Неокантианство. Шестой том. Сборник эссе, статей, текстов книг

Однако это сходство между двумя дисциплинами, физикой и психологией, не исключает далеко идущих различий.

Психология учит, что наше познание ведет к самосознанию, которое позволяет нам не только отличать себя от других объектов, как это делают все органические существа, но и размышлять о нашем отношении к этим объектам. Естественные науки относятся к механическим процессам как к чему-то, что дано само по себе. Психология делает то же самое в отношении психических процессов; она изучает их закономерную связь друг с другом и с механическими процессами без учета их обоснованности. Теперь, однако, эти психические процессы предстают одновременно как действительные: воображение как признание вещей, желание как поведение по отношению к вещам, чувство как оценка вещей. Эта действительность психических процессов – второй факт, который не известен ни одной из обсуждавшихся до сих пор наук. Он требует своего собственного исследования. Необходимо определить, какое право имеют психические процессы на это утверждение, которое настолько самоочевидно для обычного знания, что, например, в отношении воображения, оно вообще не делает различия между психическими процессами как таковыми и этими процессами как познаниями.

Однако эти три типа ментальных процессов слишком несхожи, чтобы рассматривать их вместе в рамках одного исследования. Поэтому мы выделяем в качестве самостоятельных дисциплин учение о познании, о нравственном поведении (этика) и об оценке (эстетика).

Мы привыкли называть эти науки нормативными, ограничивая учение о познании логикой. Мы можем принять это выражение, не принимая в то же время того смысла, который часто с ним связывают. Не будет ошибкой сказать, что эти дисциплины исследуют те законы, которым должны следовать наше познание, желание и чувство, но в то же время следует признать, что эти законы не теряют тем самым ничего из своего эмпирического характера. Они также относятся только к фактам. Признание также охватывает определенную группу действительных отношений нашего воображения, подобно тому как нравственное поведение и эстетическая оценка выделяют из всего нашего действия и чувства определенные члены. Все эти законы могут стать нормативными, только будучи фактическими. Здесь, особенно соблазнившись чисто интеллектуальной версией этики Канта, человек сам себе создал трудность, для которой факты не дают повода. Психология дает нам ряд законов, которым следует наше мышление, чувство, желание. Среди этих законов опыт учит нас распознавать те, сознательное соблюдение которых делает нашу психическую жизнь единодушной в самой себе. Обсуждение этих законов приводит к правилам для нашего мышления, к принципам для нашего морального поведения, к нормам для нашей оценки.

Только первая из возникающих таким образом нормативных дисциплин – учение о познании – требует более пристального рассмотрения. Мы различаем форму и содержание в нашем познании, отделяя вид порядка от (количественно или качественно иного) упорядоченного. Из этого вытекают две различные нормативные науки о познании:

1) логика, т.е. учение о правилах, которым должно следовать наше мышление, чтобы стать единообразным по форме;

2) эпистемология, т.е. наука о правилах, которым должно следовать мышление, чтобы стать единодушным в своем (общем) содержании.

Первая учит методам открытия и способам упорядочения объектов знания; вторая, напротив, определяет супермножества, служащие содержательными предпосылками всего нашего мышления, которые содержатся энтимематически [wp] в каждом суждении каждой науки. Ибо в каждом из этих суждений мыслится существование (или не-существование), а значит, и отношение вещи к нашему собственному познанию.

Логика, как и эпистемология, вступает, таким образом, в особые отношения со всеми другими науками, не исключая психологию, этику и эстетику. Ибо все последние исследуют познавательное содержание наших идей, вторые – познавательную ценность, которая им всем приписывается. Первые рассматривают идеи по их содержанию как объекты и процессы, вторые – по их форме и смыслу как высказывания нашего познающего субъекта. Первые обрабатывают идеи как самостоятельные объекты, вторые – самостоятельные объекты как идеи. Таким образом, они обсуждают, можно сказать, общие субъективные базовые понятия всех наук. То, что они одновременно стоят как нормативные дисциплины в более тесной связи с этикой и эстетикой и как формальные психические науки исходят из психологии как общего источника для всех нормативных дисциплин, не умаляет этой связи, обусловленной особым положением познания среди видов психических процессов. Еще меньше трудностей можно найти в том, что эпистемология, изучающая наиболее общие содержательные предпосылки нашего познания, принадлежит к формальным гуманитарным наукам. Ибо эти надмножества имеют дело с законами, определяющими отношения познания к его объектам.

Если бы это описание претендовало на полноту, нам пришлось бы теперь попытаться детально разделить исторические гуманитарные науки. Однако эта не совсем простая задача, точки зрения на которую, кстати, можно легко вывести из данного представления формальных гуманитарных наук, как и группировка художественных дисциплин, кратко упомянутая ранее, лучше приберечь для специального труда, чтобы уже сейчас подвести итог предыдущим рассуждениям.

Хотя наши рассуждения разделили общее поле наук, их задача не была выполнена. Понятийная система, которую должны разработать науки, должна представлять собой единое целое. Однако работа отдельных дисциплин всегда будет носить фрагментарный характер, оставляя большие пробелы как внутри каждой отдельной области знания, так и между различными областями. Поэтому всегда будет существовать дихотомия между общей потребностью в окончательном знании и содержанием того, что уже известно. С самых ранних времен развития науки эта неотъемлемая дихотомия привела к попыткам гипотетически восполнить эти пробелы в отдельных научных теориях и между ними, чтобы сделать возможной общую систему понимания мира. Сами по себе эти попытки нельзя назвать научными, поскольку наука не идет дальше понятийной обработки фактов, которая оставляет пробелы; но они являются необходимым дополнением к наукам, поскольку те требуют обобщения своих теорий в единую систему представлений о мире. Именно тот же импульс, та же потребность в причинности, которая породила отдельные науки, приводит к этим гипотетически убедительным попыткам. Поэтому они неизбежно относятся к каждому разделу области знания. Областью этих гипотетических попыток решить общие задачи познания является метафизика. Метафизика, следовательно, не может претендовать на название науки. По своей природе она никогда не может стать таковой; она всегда должна оставаться гипотетической. Поэтому она никогда не может стремиться исправить результаты конкретных наук; корректором для них являются исключительно факты опыта. (Само собой разумеется, что каждое общее наблюдение дает возможность найти точки зрения, которые могут прояснить значение отдельных результатов, но это не относится к данному случаю. Более того, эта негативная коррекция несравненно более бессмысленна, чем позитивная коррекция фактами). Напротив, все специальные дисциплины являются прямым корректором метафизики, факты – косвенным корректором. Допустимы только те дополнительные гипотезы, которые не противоречат научным теориям; из возможных гипотез наиболее вероятны те, которые наиболее приспособлены к только что достигнутому состоянию знания. Поэтому каждый прогресс науки является для метафизики шагом назад в том, что касается сферы ее применения, поскольку влечет за собой сокращение ее территории; с другой стороны, в том, что касается ее содержания, он является в то же время прогрессом, поскольку влечет за собой исправление ее гипотез.

Поскольку метафизика, таким образом, не порождается ни содержанием того, что известно, ни потребностью знать, то понятно, что на ее гипотезы влияют не только теории науки, но и потребности чувства и требования нашего морального поведения. Эти субъективные влияния всегда обратно пропорциональны влиянию фактов. К этой общей причине, однако, добавляется особая, состоящая в том, что импульсы к суммарному метафизическому выводу никогда не носят чисто теоретического характера, но в то же время обусловлены очень живыми моральными и эстетическими требованиями. Проблема, к которой в конечном счете ведет все наше мышление, – это вопрос о положении человека в тотальности бытия. Для этого, прежде всего, нам нужен этот гипотетический вывод нашего знания. Но мы хотим осознать это положение человека, чтобы найти цель для нашего стремления. Мы должны стремиться не для того, чтобы стремиться, а для того, чтобы реализовать благо. Поэтому именно различные потребности разума, то есть нашей воли и чувства, придают метафизике характер фундаментального контраста концепций. Одного ее положения по отношению к наукам достаточно, чтобы объяснить самые общие противопоставления материализма, спиритуализма и абсолютизма, о которых говорилось выше. Только благодаря этому своеобразному положению по отношению к тому, что мы хотим и чувствуем, мы получаем достаточное основание. Если заменить метафизику на философию, то в часто обсуждаемом предложении Фихте: «Выбор философии зависит от того, что за человек», – содержится меткая истина. Ибо Фихте никогда не сомневался, что этот выбор обусловлен в то же время общим направлением духовной жизни того или иного времени.

Однако даже эти соображения не исчерпывают особого положения метафизики по отношению к наукам. Ее отношение ко всем дисциплинам не является формально-гуманитарным, как к любой другой.

Поскольку разрыв между психическими и механическими процессами, который психофизика стремится заполнить неспешной эмпирической работой, составляет одну из ее главных проблем, то воздушные мостики, которые ее гипотезы наводят через этот разрыв, должны искать почву прежде всего в результатах этой науки, работа которой, кстати, лишь отчасти состоит из сенсорно-физиологических исследований; сравнительное обсуждение психического развития даже низкоорганизованных животных, а также особенно обсуждение условий первого чувственно воспринимаемого возникновения оного, также предлагают ей всеобъемлющие и большие задачи. Этика и эстетика являются также посредниками тех влияний, посредством которых наш разум определяет направление метафизических исследований. Наконец, она находится в совершенно особых отношениях с эпистемологией. Последняя, как мы видели, обсуждает субъективные фундаментальные понятия всех наук, то есть законы, регулирующие отношения познания к вещам; метафизика же стремится определить объективные фундаментальные понятия, то есть законы, регулирующие отношения всех процессов друг к другу, гипотетически дополняя и связывая в систематическое целое уже научно установленные. Если не принимать во внимание тот факт, что коррелятивная связь между одной наукой и гипотетическим дополнением всех наук в принципе невозможна, то для обозначения этого контраста можно сказать, что метафизика является объективным коррелятом эпистемологии.

Не будет лишним подчеркнуть, что эта теория метафизики говорит совсем не то же самое, что обычная теория, когда она возлагает на нее задачу рассмотрения «невидимых фундаментальных понятий», «наиболее общих принципов», «квинтэссенции результатов» всех других дисциплин. Не может быть мнения, которому представленное мнение было бы более противоположным. В каждой науке есть только те невидимые фундаментальные понятия, которые составляют ее субъективные основы. Однако они относятся не к метафизике, а частично к психологии, частично к логике и эпистемологии. Объективные же фундаментальные понятия, такие как понятия материи и силы в формальном естествознании, не являются невидимыми ни для одной дисциплины, но являются объектом непрерывной работы в каждой из них. Хотя эта работа редко выходит на первый план, она, тем не менее, присутствует в каждом отдельном продвижении, поскольку для ее познания также существует единственный метод индукции. По этой причине общий интерес отдельных исследователей лишь изредка может быть направлен на эти конечные вопросы их науки, например, только тогда, когда новая, особенно всеобъемлющая индукция изменяет весь запас знаний. Несомненно, однако, что в результате они очень часто полностью игнорируются в отдельных эмпирических работах; но это необходимое следствие их всеобщности. Их знания не меняются существенно от каждого отдельного открытия.

С другой стороны, однако, ни одна из отдельных наук никогда не может довести до конца свои самые общие проблемы, и в этом отношении каждая из них указывает на метафизику, которая передает ей гипотетические дополнения. Но это говорит совсем о другом, а именно о том, что метафизика должна взять на себя их научное рассмотрение. Эта ошибочная идея неизбежно приводит к тому, что отдельные дисциплины сводятся к эмпирическим источникам, а к ним добавляются метафизические или, как лучше сказать, философские части, которые на самом деле составляют их суть. Таким образом, говорят о философии природы, языка, права и т. д. Более ошибочную теорию, как мне кажется, вряд ли можно придумать. Если что и является эмпирическим знанием, так это метафизика. Она эмпирична, потому что ее отправной точкой являются фактические теории отдельных наук, потому что ее цель – не что иное, как объяснение всех фактов, потому что метод формирования ее гипотез в конечном счете также индуктивен. Даже самые удивительные комбинации, самые гениальные apercus [остроумные замечания – wp], а метафизика никогда не испытывала недостатка в них, являются лишь скрытыми индукциями. Тем не менее, это клиент, поскольку он начинается там, где заканчивается наше фактическое знание. Не менее непонятно принятие этих философских, или, правильнее сказать, метафизических, дополнительных дисциплин к отдельным наукам.

Ибо ни метод, ни задача метафизики не могут быть иными, чем у самой дисциплины, если только не предполагать, что мы можем судить о фактах абсолютно априорно.

Таким образом, хотя мы можем назвать метафизику объективным коррелятом эпистемологии, она не становится наукой наряду с другими или даже над ними. Скорее, она лишь заполняет неясное пространство позади других.

Тем не менее, как следует помнить в связи со второй точкой зрения, она не является расходным или даже вредным объектом исследования. Наше участие в конечных вопросах нашего знания обязательно приносится в жертву целям нашего стремления, и наука как таковая никогда не сможет удовлетворить это участие. «И так действительно», говоря словами Канта, «во всех людях, как только разум расширяет себя в них до спекуляции, некоторая метафизика была во все времена и всегда останется в нем». Само утверждение, что не может или не должна существовать метафизика, является метафизическим по своему происхождению. Но если какая-то задача столь неизбежно связана со всяким человеческим мышлением, то вопрос о том, полезна или вредна попытка ответить на нее, теряет смысл.

Из всего этого следует, что метафизика на самом деле ближе к формальным гуманитарным наукам, чем к любым другим. Это объясняет, почему исторически развитие метафизики тесно связано с развитием формальных гуманитарных наук. Вместе с ними она образует тот комплекс наук, который мы привыкли называть философией. Удивительно яркий свет бросается на историю философии, если рассматривать ее как попытку постепенно разделить эти разнородные элементы, которые смешались в ней, в соответствии с их различным содержанием и ценностью. Со времен Локка формальные гуманитарные науки пытались освободиться от заклятия, наложенного на них очевидно необходимым вмешательством метафизических точек зрения в их научные дискуссии. И даже в настоящее время метафизика ведет себя так, как будто она имеет право на господство над этой наукой.

Эта фактическая связь также означает, что художественная дисциплина, соответствующая метафизике, в то же время опирается на формальные гуманитарные науки. Из комплекса философских наук возникают две гуманитарные дисциплины: во-первых, педагогика, которая основывается на психологии, а также этике (и эстетике); во-вторых, теология, которая также претендует на «интерес общего человеческого разума» к конечным вопросам нашего знания в своих более далеко идущих воспитательных целях.

Таким образом, эта попытка группировки также объясняет то особое положение, которое философские вопросы заняли среди проблем наук.

Примечания

1) По поводу вышесказанного см. мою работу «Аксиомы геометрии», Лейпциг 1877, стр. 135f.

2) Такой порядок обозначений, вероятно, более уместен, чем предложенный Томсоном, который делает динамику коррелятом кинематики, а кинетику – коррелятом статики.

LITERATUR – Benno Erdmann, Die Gliederung der Wissenschaften, Vierteljahrsschrift für wissenschaftliche Philosophie, Bd. 2, Leizig 1878.

О теории наблюдения

I. Предварительное замечание

Слово «наблюдение» в настоящее время громко звучит для каждого, кто входит в залы ученых-естественников. Область предметов, которые стремятся охватить научные методы наблюдения, в последние десятилетия значительно расширилась: они проникли не только в отдельные боковые области гуманитарных наук, такие как лингвистика, но и в самое сердце гуманитарных дисциплин, в психологию языка и мышления.

Для определения наблюдения существует ряд тщательно продуманных работ, как в естественных науках, так и в истории гуманитарных наук, как материал для логических размышлений.

Дальнейшая работа была проделана в области, которая в настоящее время является самой влиятельной из наук. Выдающиеся ее представители пытались определить понятие наблюдения. Например, Либиг и В. Томсон в эпизодических дискуссиях, Й. Ф. В. Гершель в подробном, детальном рассмотрении, и прежде всего Гельмгольц в повторных, более глубоких исследованиях. Скрытые бурлящие источники сенсорных наблюдений, воды которых незаметно вливаются в потоки дедуктивного знания, были раскрыты: здесь – развитием психологии сенсорного восприятия; там – исследованием данных наблюдений, которые переплетаются с сетками геометрических умозаключений; в третьих, совсем недавно – попытками вычленить наблюдательные основы механики, которые не менее глубоко проникают в запас наших знаний.

Философское изучение наблюдения лишь медленно следовало за развитием естественных наук. Аристотелевская логика была, по сути, лишь органоном для метафизически-дедуктивного знания. Заявления лорда Бэкона о необходимости наблюдения и основанных на нем индуктивных методах могли лишь поверхностно всколыхнуть застойные воды логической науки. Только Джон Стюарт Милл стремился охватить рассматриваемые проблемы во всей их серьезности, опираясь, в частности, с одной стороны, на теорию причинности Юма, а с другой – на материал «Рассуждения об изучении натуральной философии» Гершеля. Только благодаря его подходу теория наблюдения и, более того, методы индуктивного рассуждения стали составной частью логических учений.

Однако для того, чтобы даже материал для логических воззрений был прочно ограничен, многого не хватает.

Аксиоматические предпосылки геометрии не были даже теоретически освоены математическим анализом, не говоря уже об объяснении их наблюдательного содержания.

Прежде всего, Оствальд пытался разделить беспокойно движущиеся массы нашего физического воображения боевым топором энергии, а ГЕРЦ, напротив, глубоко проникающим и бурлящим снарядом своей кинетики. Если последний, следуя новаторским рассуждениям Роберта Майера, ищет в пространстве, времени и энергии основные понятия для «научной рационализации механики», то второй, углубляя взгляды Кирхгофа, хочет, чтобы пространство, время и масса рассматривались как ее основа. В то время как Оствальд, очевидно, понимает все три понятия как отвлеченные от опыта абстракции, Герц утверждает, что кинематическое обсуждение его основных понятий «остается совершенно чуждым опыту», что высказывания об этих понятиях, содержащиеся в их рамках, являются «априорными суждениями в смысле Канта».

Психофизиологические вопросы о существовании и структуре чувственного восприятия усложняются почти с каждым шагом, сделанным исследователями. В качестве доказательства достаточно сослаться на различия психологических гипотез об апперцепции и о внимании.

Однако во всех этих рассуждениях речь идет только о содержании и конфигурации сенсорного наблюдения. Возможность его смыслового определения гарантируется его реальностью как в практическом, так и в научном представлении.

Реальность самонаблюдения, напротив, оспаривается. Кант уже обвинял его в том, что оно «изменяет и маскирует в себе состояние наблюдаемого предмета». Комте варьировал ту же мысль в более конкретных оборотах. По существу те же самые суждения были позже высказаны различными сторонами, в последнее время особенно Вундтом и, хотя и в ослабленном смысле, Джемсом.

После всего этого понятно, что психологические теории и логические стандартизации наблюдения сильно расходятся.

Нижеследующий трактат призван внести скромный вклад в понимание, попытавшись изложить элементарные компоненты концепции, а также элементарные типы научного наблюдения с учетом логических целей.

II. Определение наблюдения в целом

Без лишних слов мы можем предположить, что помимо и до сенсорного наблюдения, составляющего методологическую основу естественных наук, существует также такое наблюдение, которое несет в себе сенсорную картину мира практического воображения. Мы можем принять реальность самонаблюдения с оговоркой, что ему по-прежнему удается оправдывать свои претензии на то, чтобы быть основой всех гуманитарных наук перед лицом существующих нападок.

Любое наблюдение, можем мы тогда утверждать, основано на восприятии. Однако не всякое восприятие является наблюдением. Первые, неопределенные чувственные восприятия ребенка, первоначальные (примитивные) восприятия, с самого начала исключаются из наблюдения, хотя бы потому, что внимание, которое является необходимым компонентом наблюдения, развивается лишь постепенно. Первоначальные восприятия лишены остатков памяти более ранних восприятий, которые участвуют в каждом восприятии развитого сознания как индивидуально приобретенные диспозиции. Если мы назовем перцептивные функции этих диспозиций апперцептивными, мы должны будем сказать, что все наблюдение основано на апперцептивном восприятии.

Но и не каждое восприятие развитого сознания является наблюдением. Каждый момент бодрствующей нормальной жизни предоставляет нам множество восприятий, предметы которых остаются ненаблюдаемыми в процессе восприятия. В основном это повторные восприятия предметов, которые никогда не наблюдались нами или уже неоднократно наблюдались нами ранее. Как правило, они вливаются в русло потока памяти и воображения так же незаметно, как возникают и существуют в сознании, также незаметно, но ассоциативно закрепляясь. По отношению к этим ненаблюдаемым восприятиям, этому в основном динамичному, редко статичному перцептивному фону нормальной бодрствующей жизни, наблюдение ассоциируется с вниманием, короче говоря, если обобщенно, с внимательным апперцептивным восприятием. Если мы можем без доказательств принять, что внимание во всех его формах тесно связано с репродуктивными процессами апперцепции, тогда мы можем сказать, что наблюдение – это внимательное восприятие.

Даже без более конкретных ссылок на гипотезы, которые я пытался обосновать в других местах, будет ясно, что термин «апперцепция» здесь понимается в существенно ином смысле, чем у Вундта. Особенно в отношении Уильяма Джеймса следует подчеркнуть, что апперцепция, в соответствии с тем, что было указано, должна быть лишь обобщающим словом для обозначения совокупности процессов воспроизведения, возникающих в каждом восприятии развитого сознания. Они возникают потому, что действующий в данный момент перцептивный стимул непосредственно вызывает диспозиции более ранних, индивидуально приобретенных перцептивных представлений о тех же стимулах, а также косвенно вызывает диспозиции ассоциативно переплетенных с ними представлений.

Для нашей цели апперцептивное восприятие можно разделить на два строго различных типа.

Например, кусок стекла, удерживаемый в руке против источника света, оказывается прозрачным.

Тогда возможно, что в перцептивном представлении данного куска стекла, особенно в перцептивной характеристике его прозрачности, содержится только то, что непосредственно воспроизводится из диспозиций более ранних аналогичных стимулов на основе стимульных условий чувства осязания и чувства зрения, существующих в данный момент. Перцептивное представление, таким образом, содержит, в существенном для нас, только чувственные содержания, возникшие в результате слияния этих двух групп условий, возбуждающей перцептивной массы стимулов и возбуждающей апперцептивной массы остатков идентичных более ранних стимулов. Ибо мы можем пока пренебречь словесными восприятиями, которые в таких случаях могут быть косвенно возбуждены, и их предикативным подразделением. Восприятия такого рода можно назвать непосредственными, несмотря на их апперцептивную обусловленность.