Мы уходим последними… Записки пиротехника

Гена без улыбки, молча кивнул, совершенно откровенно вздохнул и пошел к экскаватору. Потом неожиданно остановился и нерешительно попросил:

– Товарищ старший лейтенант… Давайте закурим…

– Ты же не куришь? – удивился я, вспомнив начало нашего знакомства.

– Да уж…

Алчущая челюсть ковша повисла над головой. Я посмотрел на кабину. Косарев сидел прямой и строгий, как изваяние египетского бога. На лице спокойствие и внимание. Будто подменили человека.

– Начали!

На этот раз он работал не как артист. Вдохновенный каприз художника, виртуозная игра с неожиданными поворотами, вспышками, искрами сменилась у него холодной расчетливостью экспериментатора, ставящего сложный, очень важный и удивительно тонкий опыт. Глаза, руки, рычаги, ковш, даже огромная штанга, к которой ковш прикреплен, – все слилось в одно целое, в размеренный замах и легкий, точный захват порции грунта.

Сначала меня раздражал скрежет ковша по булыжному покрытию, но потом Косарев как-то умудрился и его ввести в общий гармоничный ритм. Стало уютнее и спокойнее. Даже неумолчный звон цепей и скрип передач казались мне теперь мелодичными.

Минут через пять Геннадий остановился. Приглушил двигатель. Нерешительно перегнулся через кабину.

– Что случилось?

– Да ничего… Товарищ старший лейтенант… давайте закурим… В последний разок…

Когда он неумело прикуривал от поднесенной мною спички, было видно, как мелкой дрожью дрожат у него руки.

– Ничего, старик. Все будет в порядке! Ты не волнуйся…

Он доверчиво посмотрел на меня маленькими печальными глазками и глубоко, до кашля, затянулся едким синеватым дымком.

– Ну что? Продолжим?

– Надо, – коротко подтвердил он и уверенно полез на свое место.

Еще раза три закуривали мы с ним «по последней». И каждый раз он заглядывал в яму и, откровенно вздыхая, говорил: «Надо». Потом твердыми шагами шел к экскаватору. За рычагами Косарев чувствовал себя куда спокойнее. Парадокс? Вряд ли. Человек, знающий свое дело и свою цель, всегда уверенно чувствует себя, делая это дело. Даже в самых необычных ситуациях.

Широкая ровная траншея подошла к краю насыпи.

– Я сейчас развернусь и пробью дальше, – сказал Косарев.

– Не надо. Давай-ка мы не будем больше испытывать судьбу.

За линией ограждения нетерпеливо переминался целый взвод с лопатами, а начальник Косарева уже давно подавал мне выразительные сигналы: кончай, мол.

Экскаваторщик быстро развернулся и, не оглядываясь, покатил к шлагбауму. Пока солдаты по очереди осторожно углубляли отрытую им траншею, а мы с Николаевым снимали и вытаскивали уложенные в три ряда мины и взрывчатку, Косарев исчез. Мне до сих пор неловко, что в суматохе я так и не успел его поблагодарить за тот душевный и технический подвиг, который он совершил.

Когда мы везли мины на подрывную площадку, Николаев вдруг сказал:

– Сильный малый! Жидкий-жидкий, а сильный… Бывают же такие… – и победно посмотрел на меня: во, дескать, какие мы – мастеровые! Впрочем, даю голову на отсечение, что себя к мастеровым он даже и в мыслях не причислял.

Под куполом «Спаса на крови»

Октябрь. Сумерки. Долго стучу в окованную тяжелым железом дверь бывшего петербургского храма «Спаса на крови», пока не слышатся неторопливые шаги, не гремят засовы и какой-то парень не впускает меня внутрь, под еле видимые в темноте гулкие своды церкви.

– Вы сапер?

– Да.

– Проходите.

Внутренность храма поражает сразу же. Еще нигде я не видел такого обилия замечательных мозаичных фресок и… такого варварского отношения к произведениям искусства. Просторные залы сплошь уставлены декорациями. Они грязные, с гвоздями, от которых фресковое великолепие пестрит царапинами, а цветная смальта местами уже осыпалась. Никогда бы не подумал, что способна на такое возвышенная Мельпомена! А вот поди же… Видимо, и вправду «клобук еще не делает монахом», как говорили древние.

– Неужели здесь так и будет эта свалка? – удивляюсь я.

– Нет, – равнодушно сообщает провожатый. – Закончим реставрацию – планируют музей мозаики…

Прекрасно! Сначала портим, потом увековечиваем!

В низенькой комнатке за алтарем пышет жаром докрасна раскаленная чугунная печурка. Вокруг нее по верстакам, бухтам веревок, трубам, каким-то ящикам живописно раскинулись ожидающие моего прихода верхолазы. Я уже давно заметил, что, чем труднее или опаснее у людей работа, тем больше в них душевного здоровья и неиссякаемого остроумия. Здесь тоже за словом в карман не лезут. Первый же мой нейтральный вопрос: «Что тут у вас?» – встречается веселым каскадом:

– А ничего особенного: колбаса, пиво, святые угодники по стенам и снаряд в куполе! Присаживайтесь к нашему шалашу, с дорожки да с устатку…

– Хорошо бы, ребята, с вами посидеть, особливо под пиво, – постарался я подстроиться под этот тон, – да нельзя – времени до темноты осталось мало, так что давайте, если можно, поближе к снаряду. Как и где вы его нашли?

Реставраторы не заставили себя просить.

– Он, – старший в этой компании с дружеской небрежностью кивнул на моего провожатого, – работал там, – он ткнул пальцем в потолок. – Но неосмотрительно… И попал под голубя… Понятное дело, голубь ему «кап», а он и рот от удовольствия разинул. Вот и потерял свой новый казенный фрак. Полетела его телогрейка с лавсановой ниткой и сгинула в неизвестной дыре. Вообще-то поделом – в следующий раз будет знать, что рабочая одежда в рукава одевается, а не так, как с девкой на свиданьи. Верно я говорю?

Веселые рыцари поднебесья отозвались довольными смешками. Смеялся и сам виновник случившегося – нрава он, видимо, был открытого, необидчивого.

– Дальше все просто, – продолжал верхолаз, – жадность-матушка кинула его в ту дыру, а там, представьте себе, снаряд. Прямо в куполе…

Доставать с ленинградских крыш и чердаков невзорвавшиеся снаряды в общем не такое уж для меня новое дело. Чаще всего ими оказывались небольшие зенитные или авиационные гранатки или бронебойные снарядики. Особенных затруднений эта операция не вызывала, и я уже прикидывал, как побыстрее вызвать сюда машину, чтобы еще засветло вывезти снаряд за город и там уничтожить.

– Большой? – на всякий случай ускорил я разъяснения верхолаза.

– Килограмм на шестьдесят, семьдесят… – отозвался нашедший. И, заметив явное недоверие, добавил: – Может, и все сто потянет…

– Что?!

– Нет, серьезно, Порядочный снаряд.

– Пошли.

* * *

Всякое сооружение кажется небольшим, пока не попытаешься на него забраться. Восьмидесятиметровая, даже с лишним, высота «Спаса на крови» тоже кажется не очень значительной. Но стоит вылезти на первую же крышу, как сам себе покажешься муравьем. Я лезу за моими сразу ставшими очень серьезными и предельно внимательными проводниками – Владимиром Майоровым и Вячеславом Коробковым – и с каждым шагом (какой тут шаг – сплошное подтягивание!) чувствую, как свинцовой усталостью наливаются с непривычки ноги. Поднимаемся мы по каким-то желобам, остаткам лестниц и скоб, по прогибающимся дощечкам, положенным верхолазами под мокрые ржавые ограждения. Недавно выпал первый снежок и покрыл крышу предательски скользким слоем. Высокая узкая лестничка, ведущая на предпоследнюю горизонтальную площадку, поставлена не как все «порядочные» лестницы – с наклоном или хотя бы вертикально вверх, – а под некоторым отрицательным углом. Так и тянет сорваться спиной вниз…

Наконец мы добираемся почти до самого подножья главного креста церкви, делаем несколько ползков по изумительно красивому ярко-голубому куполу, задерживаемся на секундочку перед проломом, и Майоров спускается в дегтярно-черную дыру.

– Прыгайте!

Я прыгаю. В куполе нас обдает застарелым теплом и острым запахом первозданной пыли. Ничегошеньки не видно. По инерции делаю шаг. Меня сразу же грубо хватают за полу кителя и прижимают к какой-то стене.

– Осторожно! Тут провал. Пролетишь восемьдесят метров и попадешь как раз к отпеванию, прямо перед алтарем.

Слева засвечивается карманный фонарик, и я вижу вполне уютную сферу грубоватой избяной побелки, маленький карнизик, много голубиного помета, фантастически странные следы на вековой пыли и, наконец, цель нашего акробатического путешествия – действительно огромный снаряд. Беглого взгляда достаточно, чтобы присвистнуть: в купол даже забраться не так-то просто, не то что вытащить его отсюда! И все это в каких-то двух-трех сотнях метров от Невского проспекта… Будет работка…

Двухсотсорокамиллиметровый, сташестидесятикилограммовый фугасный снаряд пробил неширокое отверстие в массивном центральном куполе, влетел внутрь, ударился о круглую толстую стену – купол только снизу кажется изящным и хрупким, – срикошетил, снова ударился, прочертил таким образом полукруг и затих, зажатый карнизом. На исходе сил он еще умудрился сделать брешь в очень тонком полу купола, в так называемом шатре. Брешь, как прорубь, манила в бездонную глубину…

Почти сразу же стало ясно и то, почему не было взрыва: снаряд все время скользил вдоль стен боком, и рассчитанные на прямой удар механизмы взрывателей не подействовали. Иначе от красавца купола остались бы только одни фотографии.

Я выглянул на улицу. Вечерело. Надо спускаться, чтобы не повторять всю предыдущую цирковую программу в темноте. Тем более что путь обратно значительно сложнее: приходится пятиться, прыгать не глядя.

О необычной находке докладываю начальству.

– Да, Виктор Иванович, попал ты, как кур во щи, – сочувственно подтрунивает Серафим Алексеевич Марков. – Ты хоть, когда в следующий раз полезешь, аппарат захвати…

Марков страстный фотолюбитель и даже в этой ситуации не может отказаться от мелкой зависти: надо же, такая шикарная съемочная точка подвалила человеку!

– Полезай вместе со мною, – приглашаю я. – Гарантирую, что такого кадра ни у одного фотолюбителя Ленинграда не будет.

– Так что ты намерен предложить? – прерывает эту болтовню наш новый «шеф» подполковник Богданович. – Как будешь снимать?

– Кинокамерой, – отшучиваюсь я. – Сейчас, Николай Михайлович, мы подумаем и что-нибудь вам доложим.

…Утром первыми нас встречают у церкви какие-то странные старухи. Они преграждают дорогу на паперть и не пускают к дверям.

– Божий храм пришли взрывать, граждане военные?

– Да что вы, бабуси? – теряюсь я. – Нам только посмотреть… Мы… туристы.

– Туристы… Развелось охальников. И святому месту покою от них нет…

– Во информация! – восхищается Валентин Николаев, вступая под гулкие своды церковной обители. – Вчера ни души не было, а сегодня привалили целым взводом.

– Вы их еще не знаете, – жалуется ожидавший нас милицейский представитель. – Старухи все стекла повыбивали.

– Ну уж? – откровенно сомневаемся мы, глядя на забранные металлической решеткой и расположенные на высоте около тридцати метров стрельчатые окна.

– Не сами, конечно, – уточняет милицейский товарищ, – а мальчишки по их наущению. Здесь в прошлом году большинство окон остеклили. А зима была морозная – голуби начали дохнуть. Вот старухи во имя спасения святой твари и подговаривали мальчишек. Мы уж тут и пост держали и караулили – ничего не помогло. Опять голуби по церкви летают и все портят…

Как ленинградец, я знал, что церковь эту построили на том самом месте, откуда в марте 1881 года народовольцы отправили на тот свет «божьего помазанника» Александра II. («Кровавое пятно» из самой лучшей красной краски сохранилось на специально нетронутом кусочке мостовой и до сего времени.) Знал, что стоила она что-то такое около пяти миллионов рублей, что вместо ожидаемого святейшим синодом «величественно-скорбного» сооружения, отражающего «божественность царской власти» и «глубокую скорбь народа», архитектор Парланд и инженер Трухманов соорудили веселое подобие храма Василия Блаженного в Москве. На этом мои познания кончались. И лишь позже я услышал любопытную историю этого храма.

Оказывается, у церкви «Воскресение на крови» («Спасом» ее прозвали верующие) сначала было революционное прошлое. Мало того, что она всем своим видом никак не выражала «глубокую скорбь», скорее наоборот, в ее котельной одно время печатали прокламации, а в тесной каморке, над алтарем, собирались подпольщики.

Однако в первые годы после Октября эта церковь, которую патриарх Тихон объявил кафедральным собором, превратилась в гнездо контрреволюции. Здесь планировались заговоры, отсюда расползались по городу слухи, будто бы по ночам в церкви «слышны стоны убиенного царя», который «является благочестивым» и предрешает близкий конец большевистской власти.

«Близкого конца» дождались сами заговорщики, но в двадцатых годах это гнездо приняло еще одну стаю реакционеров: митрополит Иосиф Петровых сделал его центром новой антисоветской секты «истинно православной церкви», охвостья которой до сих пор нет-нет да и объявятся. Может, и те старухи, что кликушествовали на паперти, тоже из последних обожателей предпоследнего царя?

…У нас начинаются труднейшие переговоры. По утвержденному мне плану, снаряд решено спустить прямо в церковь через пролом в шатре. Но сто шестьдесят килограммов на узком карнизе мне одному все равно никак не поднять и не удержать, а от помощи солдат я отказался: не каждый даже здоровый человек может работать на такой высоте. Не хватает мне еще переживаний, как бы кто не свалился. Нужно привлечь верхолазов. Там, наверху, чуть выше снаряда, есть маленькая площадка, а на ней – остовы разобранных и брошенных строителями трех допотопных лебедок. Если их хоть чуточку подремонтировать, они нам могут очень и очень пригодиться. Но опять-таки нужен опыт верхолазов, нужно их умение работать в любых условиях, а ребята здесь на все руки мастера.

И вот все пятеро собираются лезть наверх. Мне нужны четверо. Пытаются спорить. Но я стою на своем – ни к чему подвергать риску лишнего человека.

– Добро. Пятый здесь, внизу, будет помогать вашему водителю принимать снаряд. Мы всегда все вместе…

– Ну, если так…

Несколько часов они мучаются вокруг ржавых, искалеченных лебедок. В купол с трудом подаются трос, шестерни, смазка, разнокалиберные гайки, ключи, зубила, прочные капроновые и не менее прочные, из морской травы, веревки.

Договариваемся с властями района и города о мерах безопасности на время извлечения снаряда. Один из милицейских представителей очень хочет обставить все «на солидной основе»: закрыть движение, выселить жителей из домов по каналу Грибоедова и Конюшенной площади, выгнать из Михайловского сада гуляющих, «заморозить» Невский перед Казанским собором…

– Что это даст? – в который раз наседаю на него. – Зрители еще страшней. Если вдруг что случится, лучше, чтобы в этом районе оказалось минимум людей – просто случайные прохожие. А оцепление на Невском соберет такую толпу – работать станет невозможно…

Часов около пяти верхолазы сообщают, что «можно потихоньку двигать». Однако уже стемнело, и все дела решаем перенести на завтра.

В десять утра было темно и пасмурно. В одиннадцать появилось солнышко, и город предстал перед нами изумительной палитрой сдержанных осенних красок. Под оставшимися внизу черными, орлами на башенках «Спаса», как игрушечный, шел к Невскому набухающий первым ледком канал, и, как игрушечные, вдоль канала один за другим катились крошечные грузовички и легковушки. Живилась и трепыхалась маленькая Конюшенная площадь. Все выглядело удивительно чистым, вымытым. Даже заводской дым за Невой, казалось, не валил столбом, а выходил тоненькими аккуратными струйками.

Балансируя над провалом, мы не без труда приподняли снаряд и перевязали его узлом, прозванным у такелажников «удавкой». Веревки прицепили к металлическому тросу. Потом верхолазы полезли еще выше, к самому кресту, где стояли лебедки, а я остался около снаряда, чтобы направить его точно по центру пролома вниз, в церковь.

…Огромная чушка хищно замерла над дырой, недовольно поводя почерневшим от времени носом. Я нацелил кинокамеру – очень уж хотелось запечатлеть этот момент на пленку.

– Майна! Поехали!

Снаряд нехотя раскрутился на привязи и, покачиваясь, пополз вниз. Со стен на него косились закопченные лики святых, вспугнутые голуби провожали почетным эскортом, из-под моих ног вслед сыпалась кирпичная пыль…

– Ну как там? – крикнул я в гулкое темное пространство и чуть не сорвался – проклятый карабин ремня сполз с изогнутой трубки, за которую я цеплялся.

– Нормально! – откуда-то из глубины весело откликнулся Николаев. – Подается!

«Дается, дается, дается…» – заговорили невнятно стены.

Грамоты Ленинградского городского исполкома «За отвагу и мужество при выполнении верхолазных работ и извлечение снаряда» нам и верхолазам реставрационных мастерских Евгению Кастьянову, Вячеславу Коробкову, Владимиру Майорову, Александру Мацкевичу и Владимиру Смирнову вручал секретарь исполкома Николай Дмитриевич Христофоров.

– Никогда бы не подумал, – сказал он, – что в самом центре города еще сохранились такие штуки.

– И совершенно напрасно, – пошутил я. – Два года назад осенью точно такой же снаряд мы вытащили вот здесь, под самыми вашими окнами, на Исаакиевской площади. Видите, как раз там, где из-под моста вытекает Мойка?

– Любопытно, – улыбнулся секретарь. – Ну что ж, раз так, пожелаем вам успехов в этом, не очень приятном деле…

А неприятных дел было еще много. 29 октября мы любовались чудесной панорамой Ленинграда из купола «Спаса на крови», а тридцатого меня уже спускали с борта теплохода в страшно неудобном водолазном костюме в мутную глубину Псковского озера. Стало известно, что здесь, в створе деревень Медли-Любницы, на самом фарватере, немцы затопили в сорок втором большое количество взрывчатки.

Но это уже другая история…

Тихий парень

Как вы уже знаете, Валентин Николаев был у нас в группе шофером. Так что все наши встречи проходили, можно сказать, на колесах. Мы изъездили с ним вдоль и поперек Ленинградскую область, исколесили Псковскую – почти весь Северо-Запад. Часто бывали мы и на родной его Новгородщине. Но ему всегда не везло – то маршрут проходил где-нибудь в стороне от его деревни, то времени в обрез. Уже почти два года Валентин не был дома, хотя писарь из строевой части, его земляк, добросовестно сберегал для него выписку из приказа, где рядовому Николаеву В. В. за успехи в службе и другие важные дела предоставлялся краткосрочный отпуск. Товарищи его ругали, обзывали в сердцах «тихоней», а он отмалчивался и на «положенном» не настаивал. Знал, как трудно нам было выкроить для него эти десять-двенадцать дней.

Как-то мы снова оказались в Новгороде. Был печальный вечер как раз того времени, когда осень еще не наступила, а лето уже кончилось. Воздух успел вдоволь напитаться влажной бодрящей свежестью, деревья же совсем по-летнему шелестели густой, сочной листвой.

Новгород – город особенный. В нем как-то уж очень органически слились очарование исконной старины и простор современной архитектуры. Среди новых широких улиц нет-нет да и мелькнет вдруг уютная башенка; от нарядных светящихся магистралей разбегаются во все стороны тихие глубокие проулки с одноэтажными домами, палисадниками и ленивыми собаками. Тишина. Покой. Кажется, нет никакой жизни, разве что мелькнет вдруг где-то тень на кипенно-белой занавеске, и снова пусто.

Ехали мы и раньше не спеша. А в этих проулочках Николаев вел машину еще осторожнее. Да и сам притих, так что даже болтливый приятель, всю дорогу сыпавший шутками и прибаутками, не мог его расшевелить.

В глубине одной из улиц Валентин сбавил ход.

– Товарищ старший лейтенант, можно на минуточку остановиться?

– Стряслось что-нибудь?

– Нет, ничего не стряслось. Тут из нашей деревни… – он никак не мог подобрать нужное слово, – ну, одна знакомая приехала…

Сзади понимающе ухмыльнулись. Валентин окончательно потерялся и замолчал.

– Ладно, давай, только скорее, – сказал я. – Нам еще двести верст на ночь глядя – понял?

– Мигом, – повеселел наш водитель. Радостно засуетился, плавно выкатил машину к обочине и бросился к ближайшему домику с единственным светлячком окна.

Ворчливо заскрипела калитка, зашуршали под ногами листья, и все стихло.

– Ну чего же ты?

– Поздно уже, спят, наверное… – Он тяжело вздохнул и неуверенно повернул обратно.

– Подумаешь! – Болтливый парень, обрадованный возможностью размяться, выскочил из машины. – Пошли…

Он широко, по-хозяйски прошел через палисадник и решительно стукнул в запертые двери.

– Зови, не бойся.

На стук вышел заспанный мужчина и недовольно объявил, что его постоялицы нет дома. Валентин разочарованно поплелся к машине.

Уехать мы не успели – она пришла.

…Они стояли рядом, за брезентовым кузовом автомобиля, перебрасывались нескладными приглушенными фразами, бессвязно переходили от одной темы к другой, подолгу молчали, конфузясь нашим присутствием, и через каждые пять слов прощались.

– Ну, пока… – И опять про каких-то знакомых.

– До свидания… – И в который раз: – Дома-то давно не был?

– Давно. А ты, значит, тут живешь?

– Тут… Ну, так пойду я?

– Ага… Привет там передавай.

– Передам… – И любопытным женским шепотом: – Кто этот в очках-то? Все начальство возишь?

– Начальство…

– Повезло тебе – другим в армии вон как, говорят, достается…

– Повезло…

– Не тяжело служить-то?

– Нет, чего мне!

– Ну да – с машиной оно завсегда легче…

Они шептались, а я сидел и думал: «Милая девушка, если бы ты только знала, как «повезло» твоему Валентину! Будь на улице чуточку посветлее, тебя, наверное, испугали бы его мокрая, заляпанная глиной одежда, бледное, усталое лицо, в кровь исцарапанные руки».

А он шутит, смеется счастливо и долго не может выпустить из рук ее ладони.

Потом, в машине, он прячет от нас блестящие глаза и смущенно улыбается грубоватым остротам лихого приятеля.

Наш побывавший не в одной передряге «газик» был заслуженным ветераном. На нем за несколько лет мы перевезли тысячи снарядов и мин. Доставалось ему крепко. Изо дня в день, с утра и до вечера, наматывал он и наматывал на свои старенькие колеса километры асфальтированных, гравийных, проселочных дорог и просто бездорожья. Порой не выдерживал такого напряжения – бастовал. Но утром бодрый и улыбающийся Николаев доставлял его в нужное место в целости и сохранности.

Меня это всегда удивляло. Шоферы в смысле запасных частей народ прижимистый, можно сказать – жадный. И надо иметь недюжинные способности, чтобы хоть чем-нибудь одолжиться. А стеснительность нашего водителя была мне хорошо известна. Только потом мне удалось понять тонкость его взаимоотношений с товарищами. Предельно безотказный и предупредительный к другим, он легко и просто получал нужную помощь многочисленных друзей. Ну, а сам возился со своей «лайбой» (не знаю, откуда прилипло к нашей машине это морское словечко) всегда, как только выпадали ему редкие часы отдыха. Но часов этих было мало, ой как мало! Его вызывали и в ранние, предрассветные сумерки и поздним, глубоким вечером. И ни разу не застали врасплох, не готовым к рейсу.

Товарищам на расспросы об этих многочисленных поездках он весело пояснял: «Наше дело шоферское – крути баранку и знай поворачивай, куда скажут». О вольных и невольных приключениях помалкивал, будто и впрямь был к ним непричастен. Но из трехсот его выездов на «заявки», пожалуй, не было ни одного, в котором он оставался бы сторонним наблюдателем – просто «возчиком». И по-детски любопытный и по-солдатски дисциплинированный, Валентин успевал всегда именно в те прорехи, которые надо было закрыть.

* * *

Помню такой случай. Зимой шестьдесят первого года нас вызвали на ленинградский завод «Электросила». В узкой глубокой траншее, у самой стены цеха, «вылупился» солидный – пудов этак на десять – немецкий снаряд.

Мощная помпа с трудом справлялась с откачкой воды, в траншее не развернуться, а снаряд на всю свою полутораметровую длину вмерз в крепкий как камень грунт. По маленькому кусочку, по крохам подавалась земля. За четыре часа работы образовался лишь низенький – только руке пролезть – лаз вдоль снаряда.

Я стоял над траншеей и не знал, что придумать. Четыре часа не работал большой цех. Стемнело. Под нестерпимо ярким светом времянки снаряд и куски земли отбрасывали резкие черные тени. Слезы, а не работа. Того и гляди угодишь по тупому и рваному рылу совершенно обнаженного взрывателя.

Валентин долго стоял рядом, молчаливый и сосредоточенный, как памятник.

– Может, так потащим, товарищ старший лейтенант?

– Где потащим? Двое здесь не поместятся, а одному не поднять.

Он тяжело и гулко спрыгнул в траншею.

– Валя, милый, если ты зацепишь или уронишь… Эта стена, проспект… Понимаешь?

Таким я его еще не видел. Мокрый, перепачканный с головы до ног, он врос усталыми ногами в ползущую глину, и мертвеющие от перенапряжения пальцы его миллиметр за миллиметром тянули на грудь скользкую отвратительную чушку. Раза два он терял равновесие, и снаряд кренился к усыпанной острыми кусками мерзлоты стенке.