Неокантианство. Шестой том. Сборник эссе, статей, текстов книг

Общезначимые суждения первых двух типов являются истинами, необходимыми или эмпирическими; последние два типа общезначимых суждений просто формулируют вероятности, причем индуктивные, или вероятности в более узком смысле. Истина, или, как можно сказать в ее пользу, строгая всеобщность нашего знания, является, таким образом, идеалом мысли, который в области наук о фактах никогда не может быть полностью достигнут, хотя бы по только что указанным причинам. Поэтому мы должны сказать: задача научной мысли – получить упорядоченное воплощение истинных и – в той мере, в какой для этого отсутствуют условия, – вероятных суждений о предметах мысли.

10. Решение поставленной задачи предполагающих возможность достижения всеобщего достоверного суждения о предметах мысли.

Истоки этой предпосылки лежат в самоуверенности мысли, которая уже направляет ее первые шаги в практическом мировоззрении, в наивной вере в собственные силы, которая черпает подпитку из каждого подтверждения опытом. Условия желания мыслить содержатся в этой предпосылке в такой же мере, как и в двух эмоциональных корнях научного мышления – потребности и удивлении. В дальнейшем ходе научного мышления актуальное желание мыслить возникает лишь изредка. Чем больше мы погружаемся в исследуемые предметы, тем больше непроизвольно возникает не только интуитивное, но и сформулированное мышление. Если использовать слово воля в неопределенно широком смысле практического мировоззрения, то можно оказаться на зыбкой почве волюнтаристской психологии, если трактовать научное мышление как «произвольное». Его нельзя даже характеризовать таким образом.

Однако, как бы непроизвольно не проникла научная мысль, а вместе с ней и вера в собственные силы: фактичность этой уверенности не оправдывает ее, и даже проверка прогрессом опыта оставляет сомнения. Идея же о том, что, возможно, злой дух водит наше мышление по кругу, возникшая у самого влиятельного из основателей современной философии благодаря схоластической теории о благости Бога, является настолько пустой и неплодотворной, какой она является в версии Декарта. Но нет нужды в подобных возражениях, чтобы привести нас к ошибке в предпосылке о возможности получения общезначимых суждений. Суждения практического мировоззрения могут обрести всеобщую обоснованность только в исключительных случаях. Они становятся независимыми от растущих индивидуальных условий субъекта суждения лишь постольку, поскольку привычка наблюдения стирает такие субъективные особенности и практическая необходимость требует согласованных утверждений. Для построения науки, однако, мы не можем обойтись ни без материалов, ни без инструментов тех хижин, на земле коих она поднимается. Наше научное мышление перемежается с невидимыми предубеждениями, проистекающими из ненаучного мышления. Помимо этих предрассудков практического мировоззрения, существуют предрассудки научной традиции, которые также делают нас, в более узком смысле, детьми своего времени и внуками прошлых поколений. Знание начинается во всех областях со скудных, в области фактов с совершенно неадекватных вопросов и решений проблем. Из этих неадекватных предпосылок часть, наиболее близкая к времени, в каждый последующий период развивается дальше в новые, более глубоко проникающие проблемы и попытки решений, а остальное остается незамеченным, пока не окажется неадекватным для прогрессивного мышления в силу все тех же причин. Более того, прогресс нашего мышления не обязательно является прямым в любой области нашего знания. Удивительно, с какими хитросплетениями приходится мириться нашему мышлению, прежде чем оно отказывается от неадекватной, но очевидной гипотезы, какие обходные пути оно вынуждено предпринимать, чтобы прийти к новому, более правильному вопросу, до какой степени оно может, наконец, пренебречь предостережениями отсталых явлений, которые не могут быть поняты преобладающими гипотезами. Более того, в нашем научном мышлении также преобладает закон противодействия. Многообразные потоки знаний, наполняющие наше мышление, текут в совершенно разных направлениях. Область знания, которая на время покоряет умы глубоким анализом, далеко идущими обобщениями или даже значением таких достижений для практических задач культуры, уносит с собой ближайшие к ней потоки знания, постепенно отдаляясь еще дальше, иногда через поколения, только для того, чтобы уступить место другому аналогичному развитию. В нашей западной истории науки периоды преобладания естественных наук и преобладания гуманитарных наук следуют друг за другом, как приливы и отливы. И каждое такое потрясение требует борьбы нового с существующим. В новейшие времена ход развития науки стал еще более разнообразным, чем раньше, потому что в научных исследованиях участвует большее число народов, каждый из которых берет за отправную точку свои собственные традиции, хотя они в большей степени зависят друг от друга, чем раньше, и могут гораздо более свободно общаться друг с другом. Не только теоретические, но и предпосылки практического мировоззрения становятся более разнообразными и зачастую более скрытыми. Помимо этих двух групп предрассудков среды, которые находят свое выражение не в последнюю очередь в лингвистической традиции, общем языке и научной терминологии, предрассудки индивидуальности оказывают не меньшее дифференцирующее воздействие. Мы не только становимся разными благодаря разнообразию стимулов, которым каждый подвергается в ходе своего опыта, но и рождаемся разными. Поэтому в каждой голове мир рисуется по-разному, а вместе с ним и каждый срез предметов нашего познания. Любая индивидуальность, однако, делает нас односторонними; и именно самые выдающиеся в интеллектуальном отношении люди не могут избежать наложения печати своей индивидуальности на все, что они создают. Поэтому даже в научном мышлении мы не свободны от индивидуализирующих элементов, которые содержатся в практическом мировоззрении. Как и все наше воображение, наше мышление также связано тысячью нитей с нашими чувствами и желаниями. Даже для абстрактной научной мысли есть доля истины в преувеличенном утверждении Юма о том, что наше мышление – раб наших страстей. Мы испытываем это постоянно: «где воля, там и путь» [Where there is a will, there is a way. wp] Действие всех этих условий обнаруживается в истории науки: они заставляют нас принимать неопределенное за определенное, неясно мыслимое за ясно сформулированное; они побуждают нас игнорировать то, что могло бы навязать себя, если бы наше внимание было направлено иначе, и они создают реальности из того, чего мы желаем или боимся. Согласно проникновенным словам Гераклита, они приводят к тому, что спор, не допускающий всеобщности, становится отцом всего сущего. Они развивают в критически настроенных духах то скептическое противодействие науке, которое отрицает всякую возможность знания, в религиозно верующих – то презрение к знанию, которое тормозит исследования; они также заставляют любителя знания в мучительные часы отчаяться в предпосылке, лежащей в основе всякого знания. По этим причинам развитие не только философии, но и всех наук о фактах неоднократно представлялось как история человеческих ошибок – слово, которое мы можем принять, добавив, что оно представляет собой ошибки, лежащие на пути к истине. Но даже если бы все эти опасения и возражения против возможности знания никогда не омрачали спокойствия мысли, предположение о возможности знания потребовало бы исследования условий, при которых и различных форм, в которых мы можем приобретать достоверные суждения, и того, в каком смысле приобретенная таким образом мысль способна постигать то, что существует, что она представляет в свойственной ей манере.

Так возникает идея науки, предмет которой является предпосылкой, общей для всех наук.

Разделение наук

На вопрос о понятии и значении отдельной науки можно ответить только путем попытки систематической группировки всех областей знания. Однако каждая такая попытка классификации наталкивается на препятствия, затрудняющие в значительной мере достижение удовлетворительного решения общих проблем нашего познания. Ведь и здесь вступают в игру все те неуловимые влияния нашей этической и эстетической оценки проблем и их возможных решений. Правда, может показаться, что благодаря абстрактно-формальному характеру вопроса эти влияния нашей воли и чувства, обычно гораздо более действенные с точки зрения содержания метафизических теорем, нежели идейные основы их доказательств, сводятся здесь к минимуму; но эта видимость исчезает, если учесть, что логическая связь отдельных наук интересует нас по существу лишь постольку, поскольку она способна дать нам сведения о значении многообразного ряда проблем для конечных целей нашего усердия. И если эти общие намеки могут оставить какие-либо сомнения, то беглый взгляд на различные попытки классификации, некоторые из которых прямо противоположны друг другу, чему нас учит история философии, разрушит эти сомнения. Рискуя показаться парадоксальным, здесь, как и во всех метафизических исследованиях, можно утверждать, что чем более систематически они разрабатывались, тем больше результаты будут расходиться друг с другом. Ведь почти всегда особенность индивидуальности пропорциональна остроте и, конечно, глубине мысли.

Однако, несмотря на эту неизбежную субъективность результата, данный вопрос относится к числу тех, от которых безнаказанно не может уклониться ни один период. Ведь для каждого состояния знания необходима общая ориентация о взаимоотношениях существующих проблем. И действительно, среди представителей науки, пожалуй, не найдется головы, столь мало нуждающейся в ясности, чтобы в ней не возникли ряды ассоциаций о взаимосвязях отдельных дисциплин, даже если они могут несколько раз принимать форму нисходящего ряда от собственного круга работы как наиболее ценного и необходимого к самому далекому от него как наиболее незначительному.

Столь же очевидным, как и эта незаменимость, является значение таких общих попыток классификации, ибо каждая группировка целых областей знания должна быть подкреплена теми формами обобщения, которые научное сознание того времени рассматривает как наиболее общие. Таким образом, однако, она становится в то же время, независимо от своей неизбежно субъективной окраски, характерным признаком как направления, так и интенсивности научного движения в рассматриваемый период.

Поэтому данное исследование хотелось бы оценивать в зависимости от того, насколько ему удалось использовать для своей цели наиболее общие, данные в настоящее время формы отношений знания.

Отправной точкой нашего обсуждения является определение задачи науки в целом. Перед ней стоит яркий образ мира, который передается нам как нечто непосредственное и законченное благодаря нашему чувственному познанию, как бы сильно он ни был окрашен многообразными, в основном бессознательными влияниями наших ощущений и желаний, причем всех без исключения индивидуальных. Он ищет те смысловые элементы, на которые должен быть разложен готовый образ, чтобы он мог быть преобразован в понятийную систему мировоззрения. Эти воздействия оценок остаются в силе и здесь; однако они должны вступать в силу лишь постольку, поскольку их можно перевести из бессознательных импульсов в сознательные, понятийно обоснованные требования. Поэтому задача науки будет выполнена, когда ей удастся разложить все части этого наглядного представления о мире на элементы этого умозрительного представления о мире, или, другими словами, когда ей удастся вывести, то есть объяснить, эти элементы без исключения как выводы из общих предпосылок, фактически заданных отчасти природой внешних воздействий, отчасти природой нашего собственного познания.

Это определение задачи науки, однако, основано на предпосылке, которая требует дальнейшего обсуждения. Предположение о возможности объединения всех этих элементов в единообразно связанный комплекс понятий, в концептуальную систему, не является самоочевидным. Мотивы, которые первоначально привели к нему, имеют совершенно разную природу и неодинаковую ценность. По большей части они заключаются в реально наблюдаемых, закономерных связях, которыми мыслились даже в самые ранние периоды самые отдаленные элементы представлений о мире, но отчасти и в самом факте ассоциативной совместимости всех восприятий, которая повсюду становится для наивного сознания убеждением в объективной связи всего воспринимаемого, и, наконец, в различных чисто субъективных потребностях ума. Поскольку первые из этих источников, изначально решающие для научной дискуссии, не всегда протекают четко, а в некоторых случаях даже легко иссякают, поскольку вторые сами по себе недостаточны, а третьи часто вообще не признаются источниками из-за их трудноопределимой формы, то понятно, что никогда не было недостатка в подходах к противоположному утверждению. Примерами таких зародышевых точек являются старые, но все еще сохраняющиеся идеи о большинстве последовательных или одновременных миров без какой-либо взаимной связи, а также рационалистическое противопоставление необходимых и случайных истин, сохраняющееся и сегодня в разделении необходимых законов и случайных фактов, которое столь же несостоятельно, сколь и общепринято. Гораздо более значительным, однако, является влияние идеи всеобщей закономерной связи мира. Она играет не меньшую роль в политеистических представлениях, которые осмысленно разрушают кажущееся отсутствие связи между отдельными группами природных процессов, чем в теоцентрических учениях монотеизма. Все те антропоцентрические теории крепнущего, хотя и все еще чувственно предвзятого, научного мышления отводят ему совершенно соответствующее положение. Оно получило свою наиболее одностороннюю, но и наиболее разработанную подготовку через метафизические системы монистического абсолютизма и плюралистического спиритуализма и материализма.

Эти различные формы, которые принимала идея единой связи нашего представления о мире, доказывают так же, как и те разнообразные маскировки, под которыми противоположное утверждение эффективно сохранялось до сегодняшнего дня, что мы имеем дело с предположением, обоснование и значение которого может быть установлено только постепенным развитием всего научного опыта.

Поэтому необходимо указать, в каком смысле эта идея здесь утверждается. К счастью, для нашей цели достаточно придать ей лишь то содержание, которое выражает убеждение, общее для всех научных исследований нашего времени. Поэтому мы предполагаем, что наша идея мира приведет к системе, каждый элемент которой связан со всеми остальными общими закономерными отношениями. Итак, мы придерживаемся только одного, в чем не может больше сомневаться ни чисто спиритуалистически настроенный философ, ни самый осторожный естествоиспытатель, – что даже самые разрозненные процессы, такие как механические и психические, связаны между собой неизменными законами. Соответственно, с одной стороны, мы совершенно не обращаем внимания на то, как эти последние элементы нашей теории должны быть более четко определены, должны ли они мыслиться как абсолютно однородные, например, как материальные атомы или духовные монады, или как равные атрибуты, или же они должны мыслиться как разнородные. С другой стороны, мы пока оставляем неопределенным, как нам понимать эту постоянную закономерность.

Однако мы хотели бы отметить здесь одно методологическое требование, которое мы сможем использовать только впоследствии. Если мы можем предположить, что каждый элемент нашей теории связан с каждым другим элементом неизменными (законными) отношениями, то необходимой максимой исследования является утверждение, что мы расцениваем законные отношения элементов, установленные в опыте, как единственно верные, даже в тех случаях, когда приемлемый опыт отсутствует или никогда не может быть получен, в самые отдаленные периоды развития мира, а также в самых отдаленных частях мира в целом, пока прямо противоположный новый опыт или косвенно обеспеченные выводы из старого опыта не заставят нас предположить обратное. Эта максима кажется самоочевидной, пока мы просто рассматриваем ее связь с этой общепринятой предпосылкой; однако достаточно взглянуть на ее реальную действительность, чтобы показать, как мало она соблюдается в деталях. Только в области естественных наук она абсолютно преобладает, но и здесь ее сила датируется лишь признанием закона сохранения энергии и удивительными астрономическими открытиями спектрального анализа. Чем сложнее становится материал познания, чем меньше, соответственно, существует твердая основа подобных убеждений, тем больше она теряет влияние, о чем лучше всего свидетельствует один пример многообразных гилозоистических [материя живет – wp] и чисто спиритуалистических спекуляций современности. Следствия этой максимы, которые возникают как в отношении распространения индуктивно обеспеченных законов, так и в отношении отказа от странных спекуляций, поэтому отнюдь не являются столь общепризнанными, как можно было бы ожидать от этой самоочевидности общепризнанного предложения.

В настоящее время, однако, нас интересуют только те последствия, к которым приводит это более четкое определение задачи наук в отношении их классификации. Ведь если мы вправе предположить, что вся совокупность знаний будет соответствовать системе понятий, каждый элемент которой закономерно связан со всеми остальными, то мы можем также утверждать, что все отдельные науки являются лишь членами одной и той же общей науки, в которую они вписываются тем больше, чем больше они сами прогрессируют. Поэтому каждая отдельная дисциплина, в идеале, неразрывно связана с каждой другой. Она образует организм со всеми остальными, а не систему, отдельные части которой могут быть разделены просто в силу большей или меньшей сложности их задач. Поэтому проблема группировки наук совпадает с задачей поиска тех форм группировки, которые могут иметь наиболее общее распространение.

Однако мы еще не в состоянии назвать критерии, дающие нам право детально группировать их. Мы лишь получили абсолютный критерий для понятия науки в целом: Научным является любое знание, целью которого является поиск общих идейных предпосылок, на основе которых мы можем объяснить конкретные процессы, данные нам эмпирически.

Этот критерий приводит к ограничению нашей задачи. Ведь по тому же критерию из нашей задачи исключаются все те дисциплины, целью которых является не поиск новых понятийных форм познания мира, а адаптация существующих условий жизни общества (взятых в самом широком смысле) к вновь полученным результатам. Таким образом, отсекаются такие области, как педагогика, юриспруденция, техника, медицина и т. д. Ибо отношение к существующим условиям, которое добавляется для этих художественных дисциплин или практических наук, одинаково относится ко всем отраслям знания, поскольку оно везде обусловлено значением знания для практического формирования жизни и, следовательно, в конечном счете, для морального действия. Теоретическая предпосылка всего научного образования, о которой говорилось выше, сопровождается практическим предположением, которое еще меньше отвергается и поэтому еще реже прямо подчеркивается, что ни один научный результат никогда не может противоречить моральным задачам общества, а скорее наоборот, каждая новая истина, если оставить в стороне трудности ее введения, должна, в соответствии с ее общим характером, способствовать моральному благополучию целого. Поэтому каждая часть общей науки не только терпит, но и требует перехода в гуманитарную область. В то же время, однако, ясно, что классификация этих практических наук не может быть такой же, как классификация теоретических наук, которые собственно и должны быть названы таковыми. Ни количество, ни расположение гуманитарных дисциплин не будет одинаковым, поскольку причина их классификации лежит в тех практических отношениях, которым они обязательно должны соответствовать.

Мы приблизимся к актуальной задаче поиска критериев разделения наук, как только обратимся к общим чертам процесса становления всех наук. Превращение чувственно данного образа мира в понятийную систему познания мира, составляющее задачу научного познания, происходит, как правило, в два этапа. Ибо понятийные формы, в которые мы преобразуем предметы восприятия, бывают двух видов.

Первая задача, общая для всех наук, состоит в классификации бесконечно разнообразных объектов восприятия или фактов опыта в различные ряды согласованных или соподчиненных родовых понятий. Такими системами классификации являются многообразные попытки классификации природных объектов, грамматические системы языков и т.д., поскольку в них рассматривается только связь содержания или объема отдельных понятий. Сюда же относятся и системы отдельных математических дисциплин. Даже для области психического, в пределах которой нельзя говорить об объектах восприятия и фактах опыта в том же смысле, что и о внешних объектах – мало найдется более неудачных координаций, чем координация внешнего и внутреннего чувства, – необходимы такие серии упорядочений, как, например, различные виды аффектов.

Теперь все эти ряды упорядоченности имеют чисто логический характер; они просто дают группировку характеристик отдельных объектов, в наиболее благоприятном случае всех, в большинстве случаев только некоторых особенно подходящих.

Однако наше представление о мире никогда не было чисто логическим. Только однажды, в классической системе рационалистической метафизики, которой мы обязаны Спинозе, была сделана попытка прийти к такому представлению о мире в последовательном ключе. Скорее, мы упорядочиваем все объекты восприятия, в основном психические, в одно и то же время в соответствии с их временной последовательностью. Но мы преобразуем эту последовательность в особую форму ряда, поскольку считаем ее каузальной. В соответствии с этой предпосылкой, психологическое происхождение и эпистемологическое значение которой здесь можно не обсуждать, мы формируем родовые термины для постоянно связанных процессов. Эти родовые термины мы называем каузальными законами. Они составляют единственное постоянное в этих рядах; объекты же, в которых они выражаются, мыслятся как непрерывно изменяющиеся, как процессы. Всякую закономерную последовательность процессов, стоящих во взаимной причинной связи, мы называем» процессами развития». Логический порядок объектов становится, таким образом, причинно-следственным порядком процессов. Таким образом, процесс формирования науки в целом состоит в преобразовании логического порядка фактов восприятия рядом или над и между собой в развитие их друг от друга.

Вряд ли стоит говорить о том, что этот процесс необходим не для всех областей знания. Ведь мы еще не касались вопроса о том, весь ли материал знания пригоден для такого преобразования логической упорядоченности [упорядоченности – wp] в каузальную упорядоченность. Ясно также, что этот процесс не обязательно должен происходить с одинаковой быстротой в тех дисциплинах, которые должны ему подвергнуться. В области психических процессов постоянство отдельных фактов настолько незначительно, что чисто логическое представление о них могло бы закрепиться только под чарами особого эпистемологического предубеждения, подобного тому, которое тяготило Спинозу. Поэтому здесь логическая упорядоченность нередко отходила на второй план, но еще чаще, как и в ранних теориях способностей души, она трактовалась непосредственно в каузальных терминах. С другой стороны, потребовалось немало времени, прежде чем в естественных науках произошел поворот от логической классификации к теориям причинной связи. В астрономии, с одной стороны, Кант и Лаплас, с другой – Уильям Томсон, в геологии – Лайель, в биологических дисциплинах только Дарвин разрушил старый предрассудок.

Однако для нашей цели достаточно указать на эти исторические ссылки на это методологическое разделение. Более важными для нас являются те ссылки на него, которые связывают его с общей задачей наук. Они заключаются в том, что совокупность наук предстает как система рядов порядков, каждый член которой, представленный определенной дисциплиной, связан со всеми остальными правовыми отношениями.

Таким образом, мы имеем столько же групп наук для разделения, сколько существует различных видов порядковых рядов.

Вопрос, таким образом, заключается в том, сколько таких рядов мы должны определить, или, говоря более узко, должны ли мы отводить самостоятельную роль логическим рядам ординаций в дополнение к каузальным.

Первое, несомненно, необходимо. Причинная связь возможна только при наличии разнородных элементов; ведь причина и следствие сами по себе не могут быть идентичными понятиями. Если бы, следовательно, все элементы нашей теории должны были быть определены как абсолютно идентичные, мы могли бы только логически упорядочить их, например, в соответствии с их переменными отношениями в пространстве и времени. Кроме того, те элементы, которые предстают как абсолютно одинаковые, могут быть упорядочены только логически. Теперь такие элементы фактически даны нам. И единицы чисел, и точки пространства, и моменты времени, и, наконец, элементы величин вообще считаются абсолютно тождественными. В отношении пространства, однако, кажется возможным сомнение. Возможно, хотя и очень маловероятно, что геометрические измерения на очень маленьких объектах приведут к результату, что мера кривизны пространства не постоянна, а отличается в зависимости от трех измерений, пусть даже бесконечно мало, так что пространство не конгруэнтно само по себе. Геометрическое исследование проблем пространства, однако, и в этом случае возвращалось бы к элементам того же рода, будь то выбор в качестве отправной точки таких частей пространства, для которых эти различия мер кривизны исчезают, будь то использование тех, в которых они одинаковы.