Мы уходим последними… Записки пиротехника

В печке с воем горели сухие березовые дрова; с рукомойника ритмично и звонко капала вода; тяжко и сонно сопела пригревшаяся у ног Арсения Михайловича собака. Мне было приятно в этой жарко натопленной избе…

Старик, наконец, повернулся и, похоже только сейчас заметив мое присутствие, с секунду смотрел на меня шалыми голубыми глазами, будто соображая, кто это и зачем. Потом сказал участливо:

– Застыл, паренек? Ну иди, иди сюда, погрейся. Как у тебя там – много наудил? На-ка, глотни… – И налил в треснутый стакан мутно-янтарную влагу. Я отказался. Он сначала нахмурился, потом, видимо вспомнив, что мне еще работать и работать, согласился: – У тебя дело… Ну так мы тебе оставим, если останется. Давай, что ли, Василий Иванович. – Старик резко вскинул голову, обнажив острый кадык, выпил и брезгливо отодвинул стакан. Равнодушно, будто не о своем, продолжал, совершенно не заботясь о том, слушают его или нет: – Вот так, брат ты мой, жизнь-то поворачивается… Чувствовал я себя… не скажу, как птица, а хорошо чувствовал, и вдруг все к дьяволу…

Посиневший от холода, ежась и притопывая, в комнату ворвался старший лейтенант.

– Не нагрелся еще? – заторопил он меня. – Давай, а то до темна не успеем. Может, теперь я слазаю?

– Не стоит.

С большим сожалением покинул я теплую избу.

В следующий свой обогрев я застал в комнатушке ту же картину. Только на этот раз на столе перед ними грудились какие-то бумаги и лежали старые фотографии. На верхней с трудом угадывался наш хозяин в группе полувоенных людей. Лицо человека, сидевшего в центре, показалось мне знакомым.

– Не узнаешь? – хитровато защурился Арсений Михайлович и назвал известного государственного деятеля. – Это мы перед партийной мобилизацией в армию… – пояснил он. – А это двадцатипятитысячники… на вокзале… Это племяш мой… Жена с сыном… Слет ударников колхозного движения… А вот это на курсах: после колхоза меня снова послали на завод… Это с Сергеем Мироновичем, – показал он следующую фотографию. Типичным старческим жестом отодвинул ее на вытянутую руку, вгляделся пристально.

Я взял еще несколько снимков. На одном из них Арсений Михайлович был изображен с орденом. Стоял он строгий, красивый, даже чуточку чопорный. На другой – группа людей как иллюстрация к книжкам по истории первых лет Советской власти: мужчины во френчах, женщины в косынках, детишки в непременных матросках… Сам хозяин, видимо, не большой любитель сниматься: его на фотографиях почти что не было – зато в центре большинства снимков запечатлелась дородная женщина.

– Сестра покойница, – поймав мой недоумевающий взгляд, пояснил старик.

– А вы?

– Нет тут больше моей биографии, – сказал он, бережно собирая пожелтевшие реликвии. – Это все ее архивы. Мои по следственным делам разошлись. Теперь, считай, это, не фотокарточки, а документы. Так-то… Ты знаешь, Василий Иванович, – почему-то очень весело заговорил он после паузы, – был у меня портрет. Во-от такой огромный… В тридцать пятом нас сфотографировали с… (он назвал известнейшую фамилию). Так, поверишь ли, когда за мной эти архангелы-хранители приехали, сей портрет с мясом из рамки выдрали. Не достоин, говорят, ты рядом быть… Так и сгинул. Жалко, хорошая была фотография. Ну да, снявши голову, по волосам не плачут, – пошутил он и, кивнув в мою сторону, сказал задиристо: – Молодежь-то нынешняя… Небось нам, старикам, все косточки теперь перемыла! Все ошибки наши считают… Ты как, паренек, считаешь аль нет?

– На ошибках учатся, Арсений Михайлович…

– Угу… – Старик, казалось, был очень доволен. – А скажи-ка мне, сокол ясный, сколько ты своему делу учился? Ну вот этому – мины таскать? – спросил он неожиданно.

– Три года.

– Три года… – повторил он. – Ну и что же ты теперь? Специалист высшей марки или тоже это… на ошибках в основном?

– Бывает, Арсений Михайлович…

– Да ну! – удивился он. – Неужто бывает? Гляди-ка: и дело у тебя, надо думать, не такое уж хитрое, и учили тебя, а и ты на ошибках…

– Ну, нет, он у нас специалист хороший, – добродушно вступился за меня Василий Иванович.

– Какой же – хороший? Я, старик, ему письма пишу, а он на них – ноль внимания. «На ошибках учатся!» А мы, паренек, – сказал вдруг совершенно серьезно и очень строго, – первый раз в жизни за социализм принялись… Понял? И на каждого из нас, на все наши рабочие места, по Карлу Марксу не хватило. Так-то, – заключил он насмешливо и заворчал притворно: – Ну иди, иди. Нечего тебе тут! Синё вон уже на улице… У нас электричества нету…

Я спускался в темный колодец, все время думая о старике. И чуть-чуть не допустил глупость. Судя по всему, в колодце когда-то произошел взрыв: почти все боеприпасы были искалечены, с разорванными корпусами. Один раз под руку попалась мина с начисто содранной частью пластмассового корпуса взрывателя. На взрыватель было любопытно и страшно смотреть: как на разрезном учебном образце, в нем обнажились все детали умного механизма. На минуту мне даже показалось, что чертова механика тихо и неслышно задвигалась. Трезвая мысль подсказывала – этого не может быть. Даже если жало чуть-чуть опустится, ничего страшного не произойдет – слишком слабы усилия. И все равно было жутковато…

Разрезанную мину я сплавил наверх с почетом – тщательно укутанную в специально для нее поданные опилки. Впрочем, она же избавила меня и от появившейся было привычки хватать из воды что попало, не глядя, без всякого разбора.

Дно понемногу очищалось. Я выудил из колодца и все посторонние предметы: палки, железо… Старший лейтенант с солдатом едва успевали поднимать и спускать ведро. Наконец под руками ничего не осталось. Я встал на скользкий обрубок бревна и попросил ребят приподнять бадью. Еще несколько гранат и снарядик попались по центру колодца, куда раньше мне было не дотянуться.

– Конец, братцы! – радостно закричал я. – Тащите мои бренные останки!

До чего же приятно разогнуть спину, натянуть ставшую почему-то просторнее шинель!

– Вроде все, но не мешало бы проверить. Руки, черт бы их побрал, как не свои…

– Я слазаю, – предложил солдат. – Приходилось – мы с дружком по веревке и на церковь залезали.

Его обвязали обледенелой веревкой, но спускать только вдвоем со старшим лейтенантом побоялись: тяжеловатый парень – трудно такого тянуть. Пришлось звать на помощь нашего старшого и искать еще кого-нибудь из мужчин. За подмогой ушел Арсений Михайлович. Привел он могучую тетку, пошутил невесело:

– Вот вам Василиса вместо Василия. Мужики здесь сейчас только на племя, да и те хлипкие.

Парень наш бодро вскочил на сруб и резво полез в колодец. Возился он там долго, а обнаружил всего штуки три круглых немецких гранат. Вылез мокрый, как гусь, и тут же покрылся изморозью.

– Ну вот и слава богу, – заметила Василиса Герасимовна, без всякого любопытства разглядывая наши находки. – Теперь водичка рядом будет, не надо к Культихе ходить. Спасибо вам, – обратилась она к Василию Ивановичу и с особым уважением добавила: – И вам, Арсений Михайлович, спасибо…

Старик промолчал.

– А знаете что – сказал я им, – зря мы, наверное, работали. Этому вашему колодцу так досталось – вот-вот обвалится. А не обвалится – заплывет совсем. Вода станет мутной, грязной. Это ему мины дно выстилали.

– Ну уж не скажите, – степенно опротестовала мои слова Василиса Герасимовна и убежденно добавила: – Чистый колодец, он завсегда чистый. Как ни погань его – а чистый. Да и завалиться мы ему теперь не дадим. Верно, Арсений Михайлович?

– Верно, Василиса Герасимовна, – с расстановкой сказал старик. – Ой, верно!

И засмеялся, довольный.

Целый час добирались мы до ближайшего оврага по топкому, как болото, снегу. Взрыв прогремел, как всегда, неожиданно, и, казалось, совсем не там, где он должен был быть. За первым взрывом взметнулись еще три снежных фонтана.

Несмотря на наши протесты, Арсений Михайлович вызвался нас проводить.

Снова шли мы по узкому снежному коридору полевой тропки, вьющейся от села к селу. Я приотстал и пошел рядом со стариком. На языке у меня вертелся и не давал покоя один нелепый вопрос. Наконец он сорвался:

– Как же так получается, Арсений Михайлович, вы, можно сказать, делали революцию, устанавливали Советскую власть, налаживали новую жизнь… А вас… так обидели… Почему же вы не добиваетесь теперь, чтобы все ваше вернулось? Слава, заслуженный почет?

– Как так? – В голосе его явно обозначились игривые нотки. – А Василиса Герасимовна? Она мне завтра такую славу по всем деревням разнесет! Вот, скажет, добился-таки нашей правды морской дед Арсений…

– Нет, я же серьезно, Арсений Михайлович! Вы депутат Петросовета, про вас кино надо снимать, а вы сидите здесь… в халупе?

– А… Кино… Ты, видать, много книжек прочитал, паренек? – ошарашил он меня неожиданным вопросом. – Посмотрел на тебя – молодой, а в очках. Ученый… – сказал вполне уважительно и даже завистливо, но я все же почувствовал какую-то глубоко скрытую иронию и смешался.

Старик, видимо, уловил эту легкую обиду, потому что дальше заговорил совершенно по-иному: резко, насмешливо, но открыто, с обезоруживающей убедительностью.

– Тут, брат, своя есть психология. Ты не обижайся, что я тебе про книжки сказал: суметь много прочитать – это счастье. Я о другом думал. Зря ты говоришь: «заслуженный почет, слава…» А мне ничего не надо. Почему? Отвечу. Жил я, сказать тебе, до революции препоганейше. А ведь тогда молодой был… Семьей только-только обзавелся. И думалось ли разве про почет и славу, когда у тебя или у твоих детишек животы пухнут, когда им морду в кровь кровянят? Тут берешь кол – и на обидчика… Нас ведь как призывали: или мы гидру побьем, или она нас снова сосать будет. Это любому понятно… Вот и выходит, что никто мне ничего не должен. И никакого особого почету не требуется, потому что я для себя старался… А сейчас? Что мне сейчас? Один как перст…

– Но ведь обидно же, Арсений Михайлович! Неужели не обидно?

– Бидно – не бидно, никому не видно… Живем не тужим, хлеб жуем, народу служим, а какому – деревенскому ли, городскому, какая разница? – сбалагурил старик и уже совсем серьезно добавил: – Обидно! Почему же не обидно? Обидно, что я, нонешний хозяин земли русской, смог допустить на ней такое безобразие. За это ты можешь, сынок, с меня и спросить… – Он долго молчал, а потом, уже прощаясь, опять пошутил: – Много ли мне, старику, надо? Это вам, молодым, теперь шум да геройство, а нам уже – печь потеплее да сверчок за нею… Ну, прощай, что ли. Дальше как-нибудь сами добредете. Спасибо за труд, за помощь…

И все-таки слукавил передо мной «морской дед Арсений». Не «сверчок» привязал его к этому дому.

– Арсений Михайлович? – переспросил нас председатель райисполкома, к которому мы заехали, чтобы сообщить о результатах нашей работы. – Это я вам, товарищи, скажу – тот еще дед! Ему сейчас лет семьдесят, а он по всему району мотается. Приглашали его в Ленинград, предлагали квартиру со всеми удобствами, так он из города – прямо ко мне. «Ты, – говорит, – что, сукин сын, сбыть меня хочешь? Я, – говорит, – еще депутат в районе, тут родился и, пока тут коммунизм не построю, черта с два ты меня сплавишь. И помирать не собираюсь! Буду, – говорит, – над тобой сидеть, вроде госконтроля». Заводной старик… А вообще-то – совершенно замечательный дед. Хлопот от него много, но… Те деревеньки от нас далеко, так он там вроде нашего филиала: со всех сел к нему идут, и ничего без него там не решается. Чистейшей души человек! Настоящий хозяин…

«Хозяин земли русской», – вспомнил я гордое стариковское самоопределение.

* * *

– Знакомься, – сказал мне генерал. – Олег Анатольевич, инженер мостостроительного треста, просит нашей помощи… Может, что-нибудь придумаешь?

…Строители нового, 357-го ленинградского моста натолкнулись на досадное препятствие. Этот мост строился не совсем обычно. Вместо всем известных «быков» пролеты его должны были поддерживать семьдесят тридцатиметровых «ног», уходящих в глубь дна до прочных кембрийских глин. «Ноги» – это двухметрового диаметра железобетонные трубы. Строители забивали их до нужной отметки, специальными машинами выбирали из них грунт, а вместо него наливали бетон. Получались прочные опоры. Но несколько «ног» не пожелали погрузиться там, где наметили проектировщики. На большой глубине их задержали огромные валуны. На десяти-пятнадцати метрах под дном валун не уберешь и не разрежешь. Вот тогда-то и возникла у строителей мысль взорвать упрямое препятствие.

Целую неделю я сидел вечерами за расчетами и схемами, пытаясь найти более или менее удовлетворительное решение проблемы. Ведь валун надо было взорвать так, чтобы не испортить трубу. А как ее не испортишь, если стоит она на камне, да еще и гораздо менее прочная, чем он?

Наконец что-то у меня получилось, и был назначен день взрыва. Я произвел его под вечер. Наутро мы собирались посмотреть результат и потом в течение дня освободить из каменного плена еще несколько опор. Но случилось так, что в то время на строительстве моста суждено было прозвучать не только моим экспериментальным взрывам.

Утром по Неве пошел лед. Огромные льдины подплывали сверху от Ладоги. Спокойно становились в ряд перед ледяным полем, терпеливо ожидая, когда их пропустят. Но поле не пропускало. И тогда льдины озлобленно дыбились, щетинились острыми краями и, уже неукротимые, яростно напирали на недостроенные опоры моста, на затертые во льдах беспомощные паромы, на большой многотонный кран, на водолазную станцию…

Первым сдался паром с краном. Под могучим напором льдов и быстро поднимающейся воды он покорно полез на полузатопленную опору и накренился, готовый опрокинуться и потонуть.

– Выручайте! – взмолились строители. – Срежьте нам верхушку опоры той взрывчаткой, что приготовлена для валунов. Надо же немедленно пропустить кран!

Генерал вызвал дежурную группу саперов. Привел ее лейтенант Егор Воробьев.

Сначала мы думали пробиться к опоре катером. Но путь ему преградило большое торосистое поле, и катер не прошел.

– Миллионы гибнут, – грустно сказал нам один из руководителей строительства. – Не подойти…

Мы стояли у самой воды и тоскливо смотрели на бушующую стихию. Сзади негромко переговаривались солдаты.

– Силища-то какая!

– Вода… Она мельницы ломает…

– «Мельницы»… Тут почище твоей мельницы будет! Вишь, льдины-то так и дышут, так и дышут…

– Как ножи, – робко проговорил маленький солдат в новой телогрейке, – и косточек не соберешь.

– Хватит скулить! – оборвал его вдруг молчавший доселе ефрейтор и, размашисто выбросив недокуренные добрые полсигареты, решительно шагнул к нам. – Товарищ лейтенант, веревки готовить? Совсем ведь темно будет.

Мы переглянулись.

– Давай, – негромко распорядился Воробьев.

…Нагруженные взрывчаткой, связанные для страховки веревками, подрывники один за другим шли на лед и исчезали в белом хаосе торосов. Только блеклый свет фонарей мог теперь показать, где продвигается группа. Угрюмо шумела река, угрожающе шуршала тысячами мелких осколков льда, громко, как выстрелами, трещала большими льдинами. В глубокой мгле скрывались бездонные промоины. А группа все шла и шла…

Минут через двадцать с берега увидели, как слабые светлячки замигали на сиротливо торчащем кране. Потом над рекой полыхнуло пламя. Раскатисто пророкотал взрыв. И в темноте, наступившей после ослепляющего блеска, глухо заворчала река, устремляясь в очищенное взрывом пространство.

Пока вымокшие солдаты приводили себя в порядок и отогревались, Воробьев, присев на уголочек скамьи у самой двери, рассказывал нам о недавнем трагическом происшествии, участником которого он случайно оказался. Говорил он тихо, тем мягким лирическим тенорком, которым, почему-то мне кажется, должны говорить люди, пишущие стихи. Да и сам он напоминал мне лирического поэта: русые волосы чуть кудрявятся, глаза – с голубинкой, ясные-ясные, как у ребенка… Рассказывая, он часто умолкал и доверчиво вглядывался в лицо собеседника, будто проверяя: «Не надоел?», «Не слишком ли я разговорился?»

– Отъехали мы от Сталинграда… Народу в автобусе много, еле-еле втиснулся. Едем. А там есть такой поворотик, потом спуск и балочка. Сказать, что мы быстро гнали, не могу… Километров сорок… Может, и того не было. Я только почувствовал вдруг: повело наш автобус… Потом – удар. Еще удар.. В общем понял, что падаем. – Он коротко вздохнул. – Там, с этого мостика, метров пятнадцать до дна овражка. Я стоял около кондукторши. Так, по привычке – поджал ноги, сгруппировался, как у нас говорят… Я раньше в десантниках служил. Кондукторша потом рассказывала, что и ей крикнул: «Пригнись!» А дальше ничего не помню. Очнулся – кошмар: раненые, убитые… Два месяца пролежал в больнице. Отек легких, общее сотрясение, трепанация черепа – думал, что уж и не служить мне больше, – закончил он свой рассказ и виновато улыбнулся: дескать, извини, друг, что я тебе такие печальные вещи рассказываю…

Сержант доложил о готовности взвода двинуться в расположение части. Воробьев придирчиво осмотрел строй, деловито осведомился о наличии снаряжения и остался доволен: во взводе был идеальнейший порядок.

Через несколько минут они уехали, и я бы и не вспомнил, наверное, эту встречу, если бы спустя два месяца, в День Советской Армии, не прочитал в газете Указ о награждении старшего лейтенанта Егора Трофимовича Воробьева за большие успехи в обучении и воспитании подчиненных орденом Красной Звезды и заметку о том, как он, тяжело раненный в дорожной катастрофе, спасал людей до тех пор, пока не пришла помощь и пока сам он вновь не потерял сознание.

* * *

Да, удивительные встречи бывают на разминерских дорогах…

К вопросу о романтике

– Ах, вы, конечно, романтик! Ни-че-го не говорите: вы самый настоящий романтик! Разве у вас не самая интересная профессия?

Девицы из массовки обстреливают меня подретушированными глазками и капризно требуют, чтобы я тут же, на съемочной площадке, сознался, что у меня «ужасно романтическая» работа.

Право же, я не знаю, что им ответить. Может быть, здесь, под «юпитерами» и «зрачками» кинокамеры, на виду у большой толпы любопытных (съемки идут на улице Толмачева в центре Ленинграда) и в самом деле все это выглядит заманчиво. Но вот сейчас режиссер фильма «День молодого человека» Юрий Николаевич Озеров даст «отбой», и, кое-как смыв грим, я отправлюсь на реальное дело. Пройду мимо Русского музея… Выйду на Конюшенную площадь… Зайду во двор дома № 5 по улице Желябова и… полезу в канализационный колодец. Посыльный из штаба только что сообщил мне, что в отстойнике обнаружен снаряд. Удивительно романтично! Не правда ли?

Когда я еще был в училище, нас как-то повезли туда, где работают «настоящие» пиротехники.

…Огромная, скучная территория, очищенная даже от травы. Высокие серые заборы. Контрольно-пропускные пункты с дотошными вахтерами: «Спичек не проносите?», «Папиросы оставили?», «Зажигалок не имеете?». Усталые парни в засаленных рабочих шинелях перекладывают ящики, считают снаряды, чистят их, смазывают… «Занимаются пиротехникой»…

– Дал бог профессию, – грустно сказал кто-то из наших. – Считай себе ящики да снаряды и вози… Обыкновенные кладовщики…

Потом я где-то прочитал про упрямого боеприпасника, который во время войны вез снаряды на фронт и застрял в грязи со своими грузовиками. Завяз, и никто не хотел его вытаскивать – все спешили в прорыв, вперед и только вперед. Тогда он лег на пути у танковой колонны и сказал сердитому генералу: «Хоть раздавите, хоть расстреляйте – пока машины не вытащите, не встану». Красиво был написан рассказ, с душой. И в первый раз я тогда гордо подумал: «Это про нас – пиротехников».

Ну, а потом – будние дни, месяцы, годы… И вот сейчас я даже затрудняюсь сказать: есть ли профессия интереснее и разнообразнее, чем моя пиротехника?

* * *

«Пирос» – по-гречески «огонь». Выходит, что «пиротехника» переводится как «огненное искусство». В самом широком смысле и наука, и техника, и искусство (да-да, и искусство тоже!) занимаются огнем, дымом, взрывами и всем, что им сопутствует. А сколько этого сопутствующего, никто никогда не мерял и не считал. Да и не думаю, чтобы можно было сосчитать. Боюсь, что тогда пришлось бы сильно обидеть другие уважаемые отрасли и специальности.

Разумеется, нужны доказательства. Их нетрудно найти и на земле, и под землей, и в космосе. Можно начать с подземных проблем, можно – с космических.

Люди рвутся к центру земли. И уже не писателями-фантастами, а учеными вместе с солидными государственными организациями создан и рассмотрен недавно проект бурения пяти сверхглубоких скважин. Неоднократно воспетые геологи сравнивают прорыв к мантии Земли с прорывом в космос, к Луне. Не берусь судить, насколько правомерно такое сравнение, но зато твердо знаю, что геологи просят помощи у пиротехников. Традиционный разведочный бур, оказывается, не годится для сверхглубоких работ, и сейчас экспериментируют со взрывным способом бурения. Кстати говоря, уже не одна сотня метров породы пройдена с помощью направленных взрывов.

В 1857 году ирландский инженер Роберт Мале, взрывая порох в сосудах с ртутью, изучал скорость распространения сейсмических волн и положил начало сейсмологии. С тех пор почти все промеры больших глубин – в земле и под водою – не обходились без пиротехники.

На крупных строительствах, разработке горных пород, тушении пожаров в лесах и на нефтепромыслах, осушении болот, даже при создании искусственных островов – всюду работает взрывчатка, созданная химиками и пиротехниками. Современной металлургии пиротехника дала так называемую алюминотермию, с помощью которой получают чистые металлы, транспорту и связи – способы сварки рельсов и проводов. В производстве радиоламп применяют легковоспламеняющийся металл цирконий, за которым тоже нужен глаз да глаз пиротехника.

А кино? Несколько лет назад многочисленные посетители Петропавловской крепости с любопытством взирали на странные манипуляции, высокого худощавого человека, целыми днями поджигающего какие-то смеси на берегу Кронверкского канала. Вряд ли кто-нибудь из экскурсантов тогда догадывался, что мой старый приятель и коллега (мы с ним целое лето вместе работали на съемках фильма «В твоих руках жизнь», который я консультировал) мастер-пиротехник студии «Ленфильм» Саша Гапонович готовит не гаснущие под водой факелы для самого Ихтиандра – «человека-амфибии». Как вряд ли вообще догадываются, что без пиротехников просто немыслимо современное кино: никогда не получилась бы, например, потрясающая своим размахом и реализмом сцена Бородинского сражения в «Войне и мире», если бы постановщики не потратили при ее съемках двадцати трех тонн пороха, семнадцати тысяч дымовых гранат и имитационных зарядов, пятнадцати тысяч электрозапалов и полторы тысячи холостых снарядов…

А ведь пиротехника не только, так сказать, прикладное, но и совершенно самостоятельное искусство! В Европе фейерверочные праздники устраивали еще в IV веке, а в Китае – и того раньше. Петр I собственноручно мастерил ракеты и «шутихи», составлял рецепты фейерверочных составов, а при Александре I был издан даже специальный государственный акт: «Положение о фейерверках».

Кажется, я упомянул слово «ракета». Теперь любой ребенок знает: это огромное сооружение, улетающее к чужим мирам. А произошли эти гиганты от скромной деревянной трубочки, начиненной первым пиротехническим составом – дымным (иногда говорят еще: «черным», или «охотничьим») порохом. По-итальянски такие трубочки назывались rocchetta. И уж если на то пошло, многие из создателей первых советских ракет тоже вышли из пиротехников. Рассказывают, что в молодости одному из них, очень уж досаждавшему начальству своими «бредовыми» космическими проектами, не раз советовали перейти на работу в «наиболее близкую» к ракетам область – игрушечную промышленность: делать елочные хлопушки.

Ну, а космические корабли создавали тысячи крупнейших специалистов, представители почти всех наук. И я рад, что на освоении межпланетной целины трудятся люди и моей профессии.

«Вот куда мы взлетели!» – думал я с гордостью, шагая со съемки на очередное задание.

И все-таки спускаться в канализационный колодец было неприятно… Я лезу и убеждаю себя: черт возьми, ну, а когда и кому было приятно мокнуть, допустим, на палубе, подставлять комарам шею, копаться в грязи, изнывать от духоты под прожекторами на съемочной площадке? Однажды в моем присутствии Герману Степановичу Титову задали вопрос: тяжело ли ему было в космосе? Ответил он что-то в таком плане: даже у ночного сторожа работа нелегкая. Позже в журнале «Космические исследования», в статье о психофизиологических результатах полета корабля «Восток» я прочитал, что Космонавт-два испытывал очень неприятные ощущения. Видите, даже тем, кому завидуют тысячи людей на планете, бывает несладко. А уж нам-то…