Поручик Ржевский и дама-вампир

Тасенька радостно улыбнулась и встала, чтобы поздороваться с Ржевским. Она, кажется, хотела сделать реверанс, но поручик протянул ей руку для пожатия, и Тасенька обрадовалась ещё больше.

Рукопожатие – самое уместное приветствие для приятелей, однако «бобрёнок», вскочив вместе с Тасенькой, посмотрел на поручика косо, будто подозревал, что за приятельскими жестами что-то кроется.

Старушка Белобровкина меж тем громко произнесла, обращаясь к Ржевскому:

– Опять ты! Неужто передумал? К внучке свататься всё-таки будешь?

– Бабушка! – укоризненно воскликнула Тасенька. – Мы с Александром Аполлоновичем друзья.

«Бобрёнок» продолжал смотреть косо. И даже тогда, когда Ржевский кланялся старушке.

Наконец очередь здороваться дошла до самого «бобрёнка», и хозяин дома объявил:

– Это мой сын Пётр. Познакомьтесь, Александр Аполлонович.

«Бобрёнок» нехотя кивнул, а Ржевского вдруг осенила догадка.

– Надо же! – Поручик удивлённо воззрился на Бобрича. – Не думал, что вы, Алексей Михайлович, так прогрессивно мыслите.

– Благодарю, но… – пробормотал Бобрич. – Это вы к чему?

Ржевский развёл руками.

– А как же! Из всех моих знакомых только вы признали ребёнка, прижитого от крепостной. Обычно таких детей не растят в доме и не показывают гостям.

– Что? – У Бобрича округлились глаза.

– А супруга ваша не против, что Пётр живёт в доме? – продолжал удивляться Ржевский. – Жёны обычно не любят, когда у мужа детишки от интрижки.

Жена Бобрича ахнула, а хозяин дома, стараясь говорить спокойно, произнёс:

– Александр Аполлонович, вы не поняли. Пётр – мой законный сын. Мой и моей супруги. Отчего вы решили, что его мать – крестьянка?

– А почему он одет так странно? – спросил Ржевский, глядя крестьянскую рубаху «бобрёнка», тоже стоявшего с круглыми глазами. – Не нашлось для него фрака?

Бобрич, услышав это, засмеялся, а вслед за ним – супруга и дочки.

– Вот оно что! – воскликнул Алексей Михайлович и шутливо погрозил пальцем сыну: – А я говорил тебе, Петя, что надо одеться иначе. Не вовремя ты восстал против моды. Подождал бы осенней распутицы, когда гости к нам не ездят. Когда посторонние тебя не видят, восставай сколько угодно.

– Следовать моде – значит быть рабом! Рабом чужих вкусов, – гордо заявил младший Бобрич.

– Петя у нас оригинал, – торопливо пояснил старший Бобрич, будто опасаясь, что гостю опять что-нибудь подумается.

– Кант говорил, что в основе моды лежит тщеславие и глупость, – продолжал Петя.

– А Кант – это кто? – спросил Ржевский. – Знакомый ваш?

– Кант – великий немецкий философ, – снисходительно ответил Петя. – Увы, он умер больше двадцати лет назад, поэтому я имею счастье быть с ним знакомым только по его трудам.

– Пётр долго учился за границей, – опять пояснил старший Бобрич. – В Гёттингенском университете. И уверяю вас, Александр Аполлонович, что в Европе мой сын косоворотку не носил. Приехал, одетый по последней моде, а здесь вот уже два месяца оригинальничает.

– Кант говорил, – важно заметил Петя, – что лучше быть одетым по моде, чем в старомодное платье. Но здесь, на родине, я увидел, что мой выбор не ограничен модным фраком и немодным. Есть национальная одежда, которая вне времени и вне моды. И тогда я избавился от модных оков!

– Хватит об этом, Петя, – мягко улыбнулась хозяйка дома. – Прошу всех к столу.

* * *

Стол ломился от кушаний. Всю посуду еда заполняла почти до краёв. Это в городах кладут поменьше, чтобы гость видел изысканные узоры на тарелках, а хозяин мог бы небрежно заметить, что сервиз французский, но деревня – другое дело! Там не стремятся похвалиться посудой, зато кормят до отвала.

Это обстоятельство было очень кстати. Ржевский мог делать вид, будто впечатлён обилием хозяйских разносолов. Лишь бы не смотреть на своих ближайших соседок по столу – Машеньку и Настеньку.

Поручик сидел как раз между ними, с длинного края, а те пытались бросать на гостя «колдовские взгляды». Правда, у девиц недоставало опыта, поэтому выглядело всё так, будто они хотят не околдовать, а сглазить.

Как бы там ни было, Ржевский решил не поддаваться и поэтому с нарочитым интересом разглядывал стол.

– Да тут целый пир! – воскликнул поручик. – Это что? Уха? – спросил он, глядя на уху, когда лакей поднял крышку супницы. – А это что? Пироги? – спросил Ржевский, глядя на пироги. – А это заливная рыба? – спросил он, глядя на заливную рыбу.

Наконец поручик определил для себя стратегию: на этих двух девиц вообще не смотреть, даже если они с ним заговорят, а смотреть прежде всего на Тасеньку, которая сидела как раз напротив – между старушкой Белобровкиной и «бобрёнком» Петей.

Конечно, поведение поручика могли истолковать превратно. Особенно – Белобровкина, которая сегодня уже говорила про сватовство, а если предполагаемый жених почти всё внимание станет уделять её внучке, то старушка тем более уверится, что дело идёт к свадьбе.

«Ну и что ж теперь! – подумал поручик. – Если Тасенька согласилась быть другом, то пусть исполняет дружеские обязанности». Друг должен помогать в беде. И если Ржевский оказался меж двух огней, а точнее – меж двух барышень, распалённых желанием замужества, то Тасеньке следовало по-дружески выручить поручика. Тем более что она сама невольно заманила его в эту западню.

Меж тем лакеи налили уху из супницы в тарелки, а старший Бобрич, сидевший с торца, во главе стола, как только получил наполненную тарелку, показал себя истинным гурманом. Склонился над кушаньем, втянул ноздрями аромат, блаженно вздохнул и не спеша снял пробу. Правда, вышел конфуз – пробуя уху, Бобрич хлюпнул, да так громко, что сидевшая по правую руку от него Белобровкина, почти глухая, расслышала.

– Когда я молода была, – проворчала она, ни к кому не обращаясь, – во время больших застолий всегда оркестр играл. И много пользы от того оркестра получалось. Во-первых, развлечение. Во-вторых, для пищеварения хорошо. А в-третьих, если кто-то хлюпнет, чавкнет, пукнет, или в животе у кого заурчит, за музыкой этого было не слыхать. А сейчас застольная музыка не в моде. Все считают себя воспитанными, на живот не жалуются и полагают, что музыкой заглушать уже нечего. А я вот полагаю, что поторопились музыку отменить. Поторопились!

– Если хотите, – сказала жена Бобрича, сидевшая на другом конце стола, напротив мужа, – я прикажу позвать Фёдьку, сына нашей кухарки. Он прекрасно играет на скрипке.

– Да ни к чему теперь, – всё так же ворчливо ответила Белобровкина. – Угощение вкусное – и на том спасибо.

– Кант считал, – задумчиво произнёс Петя, – что всякий человек предпочтёт вкусно покушать без музыки, чем слушать музыку и ничего не есть.

Ржевский тоже решил ввернуть своё слово:

– Кстати о музыке. Когда я служил в Мариупольском полку, был у нас трубач, который хвастался, что сыграть может всё, что ни попросишь. И вот приезжает к нам в полк высокое начальство.

Поручик чуть огляделся, чтобы убедиться, что его слушают, а Бобрич воскликнул:

– О! Александр Аполлонович сейчас побалует нас одной из своих знаменитых армейских басенок!

– Отчего же басенок? Всё – чистая правда! – возразил Ржевский и продолжал: – У нас к приезду начальства, конечно, стол накрыт: вино, закуска, но только с развлечениями плохо, поэтому зовём того самого трубача. Высокое начальство спрашивает: «Ты «Калинку» можешь сыграть?» Трубач говорит «могу» и играет. Начальство спрашивает: «А гимн России можешь?» Трубач говорит «могу» и играет. Тогда начальство совсем разошлось: «А Баха можешь?» Трубач задумался и говорит: «Тоже могу».

– А откуда ваш трубач знал музыку Баха? – удивился Петя.

– А вы, юноша, считаете, что мы в армии совсем одичали? Баха не знаем? – спросил Ржевский. – Знаем. Поэтому трубач подумал и говорит: «Сыграть могу, но только не на трубе, а кулаком по двери». Начальство говорит: «Ну давай». Трубач подходит к двери и кулаком по ней: «Бах-бах-бах-бах». И второй раз, но помедленней: «Бах, бах, бах, бах…»

– Это же не Бах! – воскликнул Петя. – Это Бетховен. Тот отрывок, когда судьба в дверь стучится.

– Почему Бетховен? – возразил Ржевский. – «Бах-бах-бах-бах» это Бах. Очевидно же! – Он вздохнул: – Хотя начальство тоже сказало, что не Бах.

– Вот! – воскликнул Петя.

– Однако наши офицеры за трубача заступились, – продолжал рассказывать Ржевский. – Конечно, с высоким начальством спорить не следует, но если честь полка на кону, то дело другое! Долго спорили и ни к чему не пришли, потому что под рукой не оказалось нот. А были бы ноты…

История явно понравилась большинству слушателей. Особенно Тасеньке, которая почти смеялась, но Петя, глядя на неё, насупился.

– И всё-таки это Бетховен, – сказал он.

– А ноты у вас есть? – спросил Ржевский.

– Нет, но…

– Тогда не спорьте, юноша, – перебил поручик. – Будут ноты, тогда откроете их и увидите, что это Бах. – Ржевский откинулся на спинку стула, тем самым давая понять, что разговор окончен.

– Умный человек может изменить мнение, а дурак – никогда, – сквозь зубы процедил Петя.

– Что вы там сказали? – приподняв правую бровь, спросил поручик.

– Это не мои слова. – Младший Бобрич вздохнул, явно устав спорить. – Это Кант сказал.

– Ловко вывернулись. – Ржевский улыбнулся. – Будь это ваши слова, я бы вас на дуэль вызвал. А с Канта что возьмёшь! Он же покойник.

– Прошу вас: не надо дуэлей! – воскликнула хозяйка дома и обернулась к сыну: – Петя! Как ты ведёшь себя с гостем? – Она с мольбой посмотрела на гостя: – Александр Аполлонович, прошу вас, не сердитесь на него.

– Ради вас, мадам, я даже на Канта сердиться не буду. – Поручик любезно улыбнулся. – К тому же «дурак» – далеко не самое страшное оскорбление.

– Кант говорил, – с некоторой опаской произнёс Петя и на всякий случай повторил: – Кант говорил, что для мужчины обиднее всего, когда его назовут глупцом.

– А для женщины – если скажут, что она некрасива, – добавила Тасенька. – Я ведь правильно цитирую Канта?

Ржевский вдруг заметил, что Петя смотрит на Тасеньку с восторгом, будто она – чудесное неземное существо.

– Да, – еле слышно прошептал младший Бобрич. – Вы цитируете верно.

Однако в следующую минуту его восторг сменился унынием, потому что Тасенька сказала:

– Тогда позвольте мне не согласиться с Кантом.

– Но почему? – спросил младший Бобрич.

– Потому что я знаю свои обстоятельства, – сказала Тасенька. – Я – не красавица, и родные часто повторяют мне это ради моего же блага, так что мне грех обижаться. – Она мило улыбнулась. – Видите? Кант не всегда прав. Иное дело, если бы мне сказали, что я глупа. Вот это было бы для меня обиднее всего.

– И я тоже не соглашусь с Кантом, – подхватил Ржевский. – Кант, судя по всему, вращался в кругу учёных людей, где быть дураком и впрямь позорно, но если бы Кант поговорил с кем-нибудь попроще… да хоть с гусарами нашего Мариупольского полка, то знал бы, что для мужчины не так страшно быть дураком, а вот импотентом – страшно.

За столом повисло неловкое молчание. Никто не знал, что ответить на замечание Ржевского, поэтому поручик решил сам прервать затянувшуюся паузу:

– Кстати об импотентах, – сказал он. – Ко мне вчера приезжал странный тип по фамилии Крестовский-Костяшкин. Сказал, что у него имение в здешних местах. Знаете такого?

Все Бобричи и Тасенька озадаченно переглянулись. Как видно, эту фамилию они слышали впервые.

– Значит, не соврал. – Ржевский пожал плечами. – Этот тип мне говорил, что в нашей округе почти никому не известен.

– А я его знаю, – подала голос старушка Белобровкина, и в этот самый момент где-то неподалёку грянул гром. – Нечисть польская, – добавила она.

В комнате разом потемнело, после чего за окнами сверкнула молния.

– Ой! – дружно взвизгнули девицы Бобрич.

Участники застолья настороженно замерли, и только хозяин дома поспешил успокоить всех:

– Ну что вы! Это же гроза. Летняя гроза.

Будто в подтверждение его слов в комнате стало чуть светлее, а затем послышался звук проливного дождя, капли забарабанили по стёклам. Где-то неподалёку ещё раз громыхнуло, но это уже никого не напугало.

Хозяйка велела слугам принести свечи, а Ржевский меж тем решил расспросить Белобровкину. Слово «нечисть» заставило поручика забеспокоиться, ведь он вспомнил, как кухарка Маланья говорила про упыря.

– Так этот Крестовкий-Костяшкин – поляк? – спросил Ржевский.

– А? – не расслышала старушка. – Кто пошляк? Пошляк тут один – ты.

Поручик успел забыть, что та глуховата. Он задумался, как бы крикнуть так, чтобы не напугать никого за столом, но на помощь пришла Тасенька: склонилась к бабушке и чётко повторила вопрос про поляка.

– Наполовину, – ответила Белобровкина. – Папаша его был поляк – Казимир Крестовский. Полвека тому назад, после того как русские, прусаки и австрияки поделили Польшу, этого Казимира сослали в Сибирь вместе с другими поляками, кто выступал против раздела. Пожил этот Казимир в Сибири лет десять и попросил помилования.

– А сынок откуда взялся? – нетерпеливо спросил поручик.

– А? – переспросила Белобровкина.

Тасенька повторила вопрос, а старушка хмыкнула:

– Ты не знаешь, откуда дети берутся?

– Я хочу знать, откуда он взялся в наших местах, – всё так же нетерпеливо пояснил поручик.

– Не перебивай! – Белобровкина погрозила Ржевскому пальцем и продолжала: – Так вот… Казимир этот помилование получил, но с условием, чтобы в польские земли не совался. Тогда он решил поселиться ближе к Петербургу, но по пути туда задержался в наших местах. То ли коляска поломалась, то ли занемог, но приютила его здешняя помещица Костяшкина, вдова. Детей у неё до той поры не было.

– А после того, как приютила гостя, дети появились? – спросил Ржевский.

Тасенька задумалась, повторять ли это, но бабушка сама всё расслышала.

– Пошляк! Постыдился бы! Тут барышни за столом, а ты взялся рассуждать, откуда дети берутся.

– Так вы же сами начали! – попытался оправдаться Ржевский. – А я разговор поддерживаю.

Белобровкина отмахнулась и продолжала:

– Да, дети у Костяшкиной появились, но сперва Казимир Крестовский на ней женился. Всё официальным порядком. Даже свадебное путешествие было. Но Костяшкина уж очень казнила себя, что прежнему мужу детей не родила и род Костяшкиных угаснет. Поэтому с самого начала настояла, чтобы дети двойную фамилию носили: пускай хоть такие Костяшкины останутся. И крестили их, конечно, в православии, хотя Крестовский-то сам католик был…

– А его сын? – Поручик никак не мог дождаться окончания рассказа. – Вы сказали, что он нечисть. Почему?

– А? – Белобровкина опять сделалась глухой, поэтому пришлось Тасеньке снова вмешаться.

– Так я к сыну и веду! – воскликнула старушка. – Костяшкина двоих детей родила: сына и дочку, а лет через пять после свадьбы померла. Уж не знаю, отчего, а только Казимир как будто даже обрадовался. С женой жил русским барином, а как овдовел, то зажил польским паном. Детей воспитывал на польский лад, так что сынок его – Владислав Казимирович – вырос поляк поляком. Да и дочка получилась такая же – не барышня, а панночка. Отец просватал её за поляка и в польские земли отправил, и сыну тоже нашёл невесту нездешнюю – полячку. Приехала она из далёкой глуши. То ли возле Карпатских гор это место, то ли в самих горах. Глушь, короче говоря.

– А может, невеста приехала из Трансильвании? – с улыбкой спросил Петя, до этого молчавший.

Тасенька чётко повторила бабушке вопрос.

– А разве там польская земля? – удивилась Белобровкина.

– Нет, – помотал головой Петя, а старушка нахмурилась:

– Раз это земля не польская, что ты меня путаешь? Говорю же: невеста была полячка.

– Да я так, – пытался оправдаться Петя. – Польские земли лежат по соседству с Трансильванией, а в самой Трансильвании находится значительная часть Карпат. К тому же Трансильвания – поистине медвежий угол. Вы сказали «глушь», вот я и вспомнил самое глухое место всей Европы.

– Но почему Владислав Казимирович – нечисть? – в который раз спросил Ржевский, решив во что бы то ни стало добиться ответа.

Тасенька повторила и этот вопрос, а Белобровкина ещё больше нахмурилась.

– Почему нечисть? – грозно произнесла она. – Да оттого, что Казимир после смерти жены тайно перекрестил обоих детей в католики! Оттого и получилось, что Казимирова дочка вышла за поляка, а Казимиров сынок на полячке женился. Среди русских найти католиков мудрено, а среди поляков и искать не надо – все они католики.

Поручик облегчённо вздохнул:

– Ну и ладно. А то ходят слухи, будто этот Владислав Казимирович – упырь.

За столом все ахнули кроме Белобровкиной, которая опять не расслышала. Пришлось Тасеньке в который раз повторять слова Ржевского.

Бобричи уже успокоились и принялись доедать остывающую уху, когда старушка задумчиво сказала:

– А может, и упырь.

Глава семейства Бобричей застыл с ложкой в руке, а его жена воскликнула:

– Как упырь! То есть с нами по соседству живёт упырь? – Она обеспокоенно посмотрела на дочерей. – Но упырей не бывает. Это же сказки.

– А может, и упырь, – всё так же задумчиво повторила Белобровкина. – А может, и нет никакого Владислава Казимировича. Может, это сам Казимир притворился своим же сыном, чтоб никто не удивлялся, отчего Казимир так долго живёт и не помирает. Жену уморил, а сам живёт.

– Бабушка, но ведь у господина Крестовского была ещё и дочь, – возразила Тасенька. – Откуда же она взялась? Ведь после того, как человек стал упырём, у него дети не родятся.

– А ты тоже знаешь, откуда дети берутся? – Белобровкина подозрительно посмотрела на внучку, а затем на Ржевского и сказала: – Вот, пошляк! Твоё влияние.

– Бабушка, Александр Аполлонович здесь ни при чём, – поспешила оправдаться Тасенька. – Про детей я в книжке читала.

Однако Белобровкина уже не слушала и будто сама с собой продолжала рассуждать:

– А может, и не было никакой дочки. Никто эту дочку толком не видел. Отец никуда её не вывозил. Даже в Тверь. А как выдал замуж, так дочка и вовсе пропала, будто не было. Может, это всё – сплошь обман. Может, помещицу Костяшкину обманули и одурманили. Может, ей только казалось, что она вышла замуж и детей родила. Одурманили её, чтоб она завещание написала на сына, которого нет. А на самом деле есть только упырь Казимир да его упыриха, которую он к себе пригласил из польской глуши.

«Вот чертовщина!» – подумал Ржевский, хоть и не поверил рассказу.

И всё же у поручика появилось смутное беспокойство, которое только возросло, когда он в вечерних сумерках возвращался из гостей к себе в имение.

Летом вечера долгие, да и ночи светлы, так что можно было не бояться заблудиться, а разбойников в тех местах не водилось, но Ржевский погонял рысака. Отчего-то хотелось поскорей добраться до дому.

Глава вторая,

в которой происходит таинственное исчезновение, а затем появляются вопросы

Ржевский возвратился домой уже в темноте, но его ждали. Прямо у ворот усадьбы дежурил дворовый с фонарём – старый отставной солдат. Ещё издали заслышав топот рысака, дворовый распахнул створки и вытянулся по струнке.

Поручик въехал во двор и остановился у крыльца. Конюх взял коня под уздцы и проговорил:

– Спаси, Господи.

Кухарка Маланья, когда Ржевский выбрался из коляски и поднялся по ступенькам, зачем-то перекрестила его и сказала:

– Слава Богу.

Поручик насторожился:

– Что такое? Случилось что-то?

Маланья замялась, но тут на крыльцо выскочил белобрысый мальчонка, её внук, и начал скороговоркой:

– Ваше барское благородие, разрешите доложить.

– Докладывай, – разрешил Ржевский.

– Пока вас не было, у нас тут ничего не случалось.

Поручика это почти успокоило.

– Ужинать будешь, барин? – спросила Маланья.

– Нет, в гостях накормили, – ответил Ржевский, проходя в дом. – Квасу дай.

Он прошёл в спальню, с помощью лакея Ваньки избавился от верхней части мундира, сладко потянулся, разминая затекшую от долгой дороги спину, и заглянул в шкаф. Там висели костюмы, в которые одевалась Полуша, когда изображала Наполеона, маршала Нея и прочих военачальников.

Поручик задумался, что из вещей сегодня «вдохновляет», и уже почти решил, что в этот раз можно и без переодеваний, когда явилась Маланья – принесла квас.

– Маланья, позови-ка мне Полушу, – сказал Ржевский, беря с подноса холодный стакан кваса, но тут кухарка опять замялась, как недавно на крыльце:

– А её нету, барин.

– Как нету? – Поручик, отпивая из стакана, чуть не поперхнулся.

– Нету. Днём после твоего отъезда ушла и пока не возвращалась.

– Куда ушла?

– А кто ж её знает.

– И это называется «ничего не случилось»! – рассердился Ржевский, с силой поставив полупустой стакан на стол так, что часть кваса разлилась. – Хорошо же вы мне докладываете обстановку! Где этот пострелёнок?

– Не ругай его, барин, – жалобно проговорила кухарка, вступаясь за внука. – Это я его подучила, чтоб так сказал. Чтоб тебе, барин, спокойнее было. Ну сам посуди: где мы Полушу среди ночи искать будем? А утро вечера мудренее. Может, к утру она сама вернётся.

Ржевский задумался, а Маланья добавила:

– Ты не беспокойся, барин. Она наверняка вернётся. А дом и всю усадьбу мы нынче освятили. Батюшку позвали, и он расстарался. Везде святой водой покропил, так что упырям сюда хода нет. – Она ещё помялась. – Ты уж прости, что я тебя по приезде перекрестила. Хотела проверить, не скривишься ли. А то вдруг ты упырём стал. Ведь приехал уже в ночи.

– Ты обалдела что ли? – снова рассердился Ржевский. – Чтобы я про упырей больше не слышал! И кликни мне сейчас Грушу. И Дуньку заодно. Расспрошу их, куда Полуша ушла.

– Сделаю, барин, сделаю, – Маланья с поклонами начала отступать к двери, на всякий случай прикрываясь подносом, как щитом.

Вскоре пришли Груша и Дуня, которые вместе с Полушей составляли барский гарем, подобранный не по цвету волос, а по формам.

У Груши были пышные бёдра, а в грудях заметно меньше пышности. У Дуни – наоборот, верх был больше, и каждая грудь, как дыня. Не астраханская, конечно, но очень похожа на те, которые в центральных губерниях часто растут в оранжереях. У Полуши, сейчас отсутствовавшей, верх и низ были одинаково выдающиеся и, возможно, поэтому поручик выбирал её чаще других.

Груша и Дыня… то есть Дуня явились причёсанные, опрятные и совсем не заспанные, словно на смотр, однако Ржевский звал их не за этим, а потому что обе жили с Полушей в одной комнате.

Казалось бы, они должны знать про свою соседку всё, но на вопрос барина, куда делась Полуша, девки только пожали плечами.

– Не знаем, барин. Не знаем.

– А как уходила, видели?

– Видели, – ответила Дуня, а Груша добавила: – Она так уходила, будто тотчас вернётся. Мы и не спросили, куда.

– Ладно, идите. Отбой. – Поручик досадливо вздохнул.

Девки с лёгким удивлением направились к выходу.

– Погодите, – остановил их Ржевский.

Те обернулись и лукаво заулыбались, но разом скисли, когда услышали:

– Маланью мне кликните.

Кажется, Груша с Дуней обиделись, ведь в коридоре они заспорили, кто пойдёт за Маланьей, а кто – спать, но поручика сейчас мало заботило настроение гарема.

Наконец вернулась Маланья.

– Выясни у остальной дворни, кто чего слышал, – строго произнёс Ржевский, допивая квас. – Не может быть, чтоб Полуша ушла и никому не сказала, куда и зачем.

– Выясню. – Маланья поклонилась и забрала стакан.

– И сразу доложишь.

– Завтра с утра доложу по всей форме.

– Почему завтра? – Ржевский нахмурился.

– Ох, барин. – Маланья просительно сложила руки, продолжая держать в одной из них стакан. – Христом Богом тебя молю: обожди до утра. Не гони людей в ночь. Ведь не будет толку. А утром всё наверняка само уладится. Христом Богом молю!

– Хорошо, – Ржевский смягчился, но ему всё равно было неспокойно, а ночью привиделся странный сон – эротический кошмар.

Приснилось поручику, как он ночует совсем один, но это было ещё не самое страшное. Дальше приснилось, что в спальню явилась Полуша.

– Ты где была? – спросил Ржевский, но та лишь улыбнулась, будто оскалилась, а зубы у неё оказались все как один острые.

– Не увиливай. Отвечай, где была, – строго сказал Ржевский, но Полуша опять ничего не ответила, лишь прошипела нежно:

– Барин. – Она подошла к кровати, откинула одеяло, коленом – на перину и потянулась к барским подштанникам: – Сейчас я твоего жеребца приласкаю.

Ржевский снова посмотрел на её зубы, а там на концах – будто иглы.

– Куда ты лезешь! С такими зубами! – воскликнул поручик и попытался отодвинуться, но не тут-то было. Полуша прыгнула вперёд и давай пуговицы на подштанниках расстёгивать, а сама шипит: