Мама подождала, пока я нахлюпаюсь вдоволь, поглаживая иногда меня по спине. Потом, когда я умылась и вернулась отпаиваться чаем, она спросила полушутя:

– Он хоть красивый?

Я усмехнулась, вернее, икнула с улыбкой.

– Как готический собор.

Моя мама была искусствоведом. Она поняла.

* * *

Наступила весна, и с ее приходом появилось ощущение, что все невероятное однажды может стать нормальным. Я начала привыкать к тому, что он приходил и уходил. Теперь я могла спокойно отсчитывать дни между этими короткими, иногда очень странными свиданиями. Я научилась делать то, что должна была бы, если бы жизнь оставалась действительно нормальной. В конце концов, говорила я себе, многие люди так живут. А многие живут еще хуже. Не все так плохо.

Мне пришлось изменить круг чтения. Вместо умиротворяющей классической литературы теперь пошел сплошной двадцатый век с его драмами и кошмарами. Я два раза подряд прочитала «Глазами клоуна», приговаривая, что у меня вообще все отлично. Гораздо лучше, чем могло бы быть. Романы о Второй мировой тоже шли неплохо. Не говоря уж о Солженицыне.

Мама, зная некоторую часть моей тайны, способствовала тому, чтобы иногда я могла видеться с Сандром, почти не скрываясь. О чем она думала, моя мама? Не знаю. Наверное, какое-то материнское шестое чувство подсказывало ей, что я стараюсь делать все так правильно, как могу. Я действительно старалась. Мне удалось снова начать хорошо учиться. Я даже нашла халтурную подработку – стала делать визуализации для одного американского архитектурного бюро, что привело в полнейший восторг моего папу. Он считал это очень многообещающей работой. Я в ней ничего многообещающего не видела, но за папу радовалась. Я и впрямь старалась делать все правильно.

Иногда я даже думала, что надо покончить с этими странными, ненормальными отношениями.

Я, наверное, додумала бы эту мысль до конца, если бы не глаза Сандра. Слишком много было в них ужаса. Даже если бы вдруг я стала совершенно к нему равнодушной, я и тогда не смогла бы его бросить. Нельзя бросать утопающих. Особенно если они тонут в раскаленном масле.

Однажды я не выдержала и задала Сандру тот вопрос, который задала мне моя мама, – женат ли он. Он удивленно посмотрел на меня, потом рассмеялся.

– И ты решила, что это причина моих душевных терзаний?

Я промолчала. Вопрос показался неожиданно очень глупым.

– Нет, родная. – Сандр наклонился и поцеловал меня в глаза. – Если бы дело обстояло так, все было бы значительно, значительно проще.

Он всегда называл меня «родная» и целовал в глаза. Это казалось мне верхом чувственности.

Мы стали иногда куда-нибудь вместе ходить. Сандр прекрасно разбирался в кино, театре. Говорил о современном танце как большой знаток. Порой у него то тут, то там проскальзывали фразы, из которых следовало, что ему знакомы не только московские постановки. И что он видел их все своими глазами.

Мы обсуждали литературу, но это оказалось довольно сомнительным удовольствием для меня. Как будто я говорила с профессиональным альпинистом о своем единственном в жизни восхождении. Я вздыхала и с новой силой бралась за книги.

Он стал дарить мне цветы. Как если бы наши отношения раскручивались задом наперед, от невозможной, немыслимой близости первых дней мы постепенно возвращались к тому, с чего следовало бы начать. Я стала лучше одеваться. Теперь, выходя утром из дома, я могла думать, что день будет или нормальным, или прекрасным.

Папа заметил обилие цветов и мой изменившийся внешний вид – и задал тот вопрос, ответ на который мама знала уже много недель назад. Я была честной девочкой. Когда он спросил: «У тебя роман?» – я, немного подумав, ответила:

– Наверное, это наиболее разумное объяснение происходящего.

Папа кивнул, но, к моему удивлению, больше никаких вопросов задавать не стал. Может быть, мама уже рассказала ему какую-нибудь убедительную историю. Может быть, он считал, что это было вне его компетенции. Я не знала.

Май выдался теплым и даже оптимистичным. Наверное, все дело было не в привычке или, во всяком случае, не только в ней. Просто то, что кажется совершенно безнадежным в феврале, в мае начинает выглядеть вполне перспективным.

В конце месяца, в разгар моих бесконечных сдач, родители собрались на выходные к друзьям на дачу. Я ликовала. Я считала это подарком небес. Я жила в предвкушении их отъезда.

В свой первый одинокий вечер мне нужно было готовиться к экзаменам. Я честно читала учебник, писала ответы – и не помнила ничего из того, что записывала. Я знала, что он придет. Он находил меня везде. Он, наверное, достал бы меня из-под земли, если бы в этом была необходимость. Он знал, что я его жду.

Сандр пришел, но когда я увидела его, то не почувствовала никакого облегчения. Вы любите смотреть, как ваших близких пытают? Я – нет. Совсем не люблю.

Он стоял в моей прихожей, высокий, со стрельчатыми арками, резными аркбутанами и тонкими нервюрами. Каменный. Сейчас это стало видно.

– Ты как себя сейчас чувствуешь? – вдруг спросил Сандр.

Это был странный вопрос. Он обычно безо всяких слов знал, как я себя чувствую.

– Нормально, – ответила я неуверенно.

– Хорошо, – сказал он.

Мы немного постояли молча. На улице полил дождь, и в прихожей стало почти темно.

– Я уезжаю.

Тишина. Я не знала, как правильно обработать эту информацию. Его слова, и особенно тон, которым они были сказаны, исключали возможность таких бытовых вопросов, как куда или насколько.

– Прости меня, – продолжил он.

Я прямо видела перед собой эти тонкие нервюры, эти сложные своды. Что им до нас, простых смертных, которые ходят внизу? Мы умрем, а они вечны.

– Хотя я вряд ли думаю, что это возможно, – продолжил Сандр. – Я бы не простил.

Я наконец смогла найти нужное слово:

– Почему?

Вот. Мне удалось задать правильный вопрос. Он давал надежду, что все станет яснее. Пока все было совершенно неясно. Только своды и нервюры.

Он долго смотрел на меня. Потом вдруг наклонился и поцеловал.

Наверное, солдаты, уходящие на фронт, все-таки не так целуют на прощание своих девушек. Мне кажется, у каждого нормального солдата должна быть хоть какая-то надежда, что он вернется.

– Поэтому, – сказал он тихо. Потом осторожно поцеловал мои закрытые глаза и ушел.

Я не стала бежать за ним. Какой смысл пытаться дотянуться до высоких сводов? Мы умрем, а они – вечны.

* * *

Конечно, я попыталась его найти. Нет, даже не найти. Что-то узнать. Что-то такое, что позволило бы жить в настоящем, а не в прошлом. Мне казалось, что если бы я знала, где он, то могла бы заставить себя делать что-то осмысленное в этом мире. Просто знать, что он где-то есть. Почему-то сейчас уверенности в этом не было.

Я знала единственное место, куда могла пойти. Это казалось жестоким и гнусным, бессовестным и циничным, но что мне еще оставалось? Я даже не помнила номера его машины.

Когда я пришла к знакомой двери, мне никто не открыл. Я звонила достаточно долго, а потом села на ступенях, ведущих на следующий этаж, и стала ждать. Когда-нибудь они все-таки должны были прийти домой.

Мишка не сразу заметил меня. Он привычным движением свернул с лестницы сразу к квартире и, уже открыв дверь, видимо, все-таки ощутил чужое присутствие и обернулся. Долго смотрел на меня. Не знаю, что он увидел, но, скорее всего, черти теперь и надо мной потрудились на славу. Ни слова не говоря, Мишка сгреб меня со ступеней и втащил в квартиру.

Хватка у них тоже оказалась одинаковой.

На кухне Мишка, ни слова не говоря, поставил передо мной стакан и достал из холодильника бутылку водки. Потом немного подумал, вышел и вернулся с маленькой антикварной рюмкой из буфета. Я недоумевающе смотрела на него. Я не пью водку. Я пью вино и мартини. По праздникам и с друзьями. Умеренно.

Он налил полную рюмку и подвинул ее ко мне.

– Пей.

– Я не пью.

– Пей, кому говорят! – слегка прикрикнул Мишка, и я послушно взяла рюмку. Таким он раньше не был. Он вообще изменился. Стал старше. У него были серьезные темные глаза… как у его брата.

Я мысленно выругалась и выпила залпом. Хотелось еще и хватануть рюмкой об пол, но я так закашлялась, что на время забыла о своем намерении. Мишка ждал, пока я прочищала горло и вытирала навернувшиеся слезы.

– Он сегодня звонил.

Я замерла.

– Сказал, что улетает в Австралию. Очень выгодное предложение по работе.

Я кивнула.

– Он велел… – Мишка запнулся. Затем договорил тихо: – Он велел мне позаботиться о тебе.

И тогда это началось. Я сидела на табурете в старой обшарпанной Мишкиной кухне и качалась из стороны в сторону с маниакальной точностью маятника. Кажется, я еще что-то мычала, как человек с зубной болью, пытающийся дать ей хоть какой-нибудь выход. Я качалась и мычала, а сама думала при этом, что, наверное, точно так же в феврале Мишка сидел на этой самой кухне и, может быть, точно так же качался и мычал, потому что его брат увел у него любимую девушку. А теперь эта девушка сидит у него на кухне и качается и мычит, потому что этот самый брат ее бросил и уехал в Австралию на перспективную работу, и девушка пришла к Мишке, потому что больше прийти ей не к кому. И во всем этом Мишка был совершенно точно не виноват.

– Ну что ты, – сказал он наконец таким голосом, что я точно поняла: и качался и мычал. – Ну что ты, родная.

Я все-таки сделала это. Я разбила его рюмку о старую кафельную плитку. Иногда, чтобы что-нибудь не взорвалось, что-нибудь должно разбиться.

* * *

Вы знакомы с людьми, у которых нет руки или ноги? Я – нет, но я почти уверена, что хотя бы некоторые из этих людей вполне счастливы. Они учатся или работают, женятся или выходят замуж, или, на худой конец, просто радуются своей жизни, такой, какая она есть. Некоторые из них становятся спортсменами, и этими людьми восхищается весь мир. Они живут не вопреки, они живут несмотря на. А иногда и просто живут.

Но если вы спросите у одного из этих людей, помнит ли он о том, что у него нет руки или ноги, я уверена, он ответит, что да. Наверняка случаются в его жизни счастливые моменты, когда на время он забывает об этом. Или когда просто привыкает настолько, что перестает замечать постоянно отсутствие какой-нибудь нужной части тела.

Можно научиться так жить. Можно привыкнуть. Можно достигнуть невероятных успехов. Можно доказать всему миру, что ты способен выйти за пределы возможного.

Но забыть – нельзя.

И в этом, наверное, есть какой-то смысл.

III. Ларс

«Какой же толк в девочке, которая лишена всякого смысла?»

Льюис Кэрролл. «Алиса в Стране чудес»

Хендрикс сказал, что скоро у нас будет новый архитектор. Очень крутой архитектор, уточнил он. Мы все страшно обрадовались. Помнится, я даже успел нарисовать себе в воображении брутального мужика, этакого Шварценеггера от пространств, который быстренько у нас тут все наладит. Нам очень не хватало хорошего архитектора. Конечно, Хелен с Гарри и Максом справлялись неплохо, в силу своих скромных возможностей, да и Хендрикс кое-что умел – но этого часто оказывалось недостаточно. И такое положение дел сильно расстраивало нас всех. Знакомые ребята из Амстердама проворачивали невероятные штуки, строили целые комплексы – хотя у них всего один архитектор, и не из самых толковых. Чем мы хуже?

Но теперь-то уж все пойдет на лад. Больше не надо будет тыркаться вслепую, всякий раз рискуя нарваться на что-нибудь непотребное. Появится возможность расширить свои горизонты, применить какие-нибудь новые системы… Да что там – даже наш родной офис отчаянно нуждался в реновации. Хендрикс уже два раза устраивал масштабную перестройку – но его возможности были все-таки сильно ограничены. Последний раз все закончилось тем, что мы два дня просидели без света.

Да, нам позарез нужен был кто-то крутой.

В какой-то момент я даже подумал, что Хендриксу удалось все-таки уговорить того парня. У меня даже дух захватило от возможных перспектив. Если бы он стал работать с нами…

А на следующий день Хендрикс привел ее. Нашего нового архитектора.

– Знакомьтесь все! – довольно бросил он с порога.

Все обернулись. В наступившей тишине было особенно хорошо слышно, как громко шумит вентилятор в одном из компьютеров.

Хелен осторожно поставила кружку на стол. Макс поморщился. Гарри вынул из уха наушник. Один только Гектор никак не отреагировал. Но это как раз было нормально.

Хендрикс обвел нас взглядом, и улыбка постепенно сползла у него с лица.

– Что это с вами? – пробормотал он, после чего нервно улыбнулся девочке, которая стояла рядом с ним. Вполне возможно, что он уже успел описать нас как очень милых и дружелюбных людей. И, в общем-то, нисколько не приврал.

Просто сейчас мы находились в состоянии шока. Я, по крайней мере, точно.

Девочка-архитектор была среднего роста, стройная, но в этой стройности чувствовалась нездоровая худоба. Возможно, в свои лучшие дни она могла быть симпатичной или даже красивой – но точно не сегодня. Ее лицо удивительным образом не выражало абсолютно ничего – хотя она стояла посреди совершенно незнакомого ей пространства, в компании шестерых очень странных людей. Даже светлые волосы, собранные в не очень аккуратный хвост, добавляли ей неубедительности.

Девочка не смотрела на нас, она смотрела в пол со странной сосредоточенностью, а затянувшееся молчание постепенно стало заволакивать все пространство офиса тяжелой душной пеленой. Следовало что-то сказать, но все слова, которые шли на язык, были на редкость нецензурными. Я кинул взгляд на остальных. Они явно испытывали те же проблемы.

Но, с другой стороны, девочка совершенно не виновата в том, что Хендрикс успел наобещать нам тут с три короба.

– Как тебя зовут? – спросил я не очень любезно, и она резко вскинула голову.

Глаза глубокого серо-синего цвета встретились с моими, и на одно очень короткое мгновение я неожиданно увидел белоснежные горные вершины. Я удивленно моргнул. Видение пропало. Видать, в офисе впрямь стало не хватать кислорода, раз у меня пошли такие глюки.

– Меня зовут Элис, – ответила девочка спокойно.

Хендрикс посмотрел на меня с надеждой – видимо, он ожидал, что я поддержу светскую беседу и дальше. Я тяжело вздохнул. Компьютер, как будто чувствуя всеобщее напряжение, взвыл на октаву выше, пытаясь, вероятно, хоть немного охладить обстановку.

– И откуда ты к нам пришла?

– Из аэропорта Бостон-Логан, – ответила Элис. – Хендрикс быстро меня встретил.

Любопытно. Что она делала в Бостоне?

Хотя, с другой стороны, какое это сейчас имеет значение? А что я в свое время делал в Гималаях?

У каждого из нас своя история.

– Добро пожаловать. – Я шагнул вперед и протянул руку.

Элис пожала ее. Ее пальцы оказались неожиданно сильными. Цепкими.

– Меня зовут Ларс.

– Очень приятно, – кивнула Элис.

Я заметил, что она слегка морщится, как будто пытаясь собраться с мыслями. Но это было нормально. Конечно, наш офис – весьма дружелюбное пространство, но даже тут поначалу голова не очень хорошо справлялась.

Все по очереди – с некоторой неохотой – поздоровались с Элис. Последним был Гектор – он молча поднял руку в приветствии. Элис выжидающе смотрела на него, стараясь не пялиться на ярко-зеленый ирокез. Первой спохватилась Хелен.

– Это Гектор, – поспешила пояснить она, смущенно улыбаясь. Элис неуверенно кивнула Гектору. – Мы рады тебе, родная.

Все произошло очень быстро. Девочка Элис просто прикрыла глаза, и в то же мгновение в комнате резко подскочило напряжение, свет мигнул, погас, запахло паленой проводкой, и компьютер с душераздирающим стоном затих.

Некоторое время мы стояли в абсолютной тишине и темноте. Потом кто-то хлопнул в ладоши, и на потолке над нами зажегся одинокий квадрат света.

Хендрикс, задрав голову, сосредоточенно смотрел на лампу, видимо, пытаясь стабилизировать напряжение. Элис повернулась к нему. Выглядела она виноватой.

– Хендрикс, оно опять… Я говорила, что еще не готова.

– Глупости, – возразил он, все еще не опуская головы. – Ты отлично справляешься. Просто постарайся лучше контролировать свои эмоции. Здесь, в пространствах, им совсем не место, ты же знаешь.

Элис кивнула. Мы молчали.

Так мы узнали, что девочку Элис не стоит называть «родная». А еще – что она действительно очень крутой архитектор. Потому что только очень крутой архитектор может силой мысли обрушить напряжение в одном из самых защищенных пространств.

Впрочем, архитектор в пространствах всегда работает исключительно силой мысли. В конце концов, как еще прикажете работать в мире, который полностью придуман?

* * *

Однажды я нечаянно застал девочку Элис одну. Она сидела за рабочим столом Хелен, подперев голову руками, и взглядом включала и выключала настольную лампу. На звук моих шагов Элис обернулась. Лампа выключилась.

– Где Хендрикс? – спросил я, оглядываясь. По правде говоря, находиться вдвоем с девочкой-архитектором после того, что она натворила, не очень хотелось.

– Ушел за чаем, – ответила девочка вполне миролюбиво и отвернулась. Лампочка снова замигала.

– Перегорит, – заметил я спокойно. Элис снова обернулась.

– Да? Как тогда это работает? – слегка нахмурилась она.

– Что именно?

– Все это. – Она обвела глазами помещение офиса и пояснила: – То, куда я попала. Ведь если все вокруг придумано, и лампочка – тоже, она не может перегореть?

Я усмехнулся, подошел ближе и присел на край стола, так что Элис пришлось задрать голову, чтобы посмотреть на меня.

– Что Хендрикс успел рассказать тебе про пространства?

– Что их придумывают люди. Что мир, куда я попала, – это обратная сторона реальности, а каждое пространство – продолжение чьей-нибудь мысли. – Девочка Элис говорила четко и уверенно, как будто выучила наизусть учебник. – Когда человек в реальном мире думает или мечтает о чем-то, здесь появляется новый маленький мир, и чем больше людей думает об этом мире, тем более он стабилен. И эти миры связаны между собой, как связаны между собой мысли, цепочками причинноследственных связей.

Она замолчала, серьезно глядя на меня снизу вверх. Я мысленно восхитился. Насколько мне было известно, Хендрикс едва ли был способен передавать информацию хоть в сколько-нибудь систематизированном виде. Он был творческой натурой.

– Все верно, – кивнул я. – Наш офис – тоже пространство. И, как ты правильно заметила, целиком и полностью придуман. Но, – я увидел, что она собирается вернуться к своему вопросу про лампочку, – мы все – те, кто находится в этом пространстве, – постоянно о нем думаем. Поэтому офис выглядит таким реальным. Почти настоящим. И в нем работают те же закономерности, что и в реальном мире. Например, выключенные и включенные много раз лампочки перегорают.

Элис перевела взгляд на настольную лампу. Та коротко моргнула.

– Но в реальном мире нельзя выключать свет взглядом, – возразила Элис, снова поднимая на меня свои серо-синие глаза.

– Ты – архитектор, – мягко ответил я.

– И что это значит?

– Это значит, что ты можешь сама придумывать законы для пространства.

Элис задумалась.

– Хендрикс тоже архитектор, – заметила она. – Значит, и он может придумывать законы для пространства?

– Может, – согласился я. Пожалуй, не стоило с ходу рушить авторитет Хендрикса и рассказывать девочке, что тот, по большому счету, ни хрена не может. Разве что перегоревшие лампочки менять.

– А ты? – спросила Элис.

– Что я?

– Ты тоже архитектор?

Я покачал головой.

– Нет. Я – охотник. Хендрикс рассказывал тебе про охотников и операторов?

В этот момент одна из дверей открылась, и в офис вошел Хендрикс, осторожно неся на подносе две чашки и чайник. На моих последних словах он помотал головой. Поставил поднос на ближайший стол и сделал жест, предлагая мне продолжать. Я еле заметно поморщился. Старый лентяй.

Элис, которая сидела к Хендриксу спиной и потому пропустила всю пантомиму, ответила на мой вопрос:

– Нет, этого он не рассказывал.

Я вздохнул, с тоской глядя на скрывающегося за дверью Хендрикса, и начал:

– Если ты знаешь, большинство людей делятся на тех, у кого лучше развито творческое (или интуитивное) мышление, и тех, у кого лучше развито аналитическое. Поскольку мир пространств построен на мыслях, здесь имеет значение в первую очередь то, как человек думает и соответственным образом проявляются его способности. Поэтому люди, попадающие в пространства, обычно становятся охотниками или операторами. Аналитический способ мышления характерен для охотников. Они легко воспринимают устройство отдельно взятого пространства и поэтому вполне комфортно чувствуют себя в нем. Однако охотники редко могут пройти из пространства в пространство, потому что переход от одной мысли к другой почти никогда не продиктован чистой логикой. И вот тут на помощь охотникам приходят операторы. Они воспринимают пространства интуитивно, на уровне эмоций, впечатлений, ассоциаций. Благодаря этому оператор может легко прослеживать переходы между пространствами, выстраивать целые маршруты. Но по этой же причине оператору тяжело самому проходить по пространствам. Его мышление может начать прокладывать собственные пути, следовать своей логике и ощущениям, а не логике пространства, так что оператор никогда не сможет дойти до конечной точки своего путешествия. Именно поэтому большинство операторов предпочитают обосноваться в каком-нибудь одном защищенном пространстве и оттуда управлять сложной системой придуманных измерений, помогая охотникам перемещаться по ним.

Я замолчал, устав от такой длинной тирады. Элис нахмурилась, обрабатывая полученную информацию.

– А кто же тогда такие архитекторы? – спросила она после долгой паузы.

– Амбидекстры. Люди, у которых одинаково хорошо развиты оба типа мышления. И которые, соответственно, могут не только выстраивать связи и подстраиваться под чужие мысли – они сами могут менять пространства под себя.

Элис снова задумалась. Я встал и пошел за чаем, который принес Хендрикс, – во рту пересохло. «Не быть тебе лектором, Ларс», – с усмешкой подумал я – и невольно осекся.

Не быть.

Никогда.

– А почему охотники? – опять спросила Элис, вырывая меня из собственных мыслей. Я налил себе чай. – Про операторов понятно – а что делаешь ты, кроме того, что бегаешь по пространствам?

– Охочусь. – Я налил вторую чашку и вернулся к Элис.

– На?.. – подняла брови та, принимая у меня чашку.

Я отпил чай и еще раз украдкой вздохнул. Очень хотелось вернуть Хендрикса и переложить на него почетную обязанность по объяснению прописных истин – но, возможно, Элис могла решить, что я ее избегаю, и это могло расстроить ее.

А расстраивать Элис было пока что очень опасно.

Поэтому я сделал еще один глоток – и снова начал рассказывать:

– Когда люди думают или мечтают, появляются пространства. Но еще иногда люди боятся. И их страхи тоже получают воплощение в нашем мире – в виде гарпий.

Я заметил, как Элис слегка вздрогнула на последнем слове – но вопросов задавать не стала. Поэтому я продолжил сам:

– Гарпия – это такая квинтэссенция ужаса. Представь себе все самое страшное, что можешь, – вот это и будет гарпия.

На этот раз Элис посмотрела на меня и тихо возразила:

– Но самое страшное никогда нельзя представить. Самое страшное – это то, чего ты не видишь.

Я слегка усмехнулся.

– Значит, ты знаешь, что такое настоящий страх.

– Как же можно охотиться на то, чего нет? – снова нахмурилась Элис. Было забавно наблюдать, как она пытается все проанализировать, понять, осознать.

Пожалуй, из нее мог бы получиться хороший охотник.

– Именно поэтому у любого охотника должно полностью отсутствовать воображение. Неизвестное страшно, потому что это может быть все что угодно. А хороший охотник видит на месте гарпии что-то простое и понятное, подсмотренное в каком-нибудь ужастике или компьютерной игре. Ну а дальше надо просто уметь хорошо стрелять, – улыбнулся я.

Элис долго смотрела на свой чай.

– А если ты не умеешь стрелять, а тебе встретилась гарпия? – поинтересовалась она нарочито спокойно.

<1 2 3 4 5 6 >

На страницу:

Перейти

3 из 6