Одиночка

Она устроилась рядом с бабушкой восточной внешности – это можно было понять по халату и повязанной платком голове, – которая следила за мальчиком лет двух-трех. Саша села и замерла, иногда качая ребенка, который обессилел от голода и непростой ночи. Он крепко спал. Живот крутило, в голове вибрировало: ааа… ууу… эээ…

В одиннадцать утра ее позвал врач-анестезиолог. В соседней комнате он дал прочитать и подписать документы, а сам пока раздел и осмотрел ребенка, приговаривая: «Ну-ка давай посмотрим, что у тебя тут», «Не кричи так сильно, мамку испугаешь».

– Не переживайте так, операция не сложная. До вас таких две было, а сразу после – на пять часов, – мягко сказал анестезиолог, усатый красивый мужчина, когда Саша закончила с бумагами.

Интересно, что бы он сказал, если бы прочитал ее мысли? Она не переживала за младенца, ей просто, просто было плохо самой. Но ожидался совершенно другой ответ.

– Спасибо.

– Идите, медсестра вас позовет, когда Олег Палыч закончит.

Саша кивнула. Оглянулась, когда уходила. Ребенок плакал, надрывая горло. Ей не было его жалко.

Она села в комнате, на этот раз почти пустой. Закрыла лицо руками, да так и не отнимала их до прихода медсестры. Та проводила Сашу к коридору у реанимации и велела ждать. Предупредила: ребенок немного побудет здесь, и, как только врачи решат, что все в порядке, можно будет перевести его в палату.

Через некоторое время напротив сели усталые, но довольные мужчина и женщина, родители еще одного прооперированного ребенка. В руках они держали стаканчики с горячим кофе и сэндвичи.

Саша не могла говорить, не хотела, но уже и не помнила, кто начал разговор. Сначала это был такой больничный small talk – обмен репликами про бытовые условия и врачей. А потом как часто и выходит

– У нас все произошло совершенно неожиданно. Дочь каталась на велосипеде, упала и почувствовала себя плохо. Оказалось – огромная опухоль. Срочно подняли всех специалистов, благо много знакомых в Москве. Детей распихали по бабушкам и поехали.

– У нас еще трое, – пояснил бородатый мужчина. – Вроде опытные родители, а пропустили.

– Ну, кое-кому работать надо меньше. Одной разве уследишь за всеми? В общем, сегодня вторая операция, поставили шунт, мелочь по сравнению с первой, серьезной. Мы еще ждем биопсию, но прогнозы хорошие, – продолжала женщина с некоторым подобием улыбки.

Где-то Саша это уже слышала.

– Так что скоро домой, – женщина потянулась и зевнула, отчего у Саши непроизвольно разжались челюсти. – О боже, как я соскучилась по своей кухне, по своим тарелкам, хорошей еде! По детям, естественно. – Женщина засмеялась, а мужчина мельком кинул взгляд на ее выпирающий над джинсами живот.

– Все будет хорошо, – попрощалась Саша, когда за ней пришла медсестра.

Вместе с женщиной в белом халате они провезли каталку через несколько длинных проходов, проехались на трех лифтах и вкатили ее в палату. Саша осторожно перенесла спящего младенца в кроватку.

– Каждый час измеряйте температуру, раз в три часа давайте по ложечке воды. Если спит – смачивайте губкой рот. Чуть что, сразу зовите меня. – Медсестра на секунду задержалась в дверях.

– Хорошо, спасибо!

Какое-то время Саша не двигалась – смотрела на белую эластичную повязку на голове, на заостренное от наркоза лицо. Потом села на краешек своей кровати.

Вернулись соседка с внучкой – они заканчивали сборы и ближе к вечеру тоже должны были уехать. Девочка достала раскраску, фломастеры и разлеглась на кровати. Старушка куда-то исчезла, а потом вернулась с подносом.

– На, – она поставила перед Сашей тарелку с бутербродами, – и я сделала сладкого чаю. Совсем ты себя уморила сегодня.

* * *

Нечто тяжелое в ее душе укрепилось, многократно усилилось после отъезда Инны и Киры Степановны. Катю с малышкой не выписали, а перевели в онкологию. Они лишь кивнули друг другу на прощание. Вот и все. Больше они не поговорят как приятельницы. Катя закрылась в броне позитива и фразы «все будет хорошо». А Сашу уже бесила эта пустая, беспомощная, мнимо успокоительная фраза.

но она все повторяла и повторяла ее

Женщину – маму четверых детей, с которой они беседовали перед операционной, – Саша увидела через несколько дней в ужасном состоянии: налитые кровью и слезами глаза, грязные волосы, ночнушка – вся в пятнах – неуместная для столовой. Другие мамы за столом шептали, что у девочки, упавшей с велосипеда, оказалась «четвертая стадия». Дальше Саша уже не слушала, быстро закончила еду, вернулась в палату и долго, не шевелясь, просидела на кровати.

Вот видишь, – хотелось сказать кому-то. Совсем не все «хорошо».

А когда она увидела новую соседку, то поняла, как мучительно пройдут следующие недели. Палату теперь заняла тетка – хабалка, последняя хамка, которая разбрасывала вещи, часами громко и визгливо разговаривала по телефону, не проветривала помещение после залежалой копченой рыбы, немытых подмышек, несвежего, не стиранного, вероятно, годами халата. Саша никогда не видела ее с полотенцем, идущей в сторону душа. И не могла представить соседкин шепот – громкий крик был стандартом общения даже и особенно с ее собственным двухлетним ребенком.

Они сразу друг другу «понравились». И Саша старалась как можно меньше времени проводить в палате. Каждый раз, когда она видела соседку, то внутренне напрягалась, что опять придется как-то реагировать: отвечать, отмалчиваться, ругаться.

Вначале тетка разговаривала примерно так: «Скажи, а можно вещи-то убрать? Свою половину засирай», «Вот я не понимаю, что с тобой не так. То дверьми хлопаешь, то пыхтишь ночью, спать не даешь. Куда ходишь? Ссать или срать, что ли? Лечись тогда, че уж». Через несколько дней взаимного неприятия она разошлась: «Ты уже бесишь, а! Че тебе нормально не живется? И малой скемит постоянно», «Че молчишь, оглохла? Я говорю, вещи свои убирай!», «Думаешь, мне приятно на соски твои смотреть? Иди в туалет корми. Не одна живешь».

Оказалось, что делить несколько метров площади с грубым, агрессивным человеком было очень энергозатратно. Саша с каждым днем все больше выдыхалась. Силы оставались лишь на больничную рутину и нарастающую злость. Раздражение расходилось: больше нельзя было спокойно пить кофе и читать, пока младенец спит; нельзя было тихо подумать, размеренно сделать самые обычные дела. Всему этому простому, бесхитростному спокойствию сопутствовало напряжение: за что эта хамка зацепится в этот раз?

за всё

Хабалка каждый день сообщала все важное кому-то по телефону: «Че за говно опять приготовили, мне еще такой параши не хватало», «Врачи – вчерашние студенты, бля. Один говорит одно, другой другое. А тут соплюшка, ну, медсестра, кровь у малой берет и тупит. Что? Естественно, я все высказала. Ах-ах, нече тут у меня», «Да че, ужасные палаты – маленькие, тумбочки облезлые. Эта тут еще. Бесит».

Саша не выдержала и повысила голос:

– Можно потише? Ребенок не может уснуть.

Она уже перестала реагировать на хамку, но усталость, неспящий ребенок и противный голос женщины наложились друг на друга. Заполыхало.

– Ну, развопилась, бля.

– Тихо! Заткнись уже! – взбесилась Саша, топая ногой. Ребенок на руках закряхтел. Еще немного, и она бы ударила эту женщину. Представила. Она бы пинала и пинала тетку, высвобождая злость на весь остальной мир.

– Ты че, а? – вскочила та, с силой сжимая телефон в руке и размахивая им прямо перед Сашиным лицом. Так они и пыхтели друг напротив друга: Саша с младенцем на руках и соседка с перекошенным лицом.

Старшая медсестра вовремя заглянула в палату:

– Что случилось?

– Ничего, – зло буркнула соседка, падая на кровать. Ее дочка даже не обратила внимания на перебранку, не отвлеклась от мультиков.

– Невролог вызывает, – повернулась медсестра к Саше. – Прямо сейчас.

Саша схватила с кровати телефон и выскочила с ребенком, не захватив коляску. Они вместе с медсестрой шли к выходу из отделения.

– Вы там что устраиваете? Доиграетесь же.

– Вы сами знаете, какая она. Сделайте что-нибудь, чтобы нас расселили. Или как-то угомоните.

– Если только в одиночную. Одна мамочка с очень тяжелым ребенком лежит, жаль ее… Больше некуда.

– Вы просто терпилу нашли. Я живу и молчу, да? Вам спокойнее. Ждете, что она меня покалечит? – в этот момент Саше не было дела, что подумает медсестра. Люди в белых халатах и так слишком много всего видели. Ходили истории о сумасшедших, которые били своих детей и друг друга, набрасывались на хирургов, пытались покончить с собой. И все это здесь, в больнице, в страшном временном пристанище пациентов, в обычной рутинной рутине врачей.

Женщина промолчала, а когда они вышли из отделения, то свернула к лифтам. Саша промчалась по коридору и залетела в нужный кабинет. Устроилась на стуле напротив полненького мужчины лет сорока, который читал больничную карту.

– Здравствуйте. Я невролог-эпилептолог. Ваш врач просил посмотреть МРТ и анализы ребенка.

Да, куда-то Саша носила младенца, делала то, что говорили люди в белых халатах. Но что там было?

– Вам уже рассказывал Олег Павлович…

Нейрохирург. Что?

– Про диагноз и лечение, – продолжал доктор.

Он всмотрелся в нее, красную и злую после перебранки с соседкой, с ребенком на руках. Сухие во всех смыслах глаза, понятно, ему не понравились. Да, Саша вызывала удивление тем, что не бегала по пятам за врачами в надежде получить конкретные ответы о состоянии ребенка и прогнозах лечения. Но и притворяться сил не было.

сил нет, понимаете, сил

– Наверное. Да.

Да. Он объяснял. Просто помнить такое не хотелось.

Невролог опять странно на нее посмотрел и стал говорить медленнее, тщательно проговаривая слова:

– У вашего ребенка подозрение на ДЦП и часто сопутствующая этому эпилепсия.

– А-а-а.

– После родов его быстро реабилитировали, приступы купировали, но поражение серьезное.

– Понятно.

– Ему провели эндоскопическую операцию, чтобы избавиться от гидроцефалии, вы знаете, что это скопление спинномозговой жидкости в желудочках мозга. Заживает хорошо, но по анализам вижу инфекцию.

Врач помолчал, с сочувствием и, как казалось, раздражением, ожидая ее реакции. Потом добавил:

– Пока выписываться рано.

– Подозрение – это значит, что может и не быть? – уточнила Саша. Если чему-то жить, то почему бы не надежде.

– Угроза ДЦП, – поправил сам себя доктор. – В вашем случае полностью последствий не избежать. Поражение мозга было значительное. До года, а то и больше диагноз ДЦП ставить некорректно.

Некорректно, значит.

Саша поплыла. Ее сознание застревало, мгновенно загустевало сразу после слов «ваш ребенок… ДЦП». Какой такой ребенок? Какой такой ее? Что происходит?

Мужчина отвернулся и зашуршал бумажками.

– По эпилепсии. Я выписал новые противосудорожные препараты, с завтрашнего дня начинайте вводить по схеме. Вот.

Он протянул Саше заключение: диагноз на несколько оглушающе плотных абзацев и расписанный план приема лекарства. Выписал рецепт такой почерк, что и не поймешь, буквы это или неназванное сая Т, сая…

Она кивнула.

Глупо.

Как так может быть, что ей все всё говорили, но она не слышала? И ребенка лечили, что-то капали, но она не думала – не хотела – спрашивать?

Невролог подался к ней всем телом, оперся локтями о стол и очень медленно, вкрадчиво заговорил:

– Александра Валерьевна, вы понимаете, что сейчас нужно сделать все, чтобы развивать двигательные возможности ребенка, но при этом не ухудшить его состояние? Вашему ребенку нужно наблюдаться у невролога и эпилептолога, можно у меня. Вы должны вести эпидневник. Отмечайте количество и длительность приступов. Приедете ко мне на прием через три-четыре месяца, и посмотрим динамику на препаратах.

В голове шумело.

Ребенок напрягся, закричал. И она бы хотела. Закричать, заплакать, кинуть его доктору, ну или пусть даже на пол, освободиться и бежать, бежать.

– Вам все понятно? – уточнил невролог. – Возьмите дневник приступов.

Саша опять кивнула и встала. Но не ушла.

– А почему?

– Что «почему»?

– Почему это произошло? Это врачи… ошиблись при родах?

– К сожалению, такое случается. Обвитие, небольшая недоношенность, поражение мозга.

Естественно, врачи не виноваты. Конечно, они будут выгораживать своих. Солидарность, сука.

– А что же… – Саша всхлипнула, но не от подступающих слез, а от никак не унимающегося жара. Бессилия? Ненависти? – Что же дальше?

Ничего хорошего. И зачем только спрашивать.

– Пока вам никто не даст прогнозов. Ребенок растет, мозг развивается. Главное – сосредоточиться на лечении. Обеспечить хороший уход. А там уже смотреть на реакцию организма.

Саша онемевшими руками качнула туда-сюда ребенка, как будто что-то проверяя: голова болталась, как на ниточке, тело – уже расслабившееся, мягкое, непослушное, – казалось, не имело мышц.

кукла на шарнирах, которая управляет кукловодом

Это что же ей досталось? Осталось?

И как же теперь быть?

Она вернулась в палату за коляской, взяла шапочку для прогулки, переоделась в джинсы и футболку. Соседка по-прежнему лежала на кровати. Она издала какой-то звук, хотела продолжить ссору или что-то прокомментировать в Сашином поведении. Но та резко повернулась к хамке:

– Закончили. Больше ни слова мне не говори.

– А то че? – нагло ощетинилась тетка.

– Мы лежим в больнице, лучше смотри за своим ребенком. А от меня отстань.

– Блядь.

Но Саша уже не слушала. Она прицепила люльку на раму и вышла из палаты, а минуту спустя уже и из отделения на общий этаж. Пыталась как можно быстрее толкать коляску с захлебывающимся от плача ребенком и как назло – естественно назло – ударялась обо все дверные проемы. Хотя она не любила гулять по больничной территории, но выбора не было. Чтобы успокоиться, нужно было двигаться. Передвигать руками коляску, передвигать ногами себя.

Идти и идти вперед.

* * *

Обстановка в больнице изменилась.

И за следующие недели лета так и не вернулась в комфортный режим. Не было больше отвлекающих посиделок, разговоров с позитивной Катей, не было кинопросмотров в отдельной палате Инны, Машенькиных рассуждений – наивно-детских, но умных и трогательных.

Инна писала в мессенджеры почти каждый день, и иногда казалось, что лишь эта ниточка держала Сашино эмоциональное состояние. Связывала ее с кем-то понимающим, кем-то поддерживающим, с кем-то из внешнего теперь уже мира.

Менялись препараты, которыми врачи пытались избавиться от инфекции, менялись одноразовые ложки, между которыми она перетирала противосудорожные таблетки, менялись разноцветные пеленки и новые детские одежки, которые она заказывала с доставкой.

Менялись соседки по палате, и после хамки, которую переселили неделю спустя, все казались бесцветными, даже чересчур нормальными.

Но Саша оставалась той же.

Или нет?

Время пролетело быстро – лекарства, капельницы, пункции спинномозговой жидкости, надежды на снижение показателей. Уход за ребенком. Общение с другими мамами. Саша встречалась с ними в коридорах, обедала вместе в столовой, слушала разговоры о диетах, косметике, звездах и новых шоу, охала на их личные истории о детях и мужьях. Уныние и гнев забетонировали многие сердца, но они отчаянно – страстно – искали выход.

В самом конце августа, в пятницу, врач поймал Сашу в коридоре и энергично постучал по медицинской папке. Выписывают. Показатели в норме, можно ехать домой. Когда? Да хоть сейчас, только подождать выписку, подойти за ней часа через два.

Домой. Помыться, полежать на своей кровати, спокойно в одиночестве пить кофе на кухне. Домой!

Саша собрала вещи – они никак не помещались ни в какие пакеты, а большие сумки она с собой в роддом не брала, кто ж знал, что так выйдет, – и уже через полтора часа ждала у кабинета лечащего врача.

Рядом на скамейке очень старая женщина ложкой кормила мальчика, сидящего в инвалидной коляске. Обветшалая тряпичная сумка, из которой выглядывали термос и два небольших контейнера, занимала почти половину сиденья. Наверное, приехали на прием к врачу.

– Ты откуда? – скрипуче поинтересовалась старушка, еле поворачивая голову, давая понять, что обращается к Саше.

– Из нейрохирургии.

Старушка закрыла контейнер и убрала ложку, повернулась к Саше. Лицо у нее было в морщинах, на одном глазу белая пленка, на лбу сросшиеся седые брови, но взгляд – цепкий, грозный, живучий – опять напомнил праба Пелагею. Саша скользнула взглядом по мальчику.

– Не бойся, смотри, он не кусается.

Саша немного пошевелилась. Она не знала, что сказать. Старушке хотелось выговориться:

– Ты же понимаешь, да?

она не понимала

– Здоровые хуже больных. Рот откроют свой и смотрют. Залезли тут в автобус еле-еле, народу много, коляска неудобная. И мужичок молодой. А я говорю: «Шо сидишь, помоги или не глазей. Никогда ребенка, что ли, в коляске не видел? Да, скрюченные руки и ноги, спина горбатая, а вот говорит хорошо, и добрый он. А ты вот смотришь, глаза только лупишь. Ай, неприятно». Я, мож, в соцстрахе поругалась утром, этот в штаны наложил, а тут на тебе, дурачье какое-то в транспорте. Так он поморщился, отсел. «Пошли вы все со своими мордами», – думаю я. Государство не заботится о больных детях. А я молчать не буду, не дождутся!

Старушка рассказывала, поправляя на мальчике слюнявчик. А того, как показалось Саше, совсем не обижали чьи-то косые взгляды – или не до конца понимал, что это такое, – но зато его ужасно веселило бабушкино возмущение. Саша слушала, опустив голову вниз.

– Ну а дети, ну, другие, здоровые. Ума нет, вот и спрашивают, так хошь не хошь, сердце кровью обливается: «Такой большой и на коляске? Он дурак? Не такой. Пусть уходит». И не скажешь же ничего, не цыкнешь, малехонькие совсем. А этому-то, моему, обидно, все понимает.

Мальчик издал звук: то ли крякнул, то ли что-то сказал.

– Родители малых, видать, не научили, как общаться правильно. Один папаша, ирод, нам сказал: «Инвалиды должны дома сидеть, чтобы моих здоровых детей не расстраивать». Или «не пугать», уж не помню. Вот кто он? Я его чуть не прибила. У самого-то семья: и родители были, и дети по занятиям таким-сяким платным ходют, и едят что хотят, и машина есть. А мы одни, на автобусах, в снег и в дождь, да еще коляску попробуй закати в моем возрасте. Никого у него, кроме меня, не осталось, померли дочка с мужем. Спились. Сгорели, царство небесное. Ворчу на него, а вот единственная кровиночка осталась.

Саша подняла взгляд на мальчика. Ей показалось, что он улыбнулся. Вот если бы она посидела рядом с ним подольше, то вполне могла бы привыкнуть к внешнему виду: перекошенному лицу, асимметричной улыбке, открывающей неоднородные десны, крупные, редкие зубы. Да, мальчик был и обнаженным страданием этого мира, и бабушкиной настоящей радостью.

Паника нарастала, и Саша прикрыла глаза. Замедлила дыхание. В груди стучало – отдавались все сказанные, зацепившиеся за сознание слова нейрохирурга, эпилептолога, Инны, Киры Степановны, медсестер и бабушки этого мальчика.

– Что с тобой, детка?

– Спасибо. Все хорошо. – Саша испугалась, что старушка услышит, как туго бьется ее сердце, как нечто – страх или гнев – сковывает сознание.

– Все будет хорошо, – повторила она.

И повторила бы хоть сотни раз, если бы это помогло.

Но нет.

пять

(настоящее время, пятый месяц после родов)

что в планах на вечер?

Много выпивки.

а еще?

Флирт, общение на эти ночные часы, танцы на виду у всех, поцелуи – возможно.

а секс?

Секс? Не знаю. Может быть.

В первый раз все случилось неожиданно и быстро – еще не остыли эмоции после визита родственников. Саша понимала, что нужно скинуть отравляющую обиду – оправданную, хоть и горькую, и приехала в бар подороже. Как будто знала. Как будто искала. И нашла.

– Какая же ты рисковая. Горячая! Ничего не боишься, да?

Какой дурак. Ему что, пятнадцать, захотелось спросить Саше. Говорил, что двадцать шесть. Надо было остановить его, но внизу живота уже зудело.

Он быстро надел презерватив – она проверила, – торопливо, как и бывает со случайными любовниками, потрогал ее влажное межножье и почти сразу вошел. Что-то еще шептал своими малознакомыми губами, почти не отрываясь от ее рта.

Их половые органы не подходили друг другу. Саша это поняла сразу, а он нет, он продолжал, наращивал темп, придерживал за бедра – не так, как она любила, – пыхтел, мял грудь – а она боялась, что выступит молоко, – целовал ее между бровями. Он пах не так, был не таким. Не ее. Их тела не подходили друг другу.

Ей хотелось, чтобы все закончилось как можно… а, уже!

Она вдруг представила лицо этого брюнета, вот если бы сейчас он выпрямился, застегнул ширинку и гордо произнес:

– Я все делаю быстро.

Это вполне бы ему подошло. Час, а то и два назад он энергично с ней познакомился, заказал коктейли и, пока она пила, рассказывал о своем стартапе, о перспективах, сыпал именами важных лиц, с которыми общается, хвастался дорогими покупками. Это было даже смешно. Он старался впечатлить ее, Сашу, у которой оставалось лишь два подходящих наряда для ночной жизни, а денег – немного взяла из подаренных на ребенка тетей и дядей – на один коктейль да на такси. После он привел ее в туалет бара.

И все изменилось. Испортилось.

Мужчина неловко отстранился, скатал презерватив, завязал его узлом и выбросил. Пока Саша надевала трусы и джинсы, повисшие на одной ноге, он промывал член над раковиной.

– Не подготовилась? – он вытерся салфетками, поднял штаны и чмокнул ошарашенную Сашу в губы. – Ничего, мне нравится разнообразие.

Это он про волосы в паху, только поняла она. Нет. Видеть обнаженные части незнакомого мужского тела и обсуждать свой лобок казалось очень несвоевременным. Очень личным. Отталкивающим.

Что теперь нужно было говорить? Какими словами прощаться? Ей хотелось прямо высказать: не надо делать вид, что все нормально, не надо утешать, что она, такая-сякая, согласилась на секс через час после знакомства, не надо обещать продолжение общения.

– Мы уже долго занимаем туалет, – неловко заметила Саша. А про себя подумала, что очень даже недолго. Это не было плохо. Просто он ей не подходил.

Брюнет приобнял ее за талию и ущипнул за попку.

– Поехали ко мне?

– Нет, мне завтра рано вставать. Спасибо. Пока.

Она быстро повернула замок и выскользнула за дверь. Ну и дура же. Ей было и странно, и как-то неприятно видеть рядом этого настойчивого брюнета, который несколько минут назад приспускал штаны, страстно трогая ее там и тут.

Как же быстро проходит мнимое влечение.

Она приехала домой, в такси пытаясь стряхнуть неловкость и тревожные мысли: «Может, не надо было давать первому встречному?» Едва раздевшись, пошла в ванную, смыла того, туалетного, быстрого, а потом, поколебавшись, коснулась себя.

Наконец-то признала.

Она жаждала возродить в своем теле удовольствие. Хотела, чтобы ее касались и касалась она. Вспомнила, что любила все, что происходило между мужчиной и женщиной. Но Марк со второго месяца беременности… Да. И вот целый год.

Год у нее не было оргазма. Год ее не касались, не ласкали, не входили и не выходили мужские пальцы. Год ее губы не были рядом с другими – всеми! – губами, не стонали, не покусывали чужую влажную солоноватую кожу. Год.

А может, и больше.

Она вставила в себя пальцы и чуть не закричала.

Какая к черту разница?!

Ей двадцать шесть. Она пока еще привлекательна. И никому с «довеском» не нужна. Она может делать все, что хочет.

Она может трахаться.

* * *

Она очень быстро поняла, что молочная грудь дома – бесценна, но вот в сексе – бессмысленна. Дело было в самом факте кормления. В неконтролируемо сочащейся груди. В невозможности отделить бытовое, младенческое от того, что вызывает в ней желание. Молоко мешало – мешало! – полноценно жить и получать удовольствие.

А это значило, что с ним пора было кончать.

Смесь ребенку не особо нравилась. Саша приняла таблетки, снижающие лактацию, и за несколько дней молоко ушло. А потом к ее домашним делам добавилась еще одна суетная проблема – накормить. Она покупала одну смесь, разводила – предлагала ребенку – выливала – морщилась от цен и покупала новую. На пятой, кажется, остановилась. Остановились.

Это отлучение от груди сдвинуло что-то в ней самой. Захотелось – ну и пусть он не такой, как она мечтала, – что-то дать взамен, как-то компенсировать внезапную молочную потерю.

В медицинском заключении среди набора страшных слов были указаны рекомендации: реабилитация, МРТ головного мозга (ближе к году), наблюдение у невролога-эпилептолога. Что это за расплывчатое понятие – реабилитация, Саша не понимала. И решила пригласить массажистку, но не ту, которую посоветовала тетя Люся и ее идеальная дочь Маша. Незнакомую. Чужую.