Одиночка

– Еще непонятно, – пожала плечами Саша, но где-то внутри зашевелилась тревога. Или воспоминание. Если аптечку с лекарствами у своих бабушек Саша не видела, то у прабабушки, праба ее не могло быть по определению. По жизненным убеждениям.

– Я вспомнила свою в… внучку. – Старушка медленно кивнула в сторону спящей девочки. – Она родилась с огро… мной грыжей. Спин… номозг… овой. Представь, как если бы кожа… ный мячик приделали к спине. Здесь лежа… ла ее мама, моя невестка. Позд… ний ребенок. Операцию сделали, опу… холь вырезали. Даже об этом писали где-то. Не вспо… мню уже, совсем старая.

Саша стояла над Кирой Степановной, не шевелясь и вглядываясь в очертания щуплого тела под одеялом. Этот силуэт напоминал кого-то важного, ушедшего. Родного.

– При удале… нии врачи повредили нерв. И умыли руки. Мол, сделали все, что смогли. То, что ходить не смо… жет, не беда. Мол, и так спасли ребенка. Невестка истерила. Она с таким нравом. Горячая жен… щина. Ну а какой толк? Врачи тоже ошибаются. Я ей не раз говорила. Она только рукой на меня махает. Но у нас свои отно… шения.

Голос постепенно утихал, наверное, подействовала таблетка, и старушка от усталости постепенно теряла связь с действительностью. Вот и хорошо.

– С норовом как у кобылы, невестка-то моя. Но главное – какая она мать, – неожиданно громко, а потом снова тихо продолжила Кира Степановна. – Как она девчонку строила. Занимались… через слезы и боль… через множество реабилитаций… упорный… тяжелый… труд…

Соседка повернулась к стене. Она глубже проваливалась в сон, делая большие паузы между словами.

Вот это история про внучку, печально подумала Саша. Сейчас милая четырехлетняя девчушка уже бегала. И ничего, что запиналась, немного хромала, ну и носки ступней не всегда смотрели вперед. Конечно, ничего. А как она бойко разговаривала! Да, в этой палате спало, ело и играло настоящее медицинское чудо.

Саша стояла и прислушивалась. Словно оцепенела.

Бормочущий голос совсем стих. Минута, две, три. Спокойное, глубокое дыхание. Старушка забылась.

Она разделась, стараясь издавать как можно меньше звуков, легла под одеяло. Расслабилась, отдалась приятной неге, которая посещает лишь перед самым засыпанием. Она чувствовала себя такой легкой, воздушной и одновременно тяжело-телесной. Реальной. Один бокал, вернее, кружка вина. А такой эффект.

Да.

Ей было стыдно, но впервые за вечность – почти хорошо.

* * *

она была старая-старая, всегда? да

Наутро легкая вина не отпускала. И Саша все вспоминала слова самого близкого и любимого человека. Пелагея Ефимовна, прабабушка Пелагея, праба, воспитывала в ней уважение к опыту старших. Хотя она не церемонилась, не шла на поводу у людей, и тем более детей, наоборот, гнула их, заставляла подчиняться своей воле, но жизненный фундамент давала крепкий и цельный. В чем-то, конечно, старомодный.

Сколько Саша себя помнила, прабабушка Пелагея была очень старая, с длинной-предлинной косой. Стальной волей. Она любила трудиться в поле, огороде, в бревенчатом небольшом доме. В бане парилась так, что ни один человек бы не выдержал такого жара. Крестилась двумя пальцами, хотя маленькая Сашенька и не знала, как правильно. В больницы не ходила, лекарства принимала неохотно, ела очень скупо и просто, а выражалась грубо, прямо, не считаясь с тем, кто может услышать.

«Подохну и так, когда время придет», – любила отвечать прабабушка на уговоры посетить врача. Когда четырехлетняя Саша впервые услышала про смерть, то громко заплакала. А прабабушка Пелагея покосилась, цокнула на Сашину маму, которая хотела что-то сказать, и проскрипела, что «правду не утаишь, не обманывайте ребенка». Она отогнала всех, раздала каждому работу по дому. А сама посадила правнучку на колени и шептала что-то из прошлого, то, что ей самой когда-то нашептывала уставшая мама. Саша почувствовала. Ее любили. И полюбила в ответ.

«Староверы все такие или это характер особый, изумительно стойкий, изумрудный, только прабабушкинский?» – любила рассуждать про себя Саша. И однажды даже спросила у папы. А тот рассмеялся:

– Бабушка та еще личность. И мне доставалось из-за ее нрава.

Это значило, что строгость ее распространялась на всех. И Саша даже слегка взревновала. Не папу, а прабабушку. И то, что папа – так же как она, маленькая Сашенька, – проводил три месяца каникул в деревне, срывая с грядок зеленый лук и укроп; пропалывая сорняки; расчесывая покрасневшие от крапивы коленки; собирая малину, смородину, крыжовник прямо с куста в баночку, болтающуюся на веревке в районе груди; слизывая ягодный сок с пальцев, а потом вытирая руки о грязные-прегрязные шорты и в конце дня забираясь в теплые и мягкие прабабушкинские объятия. Но ведь нет, папа говорил, раньше бабушка совсем не умела, не любила обниматься. И только с ней…

праба-праба

Саша шмыгнула носом. Да, нужно внимательнее относиться к окружающим людям. Помогать пожилой соседке.

В середине дня привезли коляску, и Инна спустилась вместе с ней, помогая поднять покупку для малыша. Ну какое удобство, восхищалась Саша, больше не нужно просить, чтобы разгрузить ей руки, да и ребенок всегда рядом.

Весь день она расслабленно занималась делами, следовала больничному расписанию, умудрилась посмотреть два часовых эпизода сериала и выпить три чашки любимого кофе. Настроение было удивительным, странным, ни на что не похожим. А вечером, легко уложив ребенка спать, Саша шла по темному коридору из уборной и осознала, что же было не так в эти часы.

Нефизическое, тяжелое нечто уже долго не покидало ее тела. Не удавалось это тонущее, нечеловеческое где-то истинно гойевское сбросить ни после спокойного дня, ни после захватывающего фильма в палате Инны, ни после очищающего душа.

Что это было, Саша понять не могла. Но оно мешало дышать, не давало насытить кислородом легкие, медленно убивало. А вчера спасение наконец отыскалось. Только вот заряда кроваво-бордового живительного средства – эликсира! – хватило лишь до вечера.

И она вернулась в темноту к этому внутрь.

* * *

Можно идти.

Тихая субботняя ночь. Люлька с ребенком. Печенье овсяное, печенье творожное. Пижама. Кружка, пара пакетиков мангового чая.

Инна ждала в своей комнате – она жила в платной палате, с бесшумным чайником и мини-холодильником, – чтобы вместе посмотреть фильм. Она уже вскипятила воду, накрыла низкий круглый столик. Подхватила из Сашиных рук вкусности и вспомнила:

– Пирожные забыла. В большом холодильнике.

– Я принесу.

Саша поставила люльку со спящим ребенком в темный угол, где на кровати дремала Машенька, дотронулась до головы девочки и вышла из палаты.

В одиннадцать вечера коридор больницы напоминал начало мрачной компьютерной игры. Той, где неожиданно из всех дверей и окон вылезают монстры, вурдалаки, зомби и прочие мерзкие твари. Нападают, пытают, мучают, высасывают виртуальную жизнь до капли. Но нет.

это скорее гости ее души

Она медленно шла к столовой, а резиновые тапки постанывали в ритм шагов: шлеп-шлеп-шлеп. Скрипнула, открываясь, нужная дверь, а вот и холодильник, вот и клубничные пирожные. На обратном пути хотелось ускориться, но она сделала над собой усилие и умерила шаг.

Вдруг тень мелькнула вдалеке, у искрящей надписи «выход». Саша резко обернулась и в момент, когда дверь приоткрылась, успела заметить в луче света человеческую фигуру. Кто-то выходил. И она, кажется, знала кто.

– А кто та женщина, с которой ты говорила на вечере у Кати? – спросила Саша, плотно закрывая за собой белые деревянные створки.

– Валя. А что?

– Я только что видела ее у двери отделения. В одежде.

да и одежда-то: платье и капронки

– И? – Инна повернулась всем телом, словно готовясь грудью защищать свою знакомую.

– Это странно, – растерялась Саша. Она перестала что-либо понимать.

– Она пытается жить.

– Что?

– Свидание у нее.

– А-а-а.

– В этом нет ничего такого, – пожала плечами Инна. – Мы не идеальны. Ни матери, ни отцы, ни дети. А нам, женщинам, часто приходится на себе все тащить. Без отдушины никак.

– А, она замужем, – вспомнила Саша отрывок разговора.

– Ну и что. – Инна посмотрела на нее так, словно от Сашиной реакции зависела степень их возможной близости.

– Ничего. Это ее дело.

– Да.

Инна вводила пароль на сайте – кино они выбрали заранее – и уже включила воспроизведение, но опять повернулась к Саше:

– Знаешь. У каждой женщины – своя отдушина. Первая вечером выпивает бокал вина, чтобы уснуть; а как просыпается – курит травку, чтобы не сбежать и пережить еще один сложный день. Вторая терпит измены мужа, унижение от его родителей, а потом отдает все это нерастраченное, невылюбленное другим мужчинам. И в эти секунды счастлива. Третья ушла в работу, тратит всю свою зарплату на няню и тортики «Наполеон». Признается, что сил нет, но дома в четырех стенах с неходячим мальчиком уже бы повесилась.

Саша вздохнула. Инна говорила горячо, но не агрессивно.

– Идеальных нет, – потише продолжала она, – да и норма – понятие относительное. Давай уже смотреть кино.

– Да.

Саша отпивала из кружки, откусывала пирожное, наблюдала за героями фильма, а в голове все крутилось и крутилось.

у каждой отдушины – свои женщины?

* * *

– Операцию назначили.

Саша перехватила Инну в коридоре. Больше недели она с необычным чувством облегчения погружалась в рутину и ждала. Внешние силы оттягивали решающее событие. То положили нескольких пациентов с более срочными случаями; то ее младенец засопливил – а дети тут болели постоянно и заражали друг друга по кругу; то хирурга пригласили на конференцию. Больше трех недель до ребенка очередь не доходила.

И вот поставили, через несколько дней.

– Когда?

– В конце недели, в четверг или пятницу.

– Хорошо. Сегодня просто день новостей. Врачи с утра всем раздали, – резко усмехнулась Инна и продолжила: – А нас в пятницу утром выписывают.

Саша не успела ничего ответить. Бледная, состарившаяся, непохожая на себя Катя вошла в двери отделения и хотела свернуть в душевую.

– Катя?! – позвала Саша, но та не услышала. И они с Инной, что-то предчувствуя, быстро догнали растерянную женщину.

– Катя, что случилось?

– Катя?!

Но та только закрывала и открывала рот.

да и как тут вымолвишь хоть слово

три

Когда-то Саша была маленькая.

Мама заплетала ей косички перед садиком или расчесывала волосы перед сном. В эти чуть ли не единственные полчаса за день, когда они были наедине, мама жадно задавала вопросы о воспитателях, друзьях, впечатлениях, охотно рассказывала о своем детстве. Всегда очень прямолинейно, так, что уже взрослая Саша понимала – мама хотела не поделиться, а скорее извиниться, перед кем-то возможно собой оправдаться. Или заново отрефлексировать прошлое. Или наказать себя, задевая за живое. Или вот так, через дочь, что-то исправить. В любом случае мама рассказывала это себе. Начиналось издалека:

– У тебя есть самое-самое любимое мороженое?

– Самое-пресамое?

– Да, самое-пресамое!

– Клубничное! Нет, с шоколадной крошкой. Шоколадное! – Саша задумывалась, а потом уверенно повторяла: – Шоколадное.

– А когда я была маленькая, любила лакомку. Но ела редко. В первый раз попробовала лет в шесть. Помнишь, я рассказывала про Черное море? Так вот там в первый раз. А потом вернулась и дома откладывала деньги, копила, чтобы купить это мороженое. Но не всегда везло. Или не было 28 копеек. Или в ближайшем киоске она заканчивалась. Пломбир был, шоколадное было, а лакомки – нет.

Мама говорила медленно, нараспев, испытывая какое-то удовольствие от ритмичности движений – расческа ходила сверху вниз по Сашиным волосам.

– У бабушки с дедушкой тоже не было денег?

– Дело не в этом. Мне всегда говорили, что правильно. Часто есть самое дорогое мороженое – было неправильно. Ну и когда мы просили на мороженое – родители привычно совали в ладошку двадцать копеек. Взрослым было некогда подумать о таких мелочах.

Мама согнулась, оказавшись у Саши перед лицом, и подмигнула. Потом вернулась к волосам, начала плести.

– Я даже врала, что мне нужно что-то для школы. А на самом деле после уроков мы с подружками ходили к киоску, покупали мороженое и долго-долго шли домой.

– Ты плохо делала. Врать некрасиво, так праба говорит.

– Ты права. Нельзя было так поступать. Я и говорю, что поступок некрасивый. Я боялась, что мне откажут, если я буду просить на мороженое. Но лакомку очень хотелось! Ну, а еще, наверное, хотелось, чтобы к моим желаниям прислушивались. Я привлекала к себе внимание как могла.

– А как? – заинтересовалась Саша.

– Вредничала и говорила наперекор родителям. Хотела, чтобы они все время уделяли только мне. А не сестре. Не маминой болезни. Не папиной рыбалке. Я была типичным младшим ребенком.

– Что такое «наперекор»?

– Мм. Это когда я предлагаю тебе шоколадное мороженое, а ты кричишь, что будешь, например, крем-брюле, хотя любишь шоколадное. И почему-то думаешь, что мне, а не тебе, будет от этого хуже.

Саша почти ничего не поняла, но мороженое из топленого молока ей не нравилось. Кто это вообще придумал?

– Крем-брюле. Бе-е.

– Вот и я о чем.

– Ну мам, я же не вредина. Не вредина!

– Конечно, нет. Ты самая лучшая, понимающая девочка. А вот я, когда была маленькая, очень любила спорить. Поворачивайся, я еще не доплела.

Саша покорялась мягкому движению рук. Что-то вспоминала.

– А почему у бабушки узелки на пальцах?

– Потому что бабушка болеет. И уже давно.

– Я не хочу, чтобы она умерла.

– Нет, – улыбалась мама, – она не умрет. У нее просто болят руки. Бабушка много работает. Учит детей и взрослых. И очень любит свою работу.

– Как и ты?

Недоплетенная косичка нечаянно дернулась.

– Да, как и я. Ты же знаешь, твоя мама работает, чтобы заработать деньги и купить много-много вкусностей.

– И велосипед?

– И велосипед!

– Но ты можешь немного меньше работать? Наверное, я смогу без велосипеда.

– Я стараюсь, но тогда нам будет нечего кушать.

– Днем я ем в садике, а вечером мне хватит каши или супа с макарошками, как бабушка готовит. А еще есть папа. Он будет покупать мне мороженое. И лакомку тебе.

Мама ничего не ответила, лишь сильнее схватилась за косичку.

– А как же велосипед на день рождения?

– Его я очень-очень хочу, – призналась Саша. – Но еще хочу чаще гулять с тобой.

Мама погладила Сашу по тугим тонким косам, по готовой к садику голове и как-то печально улыбнулась:

– А с папой?

– Конечно! С тобой и с папой.

– Хорошо, вот и пойдем в выходные гулять втроем. Я очень постараюсь.

– Правда, пойдем?

– Правда. Скоро эти непростые времена кончатся, и мы будем все вечера проводить вместе. Ведь главное то, как мы с тобой друг друга любим. Да? Потерпишь?

Саша деловито кивнула. Ей нравилось, что мама говорила с ней как со взрослой, и она старалась высказывать умные мысли.

– Да. Бабушка все время работает, ты выросла и тоже работаешь. Я все понимаю и могу побыть с папой. И с праба. Когда мы к ней поедем?

Мама вздрогнула, но быстро взяла себя в руки. Она обняла свою малышку и слишком сильно прижала ее к себе. Саше казалось, что она слышит стук раненого материнского сердца. И неожиданно решила признаться.

– Мам, я тут подумала.

– Да?

Мамины глаза тревожно забегали.

– Я все-таки выберу клубничное мороженое.

Напряжение спало, и мама, смеясь, согласилась еще до выходных пойти за розовой сладостью.

Когда-то Саше было пять. Надо было терпеть множество косичек на голове. Удивляться отношениям родителей с бабушками и дедушками. Не обращать внимания на тихий шепот мамы, что у папы «не получается, а еще некие они и постоянные угрозы», а ей «так надоело», и все переговоры, из которых становилось понятно: что-то готовится, что-то скоро изменится. А еще надо было выбирать самое-пресамое любимое мороженое.

Мир, в общем-то, уже тогда не казался простым местом.

* * *

(дом, три месяца после родов)

После того как Саша выписалась и вернулась домой, ее сначала обдало жаром радости, узнавания. Столько недель вынужденного отсутствия! Теперь тугое нечто должно потихоньку уйти из груди, раствориться в рутине, спасительной тяжести быта; да, отпасть неделимым куском вместе с нижним, гнойным слоем.

Она устроила день уборки: отполировала все окна, тщательно помыла темный ламинат, почистила в гостиной – зале, как называла мама, – диван, протерла пыль на видимых местах, не забираясь на балкон и в лакированный дсп-шный шкаф, полный вещей.

Вечером набрала пенную ванну, поставила сок и печенье на доску-столик и отмокала целый час – и ничего, что пузырьки полопались через десять минут, а обещанный на упаковке запах розы больше напоминал полынь. Читала книгу, найденную в кладовке что-то из маминой библиотеки Так, донельзя простой романчик, такой же, как и многочисленные больничные истрепанные, потасканные – отмеченные чаем, супами, соусами после прежних владелиц – экземпляры.

А потом стены стали давить. Саше казалось, что потолок находился чуть ли не в нескольких сантиметрах от ее головы. Через неделю ей стало казаться, что стены почти облепили ее, сдавливая все сильнее. А через две – они уже сжимали голову.

И тут она засомневалась. Хорошо ли было дома? И да и нет.

Не было:

– распорядка дня,

– требовательных взглядов медсестер,

– невозможности уединиться,

– страха.

Было:

– медленное течение жизни,

– застывшее время,

– тщетность,

– скука.

Поэтому на свой же вопрос она не могла ответить однозначно. Она окончательно замерла, одна, в своей голове. Она, запертая в своей квартире с ребенком, подчиненная его плотному расписанию кормления, принятия лекарств, купания, переодевания, его настроению, его болезни. Своему одиночеству.

Папа все чаще писал, родственники поздравляли и спрашивали о делах. Подруги звали встретиться, но она не отвечала. Марк не объявлялся.

Никого не хотелось видеть, слышать, знать. Никого из знакомых, тех, кто задают или могут задать вопросы про первые шаги в материнство – что это вообще за слово? – про состояние ребенка, про жизнь. Инна, вот она была на связи, помогала советами, подсказывала простые бытовые решения, рассказывала о Машеньке. С ней единственной остались силы общаться. Ей ничего не надо было объяснять.

Больница с калейдоскопом женщин, нетипичных детей, историй была и далеко и близко. Саше иногда казалось, что больница, эта зеленая стена и запахи всегда жили в ней. Глубоко, тайно, в полусне. И потом естественным образом вырвались наружу.

Может, она, больница, была злым сном, и вот сейчас она, Саша, проснется дома на своем ортопедическом матрасе и обнаружит огромный девятимесячный живот. Выдохнет, забудет, родит и так далее

Или вдруг – иногда и не такие бывают «вдруг» – это розыгрыш, она попала в передачу и сейчас продолжает шоу-труменовскую традицию. Она должна искать камеры, разоблачать, искать виноватых, искать смеющихся зрителей – всегда смеющихся зрителей своей бутафорской жизни.

уберите, уберите эти декорации вместе с ребенком и принесите новые, скорее, я еле терплю

И может, можно – еще и не такие бывают «можно» – получить другого ребенка. Настоящего, здорового, беспроблемного. Ее. Как бы было хорошо.

Она вздыхала.

Жила. Дни шли, а никто не приходил. Разоблачать было некого.

* * *

Доставка продуктов спасала. Выход на улицу удалось оттянуть на целых десять дней. Погода улучшилась, приложение на телефоне радужно показывало +18, что для середины сентября казалось редкой, практически райской температурой. Два дня Саша смотрела на солнце из дома. На третий – одела ребенка, собрала сумку с необходимыми ему вещами и вышла.

Правда, сначала нужно было спустить коляску – раму, на которую устанавливалась компактная люлька. Десять ступеней – десять шагов – десять секунд – которые надо пройти одним рывком, задержав дыхание. Поудобнее схватиться, дернуть изо всех сил. Потом еще и еще, пока не закончится пытка.

На каждой площадке между этажами она останавливалась, переводила дух, успокаивающе смотрела вниз, считала, сколько еще рывков осталось. Через десять минут и восемь лестничных пролетов нехорошо давали о себе знать спина и затекшая на правую сторону шея; побаливало бедро, которым пришлось поддерживать коляску, саднила внутренняя сторона предплечья, туда врезался и терся острый край.

Кисти рук и пальцы подергивала дрожь. Подмышки горели. Горло резало. Дыхание не восстанавливалось. Какая же она жалкая!

Саша скорее нажала на кнопку домофона, толкнула дверь и выбралась наконец на волю. Проверила ребенка, который чудом не заплакал во время спуска, продышалась, опираясь на колени. Выгнулась, подняла лицо к солнцу и толкнула эту обузу вперед, по дворам и улицам, к цели.

Теперь можно порадовать себя, купить что-то вкусненькое.

С некоторой опаской она зашла в крупный супермаркет и растерялась, не понимая, как управлять коляской и корзиной для покупок. Поколебавшись, решила сложить продукты вниз, в специальную сетку. На кассе быстро выгрузила покупки на ленту. Ребенок постанывал. Высокий ухоженный мужчина впереди покупал вино и сыр. Сзади, на небольшом испуганном отдалении, застыла модная девушка, сжимавшая в руке стеклянную бутылку воды. Малыш резко крякнул один раз, второй и уже не стал сдерживать крик.

– Тшш, аа-аа-ааа, – утешала Саша, качая и катая коляску. А сама молилась, чтобы мужчина скорее забрал чек. Ребенок немного успокоился. Но ненадолго. Он хотел ехать, двигаться, мирно спать. Она знала об этом.

рабыня знала

Когда очередь подошла, Саша достала картхолдер, мельком зацепив взглядом руки. Дрожат. До сих пор.

– Какая вы симпатичная мама! – подметил старенький охранник, пока она расплачивалась. Саша вздрогнула, кинула взгляд на флегматичную кассиршу, а потом буркнула:

– Спасибо.

Тяжело было примерить на себя. Она – Саша, он – ребенок, и слово «мать»?

Мама – это Сашина мама. И мамина мама. Папина мама и папиной мамы мама. И все дальше и ниже по генеалогическому древу, о котором, впрочем, обычно – при относительной молодости и увлеченности собственной жизнью – никто и не вспоминает.

– Мамаша, вы карточку забыли! – со смешком крикнула девушка с водой.

– А, да.

Саша дошла до парка, села на дальнюю солнечную скамейку, достала булочку и питьевой йогурт. Коляска с ребенком стояла рядом, и, хоть по-хорошему нужно было расстегнуть теплый, купленный еще до родов комбинезон, будить спящего не хотелось.

Краснота и красота золотых листьев обжигала глаза. Нечто тяжелое в груди пошевелилось, но не сдалось. Она тихонько сидела, наслаждаясь едой, выдыхая, если прохожий, показавшись вдалеке, сворачивал в другую сторону.

вот она уже и мамаша Да, ей двадцать шесть, и она уже, уже… Другое дело – тот красивый мужчина. Вино и сыр – это банально, но так, вероятно, вкусно. Как бы хотелось…

Двадцать волшебных минут ей казалось, что все замечательно. А потом закряхтел ребенок. И Саша вспомнила, что ей еще поднимать коляску назад, на восемь пролетов вверх, к себе домой.

* * *

Взгляд, окрик совершенно чужой девушки из магазина преследовал ее еще несколько дней. Саша доставала это воспоминание, со всех сторон любовалась им, мазохично поглаживала новый, унизительный статус «женщины-мамаши». Постепенно отлегло.

Уход за ребенком сочетал в себе вроде как несочетаемые вещи: скуку и раздражение. Скуку – от повторяющихся действий, однообразного быта, раздражение – из-за тотальной несвободы, отсутствия выбора, полной загрузки мелкими, даже мелочными делами. Один день проходил за другим. Менялись лишь погода за окном (пока не сильно), книги и домашняя одежда. Это выводило из себя. Это усиливало апатию к жизни. Это разрушало.

Через две недели Саша решилась выйти в ближайший торговый центр: починить мамину цепочку и побыть среди людей. Укачала ребенка, пока шла по холодным улицам, добралась до нужного места. «Ой, тут делов-то… Подойдите через час», – ответил администратор салона по ремонту ювелирных изделий.

Час?

Она откатила коляску и машинально потрогала грудь, не обращая внимания на любопытный взгляд какого-то седого неопрятного старичка. Она кормила два часа назад, еще час тут и дорога домой. Вроде время еще есть.

В грудном вскармливании было мало приятного. Но сцеживать белую мутную жидкость Саше нравилось еще меньше. Налитая грудь давала возможность расслабиться, обрести несколько десятков минут тишины в кресле или на кровати, пока ребенок ест. Сладковатый, прелый запах от футболок, мокрые круги в районе сосков или, как сейчас, болезненное, словно набухающее, ощущение в груди – казались небольшой платой за контроль ребенка.