она. – Я удивляюсь, как вы можете держаться тропинки. Здесь, несомненно, похоронено много древних бриттов.

Он повел ее на другую сторону, где, нащупывая дорогу руками, внезапно оставил ее, появившись мгновение спустя со светом.

– Что это за место? – воскликнула она.

– Это новая деревянная хижина, – ответил он.

Она едва различала очертания маленького домика, похожего на купальную машину без колес.

– Я держал здесь наготове свет, – продолжал он, – так как думал, что вы можете прийти в любой вечер и, возможно, привести с собой компанию.

– Не критикуйте меня за то, что я пришла одна, – воскликнула она с чувствительной поспешностью. – У того, что я делаю, есть общественные причины, о которых вы ничего не знаете.

– Возможно, то, что я не знаю, во многом дискредитирует меня.

– Вовсе нет. Вам от этого только лучше. Боже упаси, чтобы я вас просвещала в этом вопросе. Что ж, я вижу, что это хижина. Но мне любопытнее подняться на вершину башни и там сделать открытия.

Он принес из хижины маленький фонарь и осветил ей путь по винтовой лестнице в храм возвышенной тайны, на пороге которого он стоял словно жрец.

Верхняя часть колонны полностью изменилась. Ваннообразное пространство внутри парапета, ранее открытое воздуху и солнцу, теперь было перекрыто легким куполом из реек, обитых войлоком. Но этот купол не был жестко закреплен. На линии, где его основание спускалось к парапету, было с полдюжины свободно лежащих в углублении железных шаров, точно пушечных ядер, и на них купол опирался всем своим весом. В боковой части купола была щель, через которую дул ветер и сияла Полярная звезда, и на нее был направлен объектив большого телескопа. Этот великолепный прибор с его полноценным набором кругов, осей и рукояток был надежно закреплен в центре пола.

– Но через эту щель можно увидеть только часть неба, – сказала она.

Астроном протянул руку, и весь купол повернулся в горизонтальной плоскости, двигаясь на шарах с грохотом, подобным раскату грома. Вместо Полярной звезды, которая заглядывала в щель сначала, теперь появились лики Кастора и Поллукса35. Затем Суитэн стал манипулировать экваториалом и аналогичным образом испытал его возможности.

Леди была очарована; будучи довольно возбудимой, она даже один раз захлопала в ладоши. Потом повернулась к нему:

– Теперь вы счастливы?

– Но это все ваше, леди Константин.

– В данный момент. Однако этот недостаток вскоре может быть исправлен. Когда у вас день рождения?

– В следующем месяце, седьмого числа.

– Тогда все это будет вашим – подарок на день рождения.

Молодой человек запротестовал; это было уже слишком.

– Нет, вы должны принять все это – экваториал, купол, хижину и все остальное, что было установлено здесь для астрономических целей. Обладание этим оборудованием только скомпрометировало бы меня. Оно уже считается вашим, и оно должно стать вашим. С этим ничего не поделаешь. Если когда-нибудь, – тут ее голос утратил некоторую твердость, – если когда-нибудь вы уедете от меня, – я имею в виду, из этих мест, – и женитесь, и навеки поселитесь в новом доме в другом месте, и забудете меня, вы должны будете взять эти вещи, экваториал и все остальное, и никогда не говорите своей жене или кому-нибудь еще, как они вам достались.

– Хотел бы я сделать для вас что-нибудь еще! – воскликнул растроганный астроном. – О, если бы вы только смогли разделить мою славу, – при условии, что я получу ее, а я могу умереть раньше, – это было бы хоть небольшой компенсацией. А что касается моего отъезда и женитьбы, то я, безусловно, этого не сделаю. Я могу уехать, но я никогда не женюсь.

– Почему бы и нет?

– Любимая наука – достаточная жена для меня, возможно, в сочетании с небольшой теплой дружбой с одним из единомышленников.

– Кто же является этим единомышленником?

– Лично я хотел бы, чтобы это были вы.

– Вам пришлось бы стать женщиной, прежде чем я смогла бы быть им публично; или мне – мужчиной, – ответила она с сухой печалью.

– Но почему мне женщиной, а вам мужчиной, дорогая леди Константин?

– Я не могу объяснить. Нет; вы должны оставить при себе свою славу и свою науку, а я – свои проблемы.

Суитэн, чтобы отвлечь ее от меланхолии – не зная, что она сейчас да и всегда в проявлении меланхолии находила много удовольствия, – сменил тему, спросив, не следует ли им сделать некоторые наблюдения.

– Да, декорации сегодня хорошо развешаны, – сказала она, глядя на небо.

Затем они принялись разглядывать небосвод, перемещаясь от планеты к звезде, от одиночных звезд к двойным звездам, от двойных к цветным звездам, в беглой манере простого любопытства. Они погрузились в ту невидимую в другое время толпу на задних рядах небесного театра: далекие напластования созвездий, формы которых были новыми и необычными; прелестные мерцающие звезды, в течение бесконечных веков тратившие свои лучи, не вызвав ни у одного земного поэта ни единой строчки и не будучи в состоянии даровать луч утешения одинокому заблудшему страннику.

– И подумать только, – сказала леди Константин, – что весь пастуший род с начала мира, – даже те бессмертные пастухи, которые бодрствовали возле Вифлеема, – должен был сойти в могилу, не зная, что на одну звезду, которая освещала их труды, приходится сотня таких же замечательных, которые только пытались это сделать!.. Я испытываю к этому инструменту чувство, похожее на благоговейный трепет, что я должна была бы испытывать в присутствии великого волшебника, в которого бы действительно верила. Его сила настолько велика, непонятна и фантастична, что я вынуждена чувствовать личный страх, оставаясь с ним наедине. Музыка увлекла ангела вниз, сказал поэт36: но что это значит по сравнению с разрушением миров!

– Я часто ощущаю своего рода страх перед небом после долгого сидения в наблюдательном кресле, – отвечал он. – И когда я потом иду домой, я тоже боюсь его, потому что знаю, что там есть то, чего я не могу увидеть, так же как человек, естественно, боится присутствия огромного бесформенного нечто, которое лишь слегка себя проявляет. Отчасти это я и имел в виду, говоря, что величина, которая до определенного момента обладает великолепием, за его пределами – ужасна.

Таким образом, интерес к звездным наблюдениям вел их все дальше, пока осознание того, что едва ли какое-либо другое человеческое око путешествовало в пределах расстояния в сто миллионов миль, не дало им такое ощущение изолированности этой способности, которое почти стало чувством изолированности по отношению ко всей их личности, вызывая дрожь от его абсолютности. Ночью, когда человеческие разногласия и гармонии, в общем смысле, затихают на бо́льшую часть двенадцати часов, ничто не может смягчить удар, с которым бесконечно великое, звездная вселенная, обрушивается на бесконечно малое, разум наблюдателя; именно так было и сейчас. Оказавшись ближе к необъятности, чем их собратья, они увидели одновременно и ее красоту, и ее чудовищность. Они все больше и больше ощущали контраст между своими собственными крошечными величинами и теми, в которые они безрассудно погрузились, пока их не стало угнетать присутствие необъятности, с которой они не могли справиться даже как с идеей, и которая витала над ними будто ночной кошмар.

Он стоял рядом с ней, пока она наблюдала; она – рядом с ним, когда они менялись местами. Как только под воздействием телескопа произошло освобождение Суитэна от бренного тела, и он оказался далеко в космосе, она почувствовала, что ее влияние на него сошло на нет. Он совершенно не осознавал своих земных соседей и ее саму как одну из них. Это еще больше подтолкнуло ее к неприкрашенной простоте в обращении с ним.

Тишину нарушало лишь тиканье часового механизма, приводившего прибор в суточное движение. Звезды двигались дальше, объектив телескопа следовал за ними, но их уста оставались безмолвны. Ожидать, что он когда-либо добровольно прервет паузу речью, было, по-видимому, бесполезно. Она положила ладонь на его руку.

Он вздрогнул, отвел взгляд от телескопа и видимым – почти болезненным – усилием вернул себя на землю.

– Выходите оттуда, – уговаривала она с мягкостью в голосе, которую любой мужчина, кроме неопытного Суитэна, счел бы изысканной. – Я чувствую, насколько я была глупа, что вложила в ваши руки инструмент для моего собственного уничтожения. За последние десять минут вы не произнесли ни слова.

– Я мысленно продолжал развивать свою грандиозную гипотезу. Я надеюсь, что скоро смогу опубликовать ее для всего мира. Вы что, уходите? Я пойду с вами, леди Константин. Когда вы придете снова?

– Когда ваша грандиозная гипотеза будет опубликована для всего мира.

IX

Леди Константин, если внимательно понаблюдать за ней в это время, могла бы показаться глубоко уязвленной в своей совести, особенно после описанного выше разговора. В календаре через несколько дней наступила Пепельная среда37, и она отправилась на утреннюю службу с выражением искреннего раскаяния на своем взволнованном и тоскующем лице.

Кроме нее самой, прихожане состояли только из священника, причетника, школьников и трех живущих на милостыню стариков, которые сидели под читальней; и поэтому, когда мистер Торкингем разразился обличительными фразами Комминации38, ей показалось, что почти вся их сила обрушилась на ее собственные плечи. Взглянув поверх пустых скамей, она увидела сквозь пару прозрачных стекол окна напротив юношескую фигуру на церковном дворе, и то самое чувство, против которого она пыталась молиться, снова неудержимо вернулось к ней.

Когда она вышла и перешла на частную аллею, Суитэн подошел к ней, чтобы поговорить. Это было в высшей степени необычное обстоятельство и доказывало важность вопроса.

– Я сделал удивительное открытие в отношении переменных звезд, – воскликнул он. – Оно взбудоражит весь астрономический мир, да и весь остальной мир не многим меньше. Я давно подозревал истинную тайну их переменности; но только благодаря самой ничтожной случайности на земле я наткнулся на доказательство своей догадки. Ваш экваториал сделал это, моя хорошая, добрая леди Константин, и наша слава утвердилась навеки!

Он подпрыгнул в воздух и триумфально замахал шляпой.

– О, я так рада… просто ликую! – воскликнула она. – Что же это? Но не останавливайтесь, чтобы рассказать мне. Спешите опубликовать это в какой-нибудь газете; присовокупите к этому свое имя, или кто-нибудь ухватится за идею и присвоит ее – каким-нибудь образом опередит вас. Это снова будут Адамс и Леверье39.