Натурщица

Олег Рой

Натурщица

© О. Рой., 2023

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2023

* * *

Памяти моего сына Женечки посвящается

Пролог

«Вот стыдоба, – пронеслась в голове Симы паническая мысль, затрепетала испуганным воробушком. – Стыдобища… Как я только могла на это согласиться, дура… Что я тут делаю?! Сижу голая перед мужиками. Кошмар, просто кошмар…»

«Не голая, а обнаженная», – тут же возразил в ее же, Симиной, голове голос Ани, администратора арт-пространства, художественной студии «Четвертое место».

– Не голая, а обнаженная, – подняв палец, поправила Анна, когда они беседовали перед самым началом сеанса живописи, на который Сима согласилась прийти. – Есть разница. Это в бане, извините, голые. И на нудистском пляже. А здесь вы – модель. Мне не особенно нравится слово «натурщица», но оно просто издавна прижилось, да и полностью отражает суть. На-тура. То есть натуральная, без одежды. Природная. Помните, как у Пруткова? «Тихо над Альгамброй, дремлет вся натура…» То есть природа дрем-лет.

Нет, Сима не помнила, «как у Пруткова». Она, собственно, даже не знала, кто он такой, этот Прутков. Кажется, в школе такого поэта не проходили. Учительница русского и литературы у них была просто ужасная, всего за несколько лет она ухитрилась напрочь отбить у всего класса любой интерес к чтению.

– «Дремлет замок Памбра, спит Эстремадура», – весело продолжала декламировать Анна.

– Не помню, – вздохнула Сима. – То есть очень смутно.

Анна внимательно взглянула на нее.

– Да и не надо, – неожиданно смягчившимся тоном сказала она. – Вам же не экзамен по литературе тут сдавать. Это Козьма Прутков, он мне просто нравится. «Дайте мне мантилью, дайте мне гитару, дайте Инезилью, кастаньетов пару» – ну и так далее.

Сима вежливо улыбнулась.

– Ну вот, – улыбнулась и Анна. – Развеселились наконец. А то вы что-то совсем оробели. Представьте, что вы просто… в костюме Евы. И все.

– Ну да… И все… – вновь растерянно пробормотала Сима.

– Да вы не волнуйтесь! – заверила Анна. – Все будет в порядке. Преподаватели практически все мужчины, и ассистенты-помощники (сегодня это Константин) тоже, но какая вам разница?! Вы пришли на работу, вот и все.

– А зачем ассистенты? – испугалась Сима.

– Обогреватели подключить, натуру посадить как нужно, печеньки принести, воду в кулере поставить, если кончилась, – отмахнулась Аня. – Обычное в процессе дело.

Они уже шли по коридору.

– А долго меня сегодня будут рисовать? – поинтересовалась Сима на ходу.

– Писать, – поправила Аня. – Это будет сеанс живописи. Обычно, когда собирается группа художников, сеанс длится часа четыре. Не пугайтесь – часы академические. То есть по сорок пять минут. Ну, плюс-минус. И минут пять-десять перерыв. Здесь не особо строго, не по звонкам, все же не учебное заведение. Это делается в основном для моделей, чтобы художники их не уморили. Шучу. За этим тоже, кстати, ассистент следит, а то художников иногда заносит, остановиться не могут, а моделям отдых нужен. Можно и во время позирования разминаться, не застывать столбом – это ведь тяжело, особенно с непривычки. Можно чаю попить, кофе. Там кулер в углу, чашки одноразовые. Сахар, ложечки. Сушки какие-нибудь. Так и скажете, если что – «перерыв на чай», ничего страшного. Главное – удобно сесть, чтобы не затекало ничего. Расслабиться и просто думать о своем.

– Да уж, подумать ой как много над чем нужно, – вздохнула Сима. – А в обычной жизни просто сидеть некогда – то одно, то другое…

– Вот именно, – улыбнулась администратор. – И да, сегодня не новички, а нормальные художники, у некоторых звания. Так что все серьезно.

Сима вдруг остановилась и всплеснула руками:

– Ой! Я растяпа…

– Что такое? – не поняла Аня.

– Я паспорт забыла, – огорченно ответила Сима. – И что теперь делать?

– Да ну, ерунда какая, – усмехнувшись и махнув рукой, сказала Аня. – Он вообще не нужен. Вы же не в штат устраиваетесь, да у нас и штата натурного как такового нет – всякий раз договариваемся с конкретным человеком. Деньги в конвертике получите, так что вообще о паспорте забудьте – вот еще… Ну, с богом. Все получится. Костя вам все объяснит. Да, Костя?

– Аск, – солидно кивнул тот и вдруг заразительно улыбнулся: – Еще не раз захотите нас посетить, у нас классно.

Костя был молодым, густо заросшим бородой, очень приветливым и легким в общении, так что Сима еще больше успокоилась.

Хорошо, что ей изначально разрешили сидеть в трусиках телесного цвета. Хорошо, что она к своим тридцати пяти годам не набрала жирка. Тогда бы вообще не знала, куда деваться от конфуза. Волшебный обмен веществ, гены и природная умеренность в еде позволяли ей долгие годы после девичества оставаться худощавой.

Нет, внешность и фигура Симы не были модельными. Ей очень подходило определение «нормальная». Такая среднестатистическая шатенка с глазами цвета чая и тихой улыбкой.

Сейчас она сидела на самом обыкновенном стуле, на сиденье которого была брошена плоская подушечка, а на спинку – белая драпировка. Сам стул стоял на подиуме, рядом помещался другой стул, куда Сима стыдливо положила свой халатик – до того как в аудиторию войдут работать художники, надо было подготовить саму постановку.

– Так, электрический свет нам для живописи не нужен, тем более сегодня дневной хороший, – приветливо бросил Костя, убирая в угол треногу, на которой был закреплен софит, и пошире распахивая шторы. – Не переживайте, с улицы вас не видно.

Сима опять незаметно перевела дух.

– Садитесь, как вам будет комфортно, – ободряюще продолжал помощник. – Стоя вам без навыка будет сложно, да и надо ли? Ничего, попишут сидящую натуру. Голову чуть вправо. Можно правую ногу чуть вперед? Спасибо. Руку правую просто положите на бедро. Да, на правое. А левую руку…

Он задумался.

– Сможете левую руку положить сзади на сиденье стула? Да, так хорошо. Только сильно опираться не надо, а то рука затечет… Отлично, то, что нужно. Хорошая пластическая поза.

Сима улыбнулась уголком рта. Она – «хорошая пластическая поза». Она – функция. Не живая Серафима Викторовна Смирнова, а что-то вроде гипсовой пирамидки. Голая… то есть обнаженная гипсовая пирамидка в трусиках телесного цвета. В костюме Евы. Ну и пусть. Деньги нужны очень, особенно сейчас, когда напасть за напастью. А здесь ей обещали более чем хорошие деньги… За четыре академических часа. И ничего не делать. За маникюр она получала гораздо меньше. Да вообще деньги обещали такие, что можно было подумать, что… но о таком лучше как раз не думать.

Сима честно пыталась представить, что она не голая, а именно что в костюме Евы. «Спит Эстремадура. А я тут как дура», – сочинились строчки, и она чуть не фыркнула, но сдержалась. А то войдут и подумают, что она вправду дурочка – сидит в одиночестве и хихикает.

И вот они вошли, художники, писать ее, Симу, и сердце сделало кувырок, дыхание чуть сбилось, а к щекам прилил жар. Они, конечно, не все разом зашли, а втекали неспешными ручейками – одна фигура, вторая, третья… Сима наблюдала искоса, боковым зрением, сидя прямо, словно аршин проглотила. Она должна здороваться? Или они? Или… Как это вообще тут принято?

– Ну, что, приветствую вас, коллеги, – негромко сказал вошедшим Костя, – модель на месте, и я не буду вам тут отсвечивать и мешать. Но если что, зовите, я рядышком, вы знаете где.

И ушел. «Представляете?!» – трепыхнулось в голове последнее паническое, и Симу внезапно отпустило.

Все. Ее ведь никто не ест, можно расслабиться. Тем более что, судя по окружающим, ничего особенного не происходит. Значит, надо настроиться на обычный рабочий лад. Она – пластическая фигура, и все тут.

Самое время подумать, «как же она дошла до жизни такой»…

Часть I

Как Сима дошла до жизни такой

Глава 1

«Ну что, стрекоза, отлеталась?»

А жизнь на периферии не сахар.

Кто рожден в большом городе, тому абсолютно неведомы проблемы маленьких городков, тем паче сельских поселений, а уж деревень-то…

Такая неаппетитная подробность, как отхожие места, к примеру. (Если кто за столом в данный момент, то прошу прощения за то, что на какое-то время придется отложить вилку.)

Так вот, двадцать первый век, на минуточку. Ну ладно, конец двадцатого. Но все равно! Кто-нибудь может вообразить, что в двухэтажном деревянном доме на несколько семей туалетом может быть самая обыкновенная, извините, дыра в деревянном стульчаке? Зачем нам об этом думать, скажете вы. Да затем, что «цивилизация начинается с канализации». А мы же люди цивилизованные, правда?

Ну хорошо, оставим этот вопрос. Но и все прочие темы периферии далеки от романтики. «Груба жизнь», как сказал некогда Чехов. Например, если жить в деревне, где практически нет никакой работы, а кушать-то надо и семью кормить. И, соответственно, как-то до этой работы добираться. Жизнь на отшибе цивилизации, в принципе, чаще всего безрадостна, а не зная истинных ее реалий, можно даже не поверить, что в наше время такое бывает.

Сима родилась в деревеньке Каменка, в Рамешковском районе Тверской области. Деревенька была в десяти километрах от районного центра. Мать Симы, Екатерина Сергеевна, работала бухгалтером в лесхозе и каждый день преодолевала это расстояние – летом на велосипеде, а зимой на автобусе. Остановка же автобуса была не вот чтобы «за углом», а в соседней с Каменкой деревне Прислон – до нее было три километра. Если переполненный автобус проезжал мимо (а такое бывало нередко), то эти десять кэмэ приходилось топать пешком. Летом и при хорошей погоде еще было терпимо, а вот представьте, каково это в ливень – когда грязь разъезжается под ногами, а сырой ветер пронизывает до костей. Или когда по нынешним погодам твои ноги месят сырую ледяную кашу. Не верится и не хочется даже представлять, правда? Но человек ко всему привыкает…

Сима отчетливо помнила, как стояла на дорожке у дома и ждала маму. Это было так волнующе – ждать маму! Сима напряженно всматривалась далеко за горизонт, боясь пропустить главный момент. Она была «впередсмотрящей» и стояла на носу корабля. Когда она была совсем маленькая, ей нравилось думать, что она стоит именно на носу корабля и от того, что она увидит, зависела вся команда. А какая команда? Она сама, Сима, да медведь Топтыжка. Этого медведя подарил ей папа (он тогда был трезвый и добрый), и Сима всегда спала не иначе как с медведем в обнимку. И с собой его брала – встречать маму. Мамин облитый солнцем силуэт на велосипеде появлялся в конце улицы, и сердце радостно вздрагивало. Она не знала, как правильно должен кричать впередсмотрящий, и всегда кричала:

– Земля!

Девочка в каком-то фильме видела, что взбудораженный матрос, вцепившись в канат, смотрел на горизонт, размахивал своей шапкой и кричал: «Земля!», – и лицо у него было очень радостное.

– Почему «земля»-то? – смеясь, спросила как-то мама, услышав дочкин ликующий вопль.

Та объяснила как могла:

– Мам, просто очень ты долгожданная! А я как будто на кораблике и вперед смотрю, а тут вдруг ты.

Мама на минуточку задумалась.

– Ну… Если на кораблике, тогда они вроде как кричат: «Прямо по курсу», что ли.

– Я тоже буду кричать: «Прямо по курсу!» – подпрыгнула и захлопала в ладошки девочка.

Как любому ребенку, ей хотелось радоваться жизни, но в их деревне радостей и развлечений было маловато. Жил на их краю мужичок, его все звали Шутник, потому что он, слегка подшофе, любил на улице приставать к односельчанам с вопросом: «Эй, ты чего мои штаны-то надел?! Да я шучу-у!»

Ну или вот сосед, дядя Коля Котызин, – один раз, напившись гораздо сильнее, чем Шутник, он, сбегая со ступенек своего крыльца, не рассчитал силы. Пробежав до заборчика, он ткнулся в него головой, упал да так и заснул. Сима потом играла «в Котызина» – сбегала с крыльца, нарочито шатаясь, пробегала несколько шагов до заборчика, с криком «Бу-ум!» стукалась в него растопыренными руками, падала и делала вид, что спит, свернувшись калачиком. Мать хватала ее в охапку: «Горе ты мое!» – и уносила в дом, а Сима очень веселилась.

Весь мир был для нее игрой, и одно время ей очень нравилась морская тематика. Вероятно, запомнился какой-то из фильмов, которые Сима очень любила смотреть по их старому телевизору. Таращилась глазенками в «движущиеся картинки» с самого младенчества и хорошо под них засыпала. Книжек в их доме почти не было, а уж фильмы – это были потрясающие миры, в которые Сима ныряла с головой.

Как-то раз после сильного дождя у них посреди двора образовалась большая лужа. Для пятилетней Симы она, понятное дело, была морем. Сима надела мамины резиновые сапоги (своих у нее еще не было) и, осторожно подволакивая ноги, стала входить в эту лужу все дальше и дальше, пока не оказалась на самой ее середине. И вода в луже тоже дошла выше, чем до середины маминых сапог. Сердце девочки зашлось от восторга. Она стояла в самом центре моря! И чувствовала себя настоящей Владычицей Морской.

– Я – царица морей, – тихонечко сказала Сима сама себе.

И ей очень это понравилось. Царица морей! Не только этого, а вообще всех! И она стала представлять себе, что начался шторм и поднялись большие-пребольшие волны. Пожалела, что не догадалась сделать ни одного бумажного кораблика, и сама стала раскачиваться, как кораблик. И от нее в самом деле стали расходиться волны. В воображении Симы это были огромные изумрудные валы, обрушивающиеся на беззащитное суденышко. Но получилось так, что Сима не учла ни вязкости дна, ни того, что сапоги были очень не по размеру – и она сама стала беззащитным суденышком. После очередной раскачки ее маленькое тельце повело в сторону, а сапоги застряли в жидкой каше на дне лужи. И бедная девочка, конечно, плюхнулась, подняв на этот раз настоящую волну, а потом разразившись ревом. Так было обидно! Царица морей, а упала, как будто самая обыкновенная пятилетняя девочка, в самую грязищу…

Все дети, заигравшись, могут упасть, экое дело. Но родители на это реагируют по-разному. Кто знает, что было бы, если бы это увидела мама, но та в это время кормила кур на заднем дворе, и падение царицы морей узрел отец. Так Сима узнала новое слово.

– Ах ты, шалава малолетняя! – сердито закричал Виктор Иванович, выбегая из дома.

Брезгливо схватив дочь за бока, он выдернул ее из лужи (один сапог так и остался торчать в ее центре памятником неудавшемуся царствованию) и держал на вытянутых руках.

– Катька, – воззвал он в сторону курятника. – Забирай шалаву эту! Всю рубаху мне изгадила!

Отец кричал и другие слова, которые Сима уже успела узнать от него, как знала и то, что слова эти нехорошие и ругательные. Он говорил их в те дни, когда от него, как и сейчас, пахло водкой, и Сима давно поняла, что водка – это плохо. Потому что папа кричит на маму и иногда даже дерется с ней. Ну, как дерется. Он, конечно, гораздо сильнее мамы, раз большое полено может расколоть одним ударом колуна, поэтому мама просто его отталкивала, но ей иногда здорово доставалось. Это всегда было очень страшно, и сейчас Сима, пересилив себя, перестала плакать и сжалась в комочек в ожидании развязки.

Развязка наступила очень быстро. Прибежала мама, выхватила Симу из отцовских рук:

– Горе мое! – и отцу: – Да уйди ты, Витька, черт пьяный! Спать иди!

Как ни странно, отец безропотно пошел. Как потом выяснилось, не спать, а «догоняться» – то есть пить дальше.

Было лето, поэтому искупать перепачканного ребенка не составило особого труда. Симины одежки Екатерина Сергеевна сразу бросила в стоящий во дворе таз, а дочку быстро ополоснула водой из бочки, черпая ее висевшим там же ковшом. Вытерла, переодела в сухое и забрала с собой. Посадила на траву на старый, но чистый вязаный коврик, закутала в ватник и продолжала кормить кур. А дальше… Сима запомнила суету и тряску и то, как страх от криков пьяного отца перешел в покой, когда она, уже переодетая, сидела на вязаном тряпочном коврике, а ватник был для нее как одеялко. В тепле и приятной полудреме она вдруг увидела совсем другую картину – вот она сидит на ковре-самолете, рядом трезвый отец в белой рубашке. Мама наливает всем чай, и рядом стоит большое расписное блюдо с ароматными пирогами. Ветер развевает мамины волосы, и мама такая красивая-красивая, а отец добрый-добрый. Ямочка на щеке. Он когда улыбается, у него на щеке появляется ямочка. Жалко, что он так редко улыбается… И еще птицы поют. То есть птицы кудахтали, как куры, – в воображении Симы.

– Мам, а что такое «шалава»? – вспомнила вдруг Сима.

– Слово нехорошее, – буркнула мать. – Не повторяй всякое.

– Это папа сказал, – не сдавалась пытливая дочь.

– Папа скажет так уж скажет, – хмыкнула Екатерина Сергеевна. – Не повторяй, говорю, плохие слова, бранные. Слушайся мать!

И Сима послушалась и стала «досматривать свой фильм» с ковром-самолетом, ведь это было гораздо лучше, чем нехорошие слова. Вскоре она угрелась под ватником, а потом провалилась в сон, и сон был тоже красочный и радостный. Но когда она проснулась дома под настоящим одеялом, реальность оказалась лишенной красок и наполненной все той же руганью и страхом – отец появился, громыхая чем-то на весь дом и падая, как дядя Коля Котызин. Мама поспешно унесла маленькую Симу соседке бабе Вале. Баба Валя всегда пускала к себе маму, жалела ее, а отца шугала.

Отец бабу Валю побаивался, у нее младший брат в Твери милиционером работал, и только этим милиционером отца на какое-то время можно было припугнуть и утихомирить. Потому что несколько раз он приезжал к сестре в деревню и даже заходил к ним с мамой – большой-пребольшой, как двустворчатый шкаф. Говорил он, как в бочку гудел, – басовито и раскатисто – про какую-то «тюрягу» и, что удивительно, совсем не пил. Баба Валя говорила про брата: «Больная печень». А когда Сима оказывалась у нее в гостях, что бывало частенько, то ее тоже сажали перед включенным телевизором.

Сима и в самом деле очень любила смотреть фильмы. Как ни странно, они нравились ей гораздо больше, чем мультики.

– Почему, доча? – поинтересовалась как-то Екатерина Сергеевна.

– Ну, мам, мультики же невсамделишные, – объяснила дочка. – А тут все взаправду.

Она искренне считала, что так, как в фильмах, – это и есть взаправду. Даже более взаправду, чем в жизни. Поэтому иногда, когда отец напивался, он представлялся ей каким-то лесным волосатым чудовищем. Он и на маму в ее «собственных фильмах» кричал этим словом «шалава», а Сима запомнила, что оно нехорошее. Но она никогда не верила, что ее добрая мама может быть какой-то там «шалавой». Ей представлялось, что это что-то вроде ожившего лохматого шалаша из веток с листьями, такая своеобразная избушка на курьих ножках, в которой сидит злобная крючконосая карга. Карга, подхватив свой шалаш двумя руками, как подол платья, бегала и пиналась лохматыми, как у отца, ногами, обутыми в тяжелые армейские ботинки, добытые им где-то в городе на барахолке. Кто-то, может быть, и посмеялся бы над такой картиной, но Симе было совсем не до смеха – ей было страшно, потому что папа действительно в пьяном угаре сильно пинался. Сколько раз он попадал ботинками маме по коленям, и мама беззвучно плакала, а потом долго и сильно хромала после очередной отцовской бучи.

Симе было очень жалко маму, но что она могла поделать? Ведь никакой добрый молодец никогда не приходил к ним на выручку. И воображаемые «фильмы» постепенно из светлых и радостных становились все более мрачными, а сны сменялись кошмарами, от которых девочка посреди ночи с криком и плачем просыпалась.

– Дядька злой пришел, – сквозь слезы объясняла она перепуганной спросонья маме.

– Какой дядька?

– Дядька папа…

– Не говори так, доча, – вздыхала мать.

– Ладно, не буду, – соглашалась дочь.

Но Сима все чаще про себя так его и называла – «дядька папа». Она даже маме боялась в этом признаться, потому что об этом мог случайно узнать отец, которого Сима со временем стала бояться как огня. И только любимый медвежонок Топтыжка напоминал ей о том, что когда-то, давным-давно, отец был добрым и хорошим.

Но всему приходит конец – и терпению Екатерины Сергеевны он тоже пришел. В один прекрасный – но вряд ли это определение здесь уместно – день, когда отца послали на машине в командировку с ночевкой, она спешно собрала свои и дочкины нехитрые пожитки и ушла из дома. Сима очень ярко запомнила, как они с мамой быстро шагали по дороге к остановке – в одной руке у нее был Топтыжка, а в другой портфель. Симе было тогда восемь и училась она во втором классе. К этому времени Сима уже многое понимала. Что спасение ниоткуда точно не придет, а спасение утопающих – это дело рук самих утопающих. И что маму она должна беречь и не огорчать – и так огорчений хватает. Поэтому она делала все, что было в ее пока еще детских силах, – помогала по дому и училась без троек. И еще постоянно что-то чирикала в блокнотике – то маленьких птичек, то цветы.

– Ишь, ловкие какие, – заметила как-то мама, заглянув ей через плечо, что там дочка рисует. – А что такие маленькие-то?

Сима пожала плечами:

– Ну… так. Нравится все маленькое рисовать. Аккуратненькое.

– Ну, рисуй-рисуй, – погладила ее мама по голове. – Уроки-то успеваешь делать?

– Конечно. – Сима заторопилась и с гордостью развернула дневник: – Смотри, по русскому четыре, по математике четыре, а по рисованию целая пятерка.

– За птичек, что ль, твоих? – пошутила мать. – Рисовунья ты моя…

Они пока что переселились к маминой маме, то есть бабушке Симы в село Кушалино. Это было от работы еще дальше, но бросить ее и думать было нечего. В маленьких поселках каждое место на счету, и все держатся за свои рабочие места, как утопающие. Поэтому Сима с мамой года полтора жили у бабушки, и добираться до работы стало еще маетнее.

Но зато уже никто не устраивал пьяных драк, потому что вскоре после переезда мама Симы подала на развод.

– На алименты еще подай, – жестко и строго сказала бабушка. – Не прокормиться так.

– Ну так неужели, – ответила Екатерина Сергеевна.

А через полтора года им чудом дали комнату в бараке в Рамешках – деревянном доме на три семьи. Из удобств – печка, вода во дворе в колонке, а туалет – все та же дырка, хоть и в доме. Но спалось уже спокойно – без кошмаров…

Отец один раз, в самом начале, приехал «за семьей», чисто одетый, трезвый. Но мать устроила ему неожиданно бурный «от ворот поворот» – похоже, они оба такого отпора не ожидали. За Катю все встали горой, а он почувствовал себя не в своей тарелке – пришлым, ненужным, лишним. Быстро стушевался и «свалил в туман», как выразилась мама. Пытался там, дома, распускать про «бывшую» всякие слухи, но односельчане прекрасно знали про их быт все. Поэтому не верили, но помалкивали, и только мужики по пьяной лавочке из мужской солидарности поддакивали и бодрились: «Да мы ей…» Но до дела никогда не доходило. А потом Виктор Иваныч подался шоферить куда-то совсем далеко, да так след его и затерялся. Алименты, правда, приходили – и то ладно.

Как они жили? Выживали. Лихие девяностые – для всей страны время нелегкое, а уж для небольших городков, поселков и деревень – тем более. Мать приходила с работы поздно, валилась с ног, и хозяйство очень быстро перешло в руки маленькой Симы. Спасали маленький огород да оптимизм мамы, всегда повторявшей: «Если уж в войну люди выжили, то и мы справимся».

Так Сима потихоньку постигала взрослую сельскую жизнь, без иллюзий. Но у нее было «ее кино». Да и мама, зная о дочкином пристрастии, всегда отпускала ее в местный клуб на всякие фильмы. Привозили разные, в том числе и иностранные. А уж когда они вместе выбирались иногда в Тверь, посещения кинотеатра были обязательными и торжественными – ну как еще могла Екатерина Сергеевна порадовать дочку?

Как-то раз, когда Сима училась уже в пятом классе, мама приехала с работы позднее обычного, но очень оживленная и радостная, с большущим букетом ромашек. А ромашки были не такие, какие у них в полях растут, а другие – большие, как довольные собой солнышки.

– Мам, это чего? – спросила Сима.

– Ничего, – ответила мама и почему-то смущенно засмеялась.

– Хахаль, что ли? – подтрунила соседка.

– А хоть бы и хахаль, – задорно вскинула голову Екатерина Сергеевна. – Тебе что?

– Да ладно тебе, – добродушно мотнула головой та. – Дело молодое, тебе еще гулять да гулять.

– Не до гуляний, – хмыкнула Екатерина Сергеевна и поспешно унесла к себе свои ромашки и не слышала, что тихонько сказала ей в спину соседка – впрочем, беззлобно и со вздохом:

– Ну, да, какие уж гулеванья, с прицепом-то…

К пятому классу Сима уже, конечно, знала, и что такое хахаль, и что такое прицеп. Прицеп – это она, Сима. А хахаль – новый мамин муж, наверное.

Воображение давно, до «хахаля», рисовало ей мужчину для мамы – в клетчатой рубахе, джинсах, шляпе и с сигарой в зубах. Ковбоя, наверное. Сима обожала фильмы, где были ковбои. Правда, там индейцы были добрее и красивее, но Сима придумала «хорошего» ковбоя, в сапогах со шпорами.