Мы уходим последними… Записки пиротехника

Ликс с любопытством зыркнул глазами в открытые ворота.

– Товарищ старший лейтенант, – жарко зашептал он мне. – Не уходит этот-то… Может, остановимся?

– Как тебе не стыдно? – возмутился я. – Поехали!

Вернулись мы часа через три. В ярком свете прожектора увидели двух людей – сержанта и, очевидно, сторожа. Милиционер энергично его отчитывал, а тот виновато разводил руками.

– Вот где «политграмоту-то» преподают, – весело кивнул шофер. – Чище взводного, а? – И восхищенно прибавил: – Неужели он так и охранял тут все время!

Сзади ерзал вконец посрамленный Ликс.

* * *

Отправляя меня в командировку на Волховский алюминиевый завод, подполковник Вербовецкий предупредил:

– Завтра с утра быть на службе. Поедем в отряд разминирования.

Торопливость в нашем деле категорически запрещена, но «уплотнение» рабочего дня и разумное повышение «производительности труда» вполне допустимы. Поэтому целый день я вертелся на заводе как белка в колесе, но все равно, когда был взорван последний снаряд, времени до отхода поезда оставалось очень мало, а обещанный до вокзала транспорт запаздывал. Я выскочил на улицу и остановил первый попавшийся грузовик.

Вместе со мной в кузове трясся такой же бедолага – то ли студент, то ли рабочий… Через пару минут мы уже запросто болтали.

– Эх, – посетовал я, – не успел заскочить в книжный магазин!

– А что вы там хотели купить? – заикаясь на ухабах, вежливо осведомился он.

– Беляева. В Ленинграде сейчас с огнем не найдешь.

– И у нас нет.

– Точно?

– Точно. Я сегодня последние забрал.

Фантастика – это мое «хобби». И наверное, можно понять, как я сокрушался по поводу упущенной возможности. Ведь стоило утром зайти прямо с вокзала в магазин – и я был бы на седьмом небе. Видимо, он почувствовал в моих причитаниях какие-то заискивающие нотки, потому что сказал:

– Было бы время, завернули ко мне, я бы вам отдал. Мне-то это так, баловство…

Но мы уже подъехали к вокзалу.

– Слушайте, может, пришлете, а? – попросил я. Захлестнутый обилием чувств, понятных только собирателям, наскоро накорябал адрес, сунул растерявшемуся попутчику все бывшие со мной деньги и выпрыгнул из машины.

Когда я рассказал об этой встрече приятелям, они подняли меня на смех: «Пропил этот малый твои гроши за твое же здоровье…» Единственным пришедшим мне в голову аргументом было:

– Бросьте! Вера в человека стоит этих рублей…

Но через месяц вера поколебалась даже у меня – книги не приходили. Еще через месяц все про все забыли. А на третий я получил вдруг через канцелярию письмо. «Уважаемые товарищи! Два месяца назад в Волхове я случайно встретился с военным, кажется, со старшим лейтенантом и, кажется, минером. Он был в очках и небольшого роста. Я взял у него деньги и пообещал выслать книги. А адрес вот потерял. Нет мне теперь покоя. Что теперь он про меня подумает?! Помогите мне его найти. Очень вас прошу». И подпись.

Я часто вспоминаю этот эпизод и очень люблю рассказывать. Не потому, что вижу в нем что-нибудь особенное, выдающееся, напротив, он мне нравится именно своей обыденностью, типичностью, если хотите. Но типичностью своеобразной…

Раньше в газетах помещали такие объявления: «Нашедшего просим… за приличное вознаграждение…» Сейчас о «приличном вознаграждении» говорить неприлично. Можно здорово обидеть, а то и нарваться на неприятность. «Дети будут лучше нас», – сказал однажды Владимир Ильич Ленин. Да, всего за пятьдесят лет мы создали такую систему нравственного воспитания, которая привела бы в восторг величайших педагогов, – от Сократа и Марка Фабия Квинтилиана до Яна Коменского, Иогана Генриха Песталоцци и Константина Дмитриевича Ушинского.

Вся наша страна стала как одна большая семья. Я узнал это из самой жизни.

Но надо быть честным: раз в одной из самых глухих деревенек Новгородской области с нас потребовали деньги за пользование хозяйской лодкой. «Вы нам – мы вам…». Так это, кажется, когда-то формулировалось? Всего один случай! А сколько раз выезжали мы на задания!.. И никогда, пожалуй, не обходились без людской помощи. Бывало, командировка затягивалась (приедешь в одну деревню, а уже из соседней звонят, что мины нашли) – нас кормили, устраивали на ночлег… Выходила из строя машина – помогали отремонтировать, кончался бензин – давали, попадали не на ту дорогу – находился добровольный проводник…

Сейчас у нас многие ездят за границу. Возвращаясь, рассказывают: «Культура обслуживания! Сервис! Любую услугу – все окажут…»

– Просто так?

– Ну, что ты! Сигаретой угостят – тут же надо рассчитываться… Но зато – культура, вежливость…

…Один встреченный нами на дороге колхозник Киришского района был не очень вежлив. Даже наоборот. И тем не менее… Впрочем, лучше по порядку…

* * *

Двухсуточные мытарства по просекам и осенним болотам вывели нас, наконец, к широкой ровной дороге, идущей прямо в Чудово. А оттуда и до Ленинграда рукой подать. Но чтобы попасть на эту дорогу, надо преодолеть Пчевжу: есть такой водный рубеж в Ленинградской области, но нет на нем ни мостов, ни паромов.

– Саперы мы или нет? – сердито сказал старший лейтенант Миша Горячев. – Неужели одну машину не переправим? Топоры к бою!

Через час незатейливый, слепленный из «подручных средств» плот был готов.

Предстоящий спектакль – «форсирование водного рубежа» – собрал на противоположном берегу реки все мужское население маленькой деревеньки, от которой начиналась дорога в Чудово. Помочь они нам ничем не могли, а потому в ожидании начала представления лишь усердно упражнялись в остроумии. Особенно донимал нас рыжий ехидный мужичишка в залепленных грязью сапогах и выгоревшей гимнастерке без ремня. Стоило нашему Горячеву бросить призывный клич: «Братцы, хоть плыть, но быть!» – как он уже откликался:

– А где – быть-та? Где раки зимують?

Стоило шоферу угрюмо буркнуть себе под нос: «Угробим машину…», он уже снова тут как тут:

– Как же не угробить-та? Как пить дать угробити… И все в таком духе.

Наконец дрожащий мелкой дрожью огромный трехосный ЗИЛ опасливо заскользил по косогору, и мы начисто отключились и от зрителей на том берегу и от их реплик и замечаний. Только рыжий еще успел крикнуть нам то ли насмешливое, то ли восхищенное: «Ох, и отчаянные вы ребяты!..»

Сначала все шло нормально: ЗИЛ аккуратно въехал на помост, натянулся канат, привязанный к врытому в противоположный берег бревну, плот спокойненько сполз с песчаного укоса мели, клюнул и отвалил. Деловито рокотала лебедка, не спеша наматывая трос, чуть слышно булькала вода за кормой, плот медленно приближался к быстрине.

И вдруг все рухнуло. Бревно из земли выдернулось и ушло в реку. Взвился и стал тонуть трос. Зрители загалдели. А плот резко накренился и начал быстро разворачиваться по течению. Угрожающе двинулся ЗИЛ.

– Стоп! – закричал Горячев. Но было уже поздно.

И тут неожиданно я увидел, как под самым носом парома вынырнула мокрая рыжая голова и, несусветно ругаясь, повернула к берегу, толкая перед собой подведшее нас скользкое тяжелое бревно. Рыжий насмешник, ловко перебирая ногами, отбуксировал его к берегу и с подоспевшими односельчанами снова водрузил на место. Канат натянулся, и плот остановился.

Через минуту мы уже изо всех сил тянули трос вручную, подгоняя взбунтовавшийся плот к берегу. Спаситель наш тоже тянул вместе со всеми и, не переставая, тараторил и тараторил:

– Водица-та, мать чесная, – аж… ломить! Чуть не задохнулся… Их, отчаянные вы, ребяты, их, отчаянные!

Даже уезжая, мы слышали, как он, стоя в толпе односельчан и не попадая от холода и возбуждения зубом на зуб, все твердил восхищенно:

– Их, отчаянные! До чего ж отчаянные! – и все прибавлял да прибавлял деталей к случившемуся.

* * *

Зимой пятьдесят девятого я часто бывал в Киришах. Здесь только-только разворачивалось строительство нефтеперерабатывающего завода и целого города. Но и город и комбинат приятно выглядели пока что лишь на кальках ленинградских проектировщиков. А на самом деле было здесь всего пять домиков, развалины каких-то больших строений, замороженные болота да холодная деревянная станция.

Единственный поезд из Ленинграда приходил в Кириши во втором часу ночи. Темень – хоть глаз выколи. Куда идти? Где пристроиться на ночь? А мороз!..

– Вы не к нам случайно? – раздался за спиной ровный глуховатый голос.

– На стройку.

– Значит, к нам. Пойдемте, я вас провожу.

Я услышал уверенные шаги, удаляющиеся с насыпи.

– Говорят, у вас мины? – попытался я завести разговор. В ответ – только равномерное похрустывание снега. – Ужасно неудобный этот поезд… Вы не слыхали, что тут нашли? Война в этих местах была такая, что камня на камне не осталось…

Он будто бы и не слышал. Дальнейшие расспросы показались мне неуместными, и я замолчал. Со всех четырех сторон нас окружала чернота. Я скорее чувствовал, чем видел, своего неразговорчивого спутника. Потом через какую-то дырку в тучах на мгновение вывалилась луна и осветила высокие фетровые сапоги, широкую сутулую спину, лохматую шапку. На ярко сверкнувшем снегу он показался дедом-морозом, неслышно обходящим свои владения. Появился и пропал… И снова – только мерное поскрипывание снега да давящая необъятность густой стынущей темноты.

Так мы дошли до какого-то домика. Провожатый звякнул запорами, по-хозяйски толкнул дверь и исчез в черном зеве сеней. Спотыкаясь на обледенелых ступеньках, я последовал за ним. Он дождался меня и осторожно открыл следующую дверь. Пахнуло распаренным жильем, в глаза ударил светлячок коптилки, мимо наших ног стремительно прорвалось облако морозного пара. Мы вошли и застыли на пороге. Дальше – просто некуда ступить: пол, большая русская печь, скамейка и две солдатские кровати вплотную забиты спящими. Кто в ватниках, кто в комбинезонах…

Попутчик мой с минуту осматривал это храпящее и стонущее во сне царство, потом мельком, оценивающе взглянул на меня. И я его разглядел, наконец, тоже. Был он мужчина крупный, с широким скуластым лицом и спокойными, даже равнодушными глазами. Он посмотрел на меня, как на вещь, прикидывая габариты, и отвернулся, раздумывая, видимо, об одном: куда бы эти незначительные габариты втиснуть. А я уже понял – вдвоем нам здесь никак не разместиться.

Из груды спящих поднялась взлохмаченная голова, уставилась на нас с бессмысленной сонной одурью и снова опустилась.

– Там можно пристроиться, – решительно сказал провожатый.

– А вы?

– У меня есть место…

– Нет. Уж лучше на станции, – запротестовал я. – Здесь и так не повернуться. Куда же еще расталкивать?

– Как хотите, – безразлично согласился он. – Идемте.

– Теперь я как-нибудь сам. Вы только скажите, куда идти. Не будете же вы со мною всю ночь… – зашептал я ему в сенях.

И снова услыхал глуховатое:

– По пути…

За все пятнадцать-двадцать минут, что шли мы до станции, он опять не обмолвился ни единым словом.

«Пассажирский зал» оказался набитым ожидающими утреннего поезда, замусоренным донельзя и, что самое паршивое, ужасно холодным. Ни о какой ночевке здесь вообще не могло быть речи. Люди ходили, курили, стояли. Мой спутник быстро оценил ситуацию, потому что, даже не дав мне оглядеться, предложил:

– Хватит. Идите за мной. Там по крайней мере спокойно.

Где это «там», я не стал спрашивать. Шел третий час ночи, январский мороз без церемоний пролез под мою легкую одежонку, втиснулся в сапоги. Очень хотелось спать.

«Там» – оказалось обыкновенным прорабским сарайчиком. Тонким, дощатым, с земляным полом, но зато с жарко натопленной печью, которую самоотверженно калил сторож. В сарайчике были еще грубо сколоченный стол и две доски на козлах, изображающие скамейки.

– Поздненько сегодня, Петр Иванович, – встретил моего благодетеля сторож. – Я уж подумал грехом: чего бы там не случилось… Поезд-то давно пришел… Ну, вы тут теперь присмотрите, а я схожу…

Петр Иванович добавил дров в печку, достал откуда-то кучу старых телогреек и охапку ветоши, разложил все это по скамейкам, придвинул их поплотнее к печке и предупредил:

– Не подгорите ночью. Ногами лучше к теплу. Подоткните шинель под спину, а то здесь из всех щелей несет – продует к утру.

И лег, задув свет.

Сон, конечно, был не в сон. Буквально через час хибару выстудило, и я долго ворочался, выбирая самое теплое положение. Потом кое-как забылся. Кажется, несколько раз приходил сторож, подтапливал и снова уходил. Теплее от его стараний не становилось, но ночь есть ночь – она берет свое.

В предрассветном сумраке я увидел будто во сне, что Петр Иванович встал и ушел.

Утром начались деловые разговоры, приготовления. За поисками мин, обезвреживанием и взрывами я забыл своего ночного провожатого.

Через несколько дней меня снова вызвали в Кириши. Тот же самый поезд привез туда и оставил. И опять я встретил Петра Ивановича. Он кивнул мне как старому знакомому, и мы уже, не сговариваясь, пошли в прорабскую. Потом это повторилось еще через неделю. Еще… И ни разу мы не разговаривали: приходили, ложились, перед рассветом он уезжал, а я оставался.

Однажды я спросил о нем инженера.

– Какой Петр Иванович?.. – не понял он. – А… Петр Иванович… Это, наверно, Прямков, агент по снабжению. В прорабской ночует? Что же сделаешь? Ты знаешь, сколько у нас людей прибывает! Разворачиваемся, а жить негде. Ему, конечно, не везет: он всегда позже всех приезжает – все места заняты, – ты сам видел. Но я, честно сказать, не знал, что он там спит. Это, даже по нашим понятиям, тяжело. Вот ведь человек!

Я спросил еще, почему Прямков такой неразговорчивый.

– Устает, – просто объяснил инженер. – И потом он вообще такой – лишнего слова не вытянешь. Хотя, ты знаешь, я случайно был, когда его принимали на работу. Мы тогда старались брать только специалистов, а у него специальности не было. Так, знаешь, он такую речь закатил! Хочет строить город и жить в нем! Понял?

Как это говорится? Седина в бороду, а бес в ребро, да?

– Это про другое.

– Может, и про другое, – думая уже о чем-то своем, рассеянно согласился инженер.

Один только раз удалось мне «разговорить» Петра Ивановича. Собственно, как разговорить? Просто чуточку приоткрыть тайну его стремлений жить в новых Киришах.

Днем, очищая от снарядов и мин какую-то воронку, мы нашли там останки трех наших бойцов и развороченный пулемет. Вечером, перед тем как лечь спать, я рассказал об этом Прямкову. Он страшно разволновался. Заставил меня подробнейшим образом описать место, остатки вещей, которые нашли. А выслушав, неожиданно сказал:

– Надо бы сходить завтра. Может, наши… Там у нас целый взвод… остался…

И долго-долго лежал с открытыми глазами, не смея ни заснуть, ни повернуться.

Кстати, это оказалась наша последняя встреча. Кириши расстраивались, появились новые дома, гостиница, приехало так много народу, что трудно было найти в этом огромном людском муравейнике скромного агента по снабжению Петра Ивановича Прямкова. Да и ездить мне туда уже приходилось редко…

* * *

Получилось так, что письмо жителей села Н. (я уже забыл его название) попало в пресловутый «долгий ящик». Принимавший его офицер нашей группы скоропалительно уходил в очередной отпуск. Все у него в этот день летело как попало и куда попало. Письмо он случайно сунул в какие-то бумаги, откуда оно перекочевало в несгораемый шкаф и затерялось. Жители несколько месяцев терпеливо ждали ответа, а не дождавшись, совершенно справедливо обиделись и затрезвонили во все колокола. Вокруг нашей группы густо запахло выговорами и другими служебными неприятностями.

Шел январь – самое непригодное время для работ по разминированию. Но это уже никого не интересовало: сами мы провинились, сами и должны были исправлять ошибку. Короче говоря, офицер, потерявший письмо, и я как пиротехник покатили в деревню с задачей – не возвращаться до тех пор, пока не будет выполнено справедливое требование колхозников.

Выйдя из вагона и протопав по бодрящему морозцу минут сорок, мы застыли на открытом всем ветрам перекрестке, ожидая высланную нам в помощь команду. Команда – старший лейтенант и рослый солдат с круглой как луна физиономией – чуть не проскочила мимо на юркой остроносой «амфибии»: гнали будто на пожар.

Карта показала, что деревня, в которую нам надлежало попасть, находилась километрах в восьми от перекрестка, где-то в конце проселочной дороги. Мы неловко ввалились под обледенелый тент лодки на колесах. Да ненадолго. Километра через полтора узкая, как прорубленная в сугробе, дорожка кончилась и перешла в еле заметную тропинку. Отдав водителю распоряжение ждать до победного, мы четверо гуськом вступили на эту тропу.

Домики совсем зарылись в снегу – маленькие, игрушечные, нереальные. Странно было, стоя на земле, смотреть на крышу. Чисто и пусто. Даже собак не видно и не слышно – вымерла деревенька. В какую избу сунуться? Стоим прикидываем. Заскрипела примороженная калитка, и на. притоптанную дорожку вышла статная молодка. Остановилась с любопытством – откуда, мол, такие?

– Красавица, можно вас на минуточку?

Чисто женское игнорирование – будто не слышит. Знай, дескать, наших, мы не как ваши городские, помани – бегом побегут…

– Подскажите, пожалуйста, где у вас сельсовет?

– Ой, вы же не туда пришли… – И начала частить…

В общем оказалось, что вся власть помещается в нескольких километрах от этой деревни, что, добираясь туда и обратно, мы впустую потратим целый день, а снаряды или мины нашли где-то здесь. И выходило, что нет нам смысла месить целинный снег и терять время. Что касается непосредственных заявителей, то…

– Поговорите с Арсением Михайловичем – это он, наверное, те бумажки писал, он у нас завсегда пишет…

Одноглазая покосившаяся избушка автора письма встретила нас лаем лохматой собачонки, скрипом тяжелых половиц в сенях и глуховатым старческим:

– Заходите – давно жду…

Арсений Михайлович предстал перед нами высоким костлявым стариком, худущим как палка, с густыми нечесаными бровями и в богатырских валенках на тощих ногах. Такие старики всегда почему-то бывают желчными и ворчливыми. А этот вдруг улыбнулся детской улыбкой и сразу стал похож на чудаковатого интеллигента.

– Вот как вас припекло – целой бригадой пожаловали.

Наш старший бросился в круглые, извиняющиеся объяснения.

– Да ладно, – и в самом деле став ворчливым, перебил Арсений Михайлович, – приехали – и хорошо. А что в газету писал – так надо же вас как-то прижать, чтоб не бюрократились. Колодец-то у нас один. Считай, на пять деревень один. Маленькие деревнюшечки, а тоже жить хотят. Так ведь? А он никуда не годный…

– Арсений Михайлович, – вмешался я, – как же вы до сих пор жили, если у вас один колодец и тот воды не дает?

– Вот так и жили, – рассердился старик. – Раньше еще давал воду, а сейчас перестал: заплыл весь. Стали чистить, а в нем мин полно. Не беспокойтесь – зря бы вас трогать не стали.

Зимние дни короткие – надо спешить. Мы вышли к колодцу. Дряхленький сруб был аккуратно очищен от снега и грязи, стержень массивного ворота добротно смазан. Всем этим по доброй воле занимался Арсений Михайлович.

– Полюбуйтесь, – показал он.

В колодце, под прозрачной ледяной коркой, как под стеклом в музее, виднелись темные контуры мин и гранат.

– Ну что, пиротехник, – кивнул мне наш щеголеватый старшой, – ты у нас специалист. Полезешь?

Арсений Михайлович с каким-то мужчиной, отрекомендовавшимся бригадиром, прикатили новенькую деревянную бадью, приладили ее вместо ведра на ворот. Экипаж подан. С сомнением ощупал я не внушающее доверия сооружение и разделся. Снял свою старую добрую шинель, подумав, расстегнул и китель…

Первые впечатления можно было бы суммировать так: звезд из колодца не видно, небо отсюда кажется с овчинку, к которой прилепились грязные шмотья облаков, и, что весьма поразило, в колодце оказалось сравнительно тепло.

…Бадья беспорядочно колышется под ногами, то прижимаясь к срубу, то грозя перевернуться. Я тыркаюсь в противные, осклизлые стены, пытаясь обрести устойчивость. Наконец удается немного погасить болтанку. Теперь самое главное – суметь нагнуться. Осторожно – не дай бог перевернуться – ищу удобное положение: чуть шевельнул корпусом – проверить устойчивость, рукой – снова устойчивость, ногой – равновесие. Трах! Лбом в мокрые бревна. Нет, так много не наработаешь.

В проеме – головы товарищей.

– Бросьте каких-нибудь палок!

Там быстро соображают, в чем дело: в ведре, которым я должен подавать боеприпасы, мне спускают дощечки. Начинается мучительный крепеж бадьи этими примитивными распорками. В конце концов она малость покоряется, и можно запустить руки в ил, покрывший дно колодца.

Ледяная вода обжигает. Зрители наверху остроумно, на их взгляд, подбадривают:

– Ничего банька!

– Не печет?

Колодец действительно основательно заплыл: будь я потяжелей, бадья села бы на мель и без крепления. Тонкий, как пудра, ил набит железом. Руки сразу же нащупывают характерные контуры пятидесятимиллиметровой мины. Рядом – граната, кажется, наша. Да, РГД-33. Еще граната – немецкая. Снова мина, снаряд…

– Их тут чертова уйма! – для развлечения и храбрости кричу я.

– Осторожнее… – несется в ответ.

Ведро тоже на плаву, но плавать ему негде: оно зажато само и чуточку поджимает мою дрейфующую опору. Начинаю вытягивать и складывать подводные трофеи. В ведре для них настлана ароматная сосновая стружка: будет достаточно мягко. Поэтому кладу, почти не глядя, как дрова.

– Довольно! – командуют сверху.

– Понял вас, давай вира помалу!

Ведро ползет и закрывает небо. Темно – надо переждать. Под середину бадьи уходит большой снарядище. Он мне здорово мешает, но вытащить его – проблема. Гвоздь проблемы – третий закон Ньютона. По этому закону при малейшем моем движении бадья начинает угрожающе вращаться, и летит к черту сложная система распорок.

– Слушайте, бросьте сюда кончик веревки!

Дважды чувствительно стукаюсь лбом о сруб, но снаряд все же остроплен, хотя «корабль» мой и кружится, как волчок.

– Возьмите на себя кончик! – кричу я товарищам. – Осторожно – чай, не трактор из грязи тянете: снаряд. Тише!..

Помогаю отцентровать сорокакилограммового осколочного поросенка так, чтобы он не бился о стенки. Когда его силуэт резко обозначается прямо надо мною, становится немного страшно: вдруг плохо привязал – пробьет голову.

Очередное ведро наполняется с зубовным скрежетом и проклятиями: у меня совсем закоченели руки. Их ломит так, будто побывали они под вальцами прокатного стана. Я уж и дую на них, и в рот засовываю, и под мышки – не помогает, зашлись… Не удержался, заорал нетерпеливо:

– Давай поднимай быстро!

Наверху перепугались и рванули во всю молодецкую силу, да так, что чуть не выбили мною дубовый колодезный вороток.

– Что случилось?

– «Что, что!» Замерз – сил нет!

– А мы-то думали… Ну, давай скорей к деду – грейся…

* * *

В сумеречной комнатушке – расслабляющая духота и слоистые облака самосадного дыма. В полумраке у подслеповатого окна уютно расположились двое: Арсений Михайлович и наш разомлевший, в расстегнутом кителе, старшой. Перед ними – две алюминиевые кружки и полбутылки чуть мутноватой жидкости. Меня они поначалу не замечают. Оба, раскрасневшиеся, разморенные, ведут какой-то душевный разговор. Мне пока не до разговоров – скорее бы к пышущей восхитительным теплом печке. От ее духовитой жары в руках сразу остро ноют все косточки и щемящей болью сжимает сердце. Потом наступает расслабляющее блаженство – кажется, всю жизнь простоял бы так, не двигаясь…

Понемногу начинают доходить обрывки фраз. Говорит в основном Арсений Михайлович – собеседник же его только изредка, в нужных местах, вставляет вежливые подтверждения и тихие неразборчивые междометия. Хозяин то неторопливо, как о чем-то давно заученном, то горячась и волнуясь, будто спеша доспорить с кем-то, известным только ему, рассказывает о своей жизни.

– Был я, Василий Иванович, когда-то – «братишка Арсений»… Правофланговый первого гвардейского экипажа его величества матрос… Похож, а? – Он с какой-то горделивой печалью разворачивается к свету, словно рельеф на медали, и снова опускает голову. – Не похож… Я тебе скажу, что и сам не представляю, какая это была картинка! «Братишка Арсений…» Грудь, понимаешь ты, колесом! Ночи у меня сейчас длинные – иногда думаешь: как так жизнь пронеслась? Тебе на Балтике не приходилось? По фарватеру идешь, и веха за вехой, раз – и мимо, раз – и мимо… Как жизнь… Матрос Громов, потом – гражданин Громов… Будто адмирала. Только тот у нас чуть не задохся от злости, когда его гражданином назвали, а я, поверишь, Василий Иванович, услышал такое, и губы у меня задрожали… Попытаешься, правда, вспомнить подробнее и ни хреношеньки-то не получается… Живу, наверное, долго… Потом меня уже и товарищем Громовым стали звать. «То-ва-рищ Громов…» Депутат Петросовета. Чуешь, Василий Иванович, – «товарищ депутат Громов», – повторил он с гордостью и замолчал, запрокинув и чуть склонив седую голову, словно прислушиваясь к улетающим звукам собственного голоса.