В пограничном слое

Я никогда не чувствовал себя призванным действовать во спасение заблуждающихся и дремлющих, которые сами о своем спасении заботиться не желают. Правда, изредка мне попадались люди, по собственной ли воле или в порядке послушания велениям духовного начальства, идущие в мир миссионерами и проповедниками. Чувство, которое они во мне вызывали, пожалуй, точнее всего было бы назвать сожалением по поводу их топорно-прямолинейных, без тени сомнения, поучений, какими они считают себя вправе бомбардировать сознание обращаемых в свою веру или в свой образ жизни людей. Право слово, будь у них сколько-нибудь самоиронии, результаты их деятельности были бы много заметнее. А так – школяры-приготовишки, они под впечатлением окрыляющей их божественной благодати выступают в роли наставников в пьесе «Яйца курицу учат».

Однажды я даже пошел на эксперимент, когда в дверь нашей квартиры позвонили две довольно молодые девушки и с места в карьер атаковали меня через порог цитатами из Нового Завета. Я имел все основания остановить их рвение и, извинившись, захлопнуть дверь, но мне все-таки стало интересно узнать, чего же они хотят от седобородого старика. Несколько моих реплик, призванных дать им понять, что мне знакомо Священное Писание и что на меня большее впечатление произвели другие места в нем, а не те, на которые они «нажимали», не дали никакого эффекта. Просветительница, которая открывала Библию карманного формата на заложенных местах, так и спешила вывалить на меня весь объем заданного ей урока, тогда как другая, более симпатичная скромно и как-то застенчиво молчала. Наконец, первая, которая была постарше, сочла мою терпимость за успех своей пропаганды и дала знак товарке, чтобы она дала мне брошюры. Пообещав, что они еще придут побеседовать со мной на духовные темы, девушки откланялись. Видимо, им надо было обойти еще немало квартир в заданном доме и районе, выполняя возложенную на них миссию. Из брошюр стало ясно, что нас хотели взять под свою сень баптисты. Агитматериал был обильно иллюстрирован, и с каждой картинки, сопровождавшей ту или иную тему, смотрели сплошь улыбающиеся мужчины, женщины и дети, своими улыбками убеждающие, как им хорошо в этой жизни оттого, что они верят в Иисуса Христа именно по-баптистски. Мне, однако, почему-то совсем не улыбалось поощрять их пропагандистское рвение, и, тем не менее, я еще дважды выслушивал их через, порог прежде чем пригласить зайти в квартиру. Тут мне было удобней задавать им вопросы в разрезе тех тем, по которым они меня просвещали. «Поплыли» они в своих ответах достаточно быстро, что было заметно по тому, как они между собой переглядывались, а также по тому, как замедлилось словоизлияние старшей из проповедниц. В следующий раз они привели уже какого-то мужчину постарше. Он должен был вывести их мессианский поезд из агиттупика. Несмотря на то, что с ним уже можно было дискутировать, озадачивать его новыми вопросами все равно оказалось несложно. Поэтому еще через неделю девушки привели ко мне уже явно какого-то высокодуховно уполномоченного, в присутствии которого они продолжали стоять, хотя я предложил присесть всем. Это могло означать только одно – я был признан крепким орешком, а второго мужчину привлекли к делу уже в качестве тяжелой артиллерии. Он действительно оказался поумнее, потому что мог отклоняться в сторону от штампов и пытался отвечать мне логически по существу. Но и этот человек в назидающей роли продержался совсем недолго. Я сумел-таки серьезно озадачить своими трактовками известных расхожих мест Библии. Не знаю, кого еще командировали бы ко мне иерархи баптистской церкви, но как раз после его визита в прессе и на телевидении началась кампания против деятельности различных религиозных сект, засылающих в Россию своих эмиссаров с подрывными и корыстными целями. Вся деятельность баптистов была немедленно свернута, прекращена и в дальнейшем уже не возобновилась, по крайней мере, в окрестностях нашего дома. Марина не была в восторге от этих моих контактов с баптистами, но вслух своего мнения о них не высказывала, по-видимому, полагая, что мне это зачем-то надо. А я и впрямь хотел представить, с помощью каких средств без совершения чудес одни люди склоняют других к переходу в свою веру. Против баптистов я ничего до этого не имел, да и за, пожалуй, тоже. Тут, впрочем, имелось одно исключение. Во время войны в 1941 году зимой мама и я, уже заболевший суставным ревматизмом после хождения за три километра в школу села Лабазы в городских ботиночках по глубокой грязи, переехали в город Бузулук в тридцати километрах от нас, куда были эвакуированы из Харькова мамины родители – мои любимые бабунечка Поленька и дедунечка Кодя. А квартировали они, как выяснилось, в доме у высланного из центральной России баптиста Спиридона Тимофеевича и его жены. Дом у этих хозяев был большой и достаточно холодный. Сам Спиридон Тимофеевич запомнится мне тихим невысокого роста человеком в круглых очках, какие носили, как я потом убедился, несмотря на их примитивную конструкцию и форму, еще и такие известные личности, как маршал бронетанковых войск Ротмистров и рейхсфюрер СС Гиммлер. Видимо, в соответствии со своими религиозными убеждениями Спиридон Тимофеевич и его жена стойко переносили свалившиеся на них неудобства из-за проживания в их доме шестерых чужих человек (кроме бабуни, дедуни, мамы и меня там находились и моя двоюродная сестра Милочка и ее мама тетя Ева). Во всяком случае, никаких неприглядных сцен между хозяевами и приезжими я не помню. Через два месяца мы с мамой покинули город Бузулук, переполненный эвакуированными и военными, только не из Красной Армии, а из польской армии генерала Андерса. Эти польские военные, натерпевшиеся всякого от советской власти с тех пор, как они перешли советско-польскую границу в сентябре 1939 года, чтобы не сдаться Гитлеру, и лишь недавно под давлением англичан и американцев были выпущены из лагерей военнопленных, выглядели самыми хорошо одетыми людьми в Бузулуке, поскольку все они ходили в добротной английской форме и только серебряные одноглавые орлы на их зимних шапках были польскими. В Бузулуке из тех, кого по сталинскому приказу не расстреляли в Катыни, Осташкове и других местах, теперь формировали боевую силу, которую через Иран должны были отправить воевать с немцами на территории Северной Африки, а затем и Италии, особенно под Монте-Кассино, где нашим англо-американским союзникам пришлось особенно туго, почему они и предоставили польским войскам почетное право нести под этим укрепленным монастырем основные потери. Но что поделаешь? Раз уж англичане спасли их от гнусного и опасного существования в советских лагерях, одели-обули и даже накормили своими продуктами, да еще такими, каких в СССР было ни за что не достать, пришлось полякам проявлять героизм не только в качестве расплаты за английские благодеяния, но и прежде всего потому, что они этого сами страстно хотели. У них имелись свои счеты с Гитлером, и прощать ему свое поражение они не собирались. Я лично вплотную наблюдал двух польских офицеров – пана Тадеуша и пана Франтишека (последний был со своей женой польской пани), проведя с ними в предельной близости одиннадцать дней, в течение которых наш почти пустой холодный вагон, предназначенный для перевозки арестантов, каковых в данном случае в нем не было, перемещался из Бузулика в Чимкент, где нас с мамой ждал уже мой отец, эвакуированный туда с Академией Архитектуры. Тут уж я мог во всех подробностях разглядеть все детали британской военной формы и увидеть, какими продуктами их снабжала воюющая почти на два года дольше нас подвергающаяся морской блокаде Великобритания. В сравнении с нами это были небо и земля. Наверное, память о знакомстве с польскими офицерами в какой-то степени стерла воспоминания о Спиридоне Тимофеевиче и о пребывании в его доме. Одно могу утверждать – этот христианин – баптист никак не ассоциировался в моем сознании с баптистскими агитаторами и пропагандистами, вооруженными красочной агитлитературой. В Спиридоне Тимофеевиче фальши не было заметно, а в его единоверцах полвека спустя фальшь была. У тех, кто ко мне приходил, чтобы принести с собой свет своей «истинной» веры –можно было бы считать фальшью стремление нарочито или бездумно приукрашивать Истину; у тех, кто фигурировал на цветных фотоснимках, бросалась в глаза фальшь делаемого восторга. В последнем наши с Мариной мнения полностью сошлись. А в целом лицо Спиридона Тимофеевича было очень похоже на лицо некогда знаменитого педагога, перековщика душ недостигших возраста гражданской ответственности преступников, основателя трудовой коммуны имени Феликса Эдмундовича Дзержинского, Антона Семеновича Макаренко. Только смирения в нем отражалось побольше, чем у основателя трудкоммуны под Харьковом.

Харьков оказался для меня полуродным городом. На свет Божий я, правда, появился в Москве, но себя в сознательном возрасте впервые ощутил именно в Харькове в доме дедуни и бабуни и тети Норочки на улице Чайковского № 15, в квартире 6. По другую сторону улицы за забором, прямо против наших окон, простиралась территория Украинского физико-технического института (УФТИ), где впервые в СССР на циклотроне расщепили атомное ядро, и где ярко зажглась слава физика-теоретика будущего академика Ландау. Разумеется, в возрасте от одного года до четырех лет, пока я не переехал к маме в Москву, я ничего об УФТИ не представлял, хотя мой первый детский сад размещался именно там, и из этой поры своей жизни я ярче всего запомнил то, как оглашал пространство над запретной территорией, стараясь докричаться: «Бабуня, забери меня отсюда!»

Улица Чайковского совсем недалеко от нашего дома резко обрывалась вниз, к Журавлевке, сплошь застроенной деревенскими домиками. Так же близко, по обе стороны от малоиспользуемой трамвайной линии, находились два кладбища – христианское и еврейское. К первому из них прилегало протяженное и довольно высокое здание студенческого общежития под характерным для эпохи первых пятилеток названием «Гигант», хотя по-настоящему гигантские здания находились в центре Харькова, на площади Дзержинского – «Госпром» и «Дом проектов». Из этих трех упомянутых зданий за время немецкой оккупации не пострадал только «Госпром» – исполин ультрамодного конструктивизма. Несмотря на то, что меня связывало с Харьковым много хорошего в детстве и молодости, сам город так и не вошел в меня, как нечто родное, в отличие от Москвы – единственного города, который незаметно и властно проник в мою душу, и по которому я скучал, оказываясь за границей. А так название этой первой столицы советской Украины стало для меня скорее обобщающим символом родни и близких людей: бабуни, дедуни, тети Норочки, дяди Юры бабунечкиной сестры тети Мани и ее сына дяди Вити, Норочкиного мужа Яши (их обоих я называл без приставки тетя и дядя), моих кузин-дочери дяди Юры Милочки, и дочерей Норочки – Инночки и Танюши, троюродной сестры Вики, учившейся в Харьковском инженерно-экономическом институте, которая приехала туда из Измаила, знакомой по альплагерю «Алибек» Люды Курсовой и – это уже родня по линии маминого кузена дяди Мирона Ханютина – его самого, его сына Юры, и одной из неформальных жен Мирона – изумительной Анны Павловны – все они составили внушительный список, в котором лишь моя мама занимала какое-то эфемерное положение, хотя большую часть детства и всю свою юность вплоть до окончания Харьковского Художественного института она прожила именно в Харькове, где за свою красоту и убийственное впечатление, производимое ею на молодых людей, была удостоена звания «Харьковской ведьмы».

Из маминых рассказов о ее детстве я знал, что она «водилась» тогда почти исключительно с мальчишками и участвовала на равных во всех их предприятиях. Напротив нашего дома, где потом построили здание УФТИ, размещалась во время Гражданской войны Харьковская Чрезвычайка во главе с большим специалистом по большевистским гнусностям против классовых врагов советской власти Саенко и его помощником матросом Эдуардом. Туда свозились со всего города заложники, которых затем, как правило, расстреливали по мотивам классовой ненависти и классового же мщения, но детей, их сознания это как-то даже и не задевало. Они при столкновениях со злодеями на улице радостно кричали «Саенко!» или «Эдуард!» – и тем такая известность очень льстила. Во время Деникинского рейда на север войска белого генерала Май-Маевского стремительно захватили Харьков и чекисты едва успели удрать, оставив на полу Чрезвычайки целую гору гранат-лимонок. Мама сама видела это, поскольку со своими друзьями – мальчишками побывала там раньше белых следователей. Вся дикость, весь ужас Гражданской войны, как это можно представить не только с маминых слов, но и из других источников – например, из книги писателя Льва Кассиля «Кондуит и Швамбрания», как выяснилось, вполне могли «просквозить» мимо центра оценки событий по существу у тех детей, которых она каким-то чудом сама не опалила, будто по какому-то особому волноводу яркая событиями, постоянно меняющаяся, изобилующая контрастами белого, черного, зеленого и красного цветов обстановка прямехонько попадала в центр образных представлений театра жизни мимо аналитического центра разума и закреплялась в долговременной памяти.

Да, Харьков я так и не полюбил, хотя и никогда не был к нему равнодушен. Но вот любил и люблю до сих пор всех, кого перечислил: от дедуни и бабуни до Анны Павловны, которые все остались со мной, неслучайно привязанные именно к Харьковской почве.

Если говорить о синдроме привязанности к каким-то местам на Земле вообще, то в моем случае это даже не города (Москва-это единичное исключение), а скорее типы ландшафтов: водные пространства с изрезанными берегами и шхерами, альпийские горные вершины и хребты, горные реки, таинственная горная тайга. Они-то волнуют меня постоянно, их я обозреваю с захватывающим интересом и наяву, и в кино, и когда вспоминаю о них. Именно они со временем не тускнеют, именно они продолжают к себе манить. Я давно понимаю, что Гималаи и Тибет для меня уже закрытые темы-в каком виде я бы мог перед ними предстать, если и на равнине теперь нередко ощущаю неполадки в сердце, учитывая к тому же, что мне и в молодости требовалось немало времени для полноценной акклиматизации, а теперь даже и для цивилизованных туров по этим местам никому не отводится больше недели без спокойного привыкания к высоте, тогда как мне и недели, наверное было бы мало. Но что я хуже всего представляю себе, так это свою способность проникаться красотой удивительных мест не в качестве самостоятельно путешествующего спортивного туриста, а в качестве «возимого» путешественника, которых я и мои спутники в молодости презрительно именовали «чемоданными» туристами или просто «чемоданниками». Эрнст Мулдашев, несомненно превзошедший меня в области спортивного туризма, смог с пользой для внутреннего обогащения комбинировать «чемоданные» путешествия на «джипах» с пешими выходами в сторону от автодорог в Тибете, но мне-то это совсем не светило ни по деньгам, ни по необходимости оплачивать постоянное присутствие рядом с собой официального китайского соглядатая. Мне уже поздно делать над собой усилия, чтобы на старости лет заставить себя привыкнуть к такому виду душевного дискомфорта, равно как было бы плохо и даже противопоказано мне, язвеннику, со своим желудочно-кишечным трактом приспосабливаться к той еде, которую можно достать и купить как в Индии или Непале, так и в Тибете, тем более, что я внутренне давно привык благодаря советской власти думать, что ни Индии, ни Непала, ни Тибета мне никогда не увидать. И потому мои представления об Эвересте, Чогори, Канченджанге, Дхаулагири, Макалу, Ама-Даблам и Кайласе почерпнуты только из книг, фотографий и фильмов, созданных другими людьми, которым я вполне доверяю, но к которым хотел бы прибавить свои наблюдения и походные переживания, а уж этому-то в данной жизни определенно никогда не бывать. Эту свою жажду подобного рода я грехом не считаю, тем более, что искренне, до глубины души благодарен Вседержителю наших судеб за то, что Он столько раз допускал меня оказываться лицом у лицу с Природой без посредников и при этом давал мне выжить и уцелеть.

Обещания высших должностных лиц России к 2020 году сделать нашу страну самой комфортной для проживания в мире меня уже не волнуют. Нет, не потому, что я им совсем не верю, хотя верить действительно трудно. Порой даже в России случаются чудеса – не зря же ее называют (непонятно, правда, по каким причинам) Богоносной и Богоспасаемой. Но ликвидировать масштабную бедность и безмерную коррупцию за десять-двенадцать лет, когда ею пронизаны все ветви власти и все структуры хозяйственного управления, когда масса трудоспособного населения не работает либо из-за отсутствия рабочих мест, либо просто потому, что не хочет работать, вряд ли возможно, поскольку психика людей так быстро не меняется, а проникнуться желанием трудиться, трудиться и трудиться почти без отдыха после краха советской власти, особенно тяжело вслед за длительным расслабляющим простоем. Заинтересовать людей действительно высокими зарплатами, конечно, можно было бы успеть и за весьма ограниченное время, только кто же из властных, сильных и богатых согласится отрывать от себя сверхдоходы в пользу большинства скудно живущих в обществе? Или кто их заставит платить?

Сам я постоянно принадлежал к этим скуднооплачиваемым. Сначала как инженер – благодаря классовой политике родного советского государства, которое сознательно платило людям умственного труда меньше, чем средним рабочим. Потом, уже как научный работник, сразу по двум причинам – не хотел вкладываться в диссертацию в ущерб занятиям литературой и философией, а тем более – заискивать и унижаться перед теми, от кого мог зависеть успех ее защиты, а еще потому, что очень не уважал большинство тех, кому надлежало оказывать знаки почитания ради своего успеха. Сам виноват? Несомненно! Зато ничего важного, кроме денег, для себя и в себе не растерял. Став пенсионером в эпоху великой реформации российской жизни, естественным образом оказался среди большинства напряженно выживающих людей, хотя и не в худшем слое – и то благодаря в основном Марине и отчасти Светлане. Это позволило мне трудиться по призванию без особых отвлечений на другие дела и явилось настоящим подарком судьбы. А дожить до 2020 года мне представлялось совсем не реальным. В этом и заключалась главная причина моего равнодушия к обещаниям светских властей насчет всех благ к 2020-му и дальше.

Главная причина, но далеко не единственная. Кто может знать, кроме ясновидящих, какое будущее ожидает человечество в ближайшие десять-пятнадцать лет, когда оно по-прежнему продолжает еле-еле балансировать на грани между миром и войной неизвестно кого с кем? Я всего лишь очень приличный или даже хороший ассоциативно мыслящий аналитик, но отнюдь не пророк, а уж мировые политики – не пророки тем более – и действуют скорее импульсивно, чем по разуму.

Еще одна причина – моя убежденность в том, что настоящее процветание России и всех россиян возможно лишь при условии, когда они будут умны, высокообразованны и пассионарны одновременно. И особенно – если гражданские и военные власти будут всемерно беречь своих людей. Застать же такую картину в российском обществе я в этой жизни не рассчитываю определенно.

Оглядываясь назад, я могу сказать, что ко многим людям относился хорошо или доброжелательно, но всерьез ни с кем из них не дружил. Почему? Мне кажется, потому, что любовь для меня всегда значила больше дружбы. В моих глазах они были настолько несопоставимы, что на что-то кроме главного – любви – меня уже не хватало. Посвящать себя кому-то еще, кроме любимых, мне казалось невозможным. Повторяю – моей доброжелательности к посторонним людям это не мешало. А вот дружить так самозабвенно, как того требовало воспитание в обществе, с моими представлениями о главных ценностях жизни не стоило и пробовать.

Пожалуй, только в школьные годы я отдал некоторую дань дружбе несмотря на свои первые любови. Но с самого начала студенчества никого больше, чем приятелей, я уже не имел, зато приятелей было немало – как парней, так и девушек. Одна из них напомнила мне о себе в свой день рождения, поскольку он точно совпадал с моим, и она помнила об этом, тогда как я давным-давно забыл.

Случай для взаимных поздравлений был и впрямь подходящий: Соне Жегаловой, и мне исполнилось семьдесят пять лет, и, естественно, мы, не сговариваясь, прежде всего обменялись поздравлениями с тем, что дожили до такого возраста. Из числа наших сокурсников такое удалось не всем. Соня в отличие от меня, следила за тем, кто из наших где, кто жив, кто нет, и о ком вообще нет никаких известий. Ни она, ни я в институте не отличались образцовым здоровьем. Несмотря на это, мы с ней пережили несколько записных спортсменов, равно как и более хилых в сравнении с нами ребят. Соня спросила, кого я жду на свой юбилей. – «Специально не звал никого, думаю – самые близкие придут, если смогут. Ведь сегодня рабочий день». «Ну если бы я придерживалась такой линии, мне некуда было бы сажать гостей, – у меня все будут только по приглашениям», – засмеялась Соня. – «А ты перенесла празднование на выходной день?» – в свою очередь поинтересовался я. – «Да, разумеется, – на субботу. А ты почему не стал?» – «Да знаешь, как-то неохота почти неделю ходить в этом состоянии именинника, переживающего свой юбилей. Жена со мной согласна». – «У тебя, я слышала, было несколько жен» – заметила Соня. «Если две – это несколько, то да». – «Ты всегда отличался своим чувством юмора». – засмеялась она. – «Как я помню – ты тоже любила пошутить». – «Ну, вот видишь, мы с тобой кое – в чем сходны помимо совпадения дней рождения. Скажи, Миш, ты сейчас работаешь?» – «Нет, Соня, нет. Только для себя». – «Это как?» – «Пишу.» – «Мемуары?» – «Можно сказать и так». – «А если подробнее?» – «Романы. Философские труды». – «Ну, ты даешь! А можно что-нибудь почитать?» – «Если хочешь, – конечно». – «Замëтано, Миша! Замëтано! Я еще Галке Воронцовой, в смысле Копоревой, дам прочесть, если позволишь». – «Да пожалуйста». – «Тогда договоримся, когда у меня будет окно. Я ведь живу в Люберцах и приезжаю только на занятия в институте». – «Так ты преподаешь?» – «Да». – «А где?» – «В бывшем МИХМ¢е». – «Знаю его», – сказал я. Там у меня были две прелестные знакомые девушки по дагестанскому походу, причем обе Клары – Клара Григоренко и Клара Воль, но о них я Соне не сказал и спросил о другом: «А что там читаешь?» – «Экологические требования к механическим устройствам, используемым в химических процессах». – «Не буду тебя спрашивать, какой теперь студент пошел – с нашим поколением наверно, почти ничего общего?» – «Конечно, они другие и более избалованные в большинстве». – «Да, я догадывался. У меня уже двое старших внуков кончили институты и уже по нескольку лет работают – в денежном смысле вполне успешно. Нам такие деньги не снились». – «Ну, ты богат внуками! А сколько их у тебя всего?» – «Четверо. Еще одна внучка в этом году заканчивает школу, а внук должен будет кончить в следующем году». – «А у меня всего одна внучка, – сказала Соня с грустью. – Наша дочь, ее мама, умерла». – «Понимаю, каково это родителям. Ты по-прежнему с Виталием?» – «Да. Ты помнишь его?» – «Конечно», – ответил я, потому что действительно помнил. И Галю Копореву, которая вышла замуж за Лешу Воронцова, пожалуй, самого близкого мне приятеля из всех студентов нашего курса, и Вадима Кротова, и Бориса Бельфеста, и Мишу Бирюкова, и Колю Соколова, успевшего повоевать против немцев. Коля был пулеметчиком. От него я впервые услышал, что зимой полагалось прогревать пулеметы длинными очередями, чтобы они сохраняли способность стрелять в нужный момент. С его слов я узнал, какое дульное пламя вырывалось по ночам из ствола – Коля показал руками что-то около метра. Был он родом из Дегальцева в Донбассе.

Я редко вспоминал своих коллег по институту за исключением Вадима Кротова, действительно способного стать крупным ученым и по существу ставшего им, впрочем, возможно так и не признанным. У него был мощный интеллект, хорошая память, способность овладеть новыми знаниями и колоссальная способность к концентрации волевых усилий. Чем крупнее были его заявки (или посягательства) на разрешение тех или иных проблем, тем больше я желал ему удачи. Что касается Леши Воронцова, то он тоже был обладателем хорошей головы, но так же, как его жена Галя, всю жизнь проработал после окончания МВТУ во ВНИИМЕТМАШе, проектируя прокатное оборудование. Я не хочу сказать, что этого мало, но таким людям, как Кротов, этого для полной самореализации было определенно мало – так же, как и Михаилу Петровичу Данилову было определенно мало информатики. А что до меня, который по образованию получил звание инженера-механика по специальности «Машины и технология прокатки и волочения», но по практике стал в основном разработчиком информационно-поисковых языков, мне того или другого, или того и другого вместе было много или мало? Боюсь, что ни то, ни другое по одной причине. Это не было и не стало моим захватывающим занятием, как после незрелых рассуждений после окончания школы не стала для меня делом жизни и география, где я, пожалуй, имел большие шансы считать профессию близкой своей натуре.