Пришельцы из звёздного колодца

– Зачем же ты вышла замуж за Робина? – бесполезно отчаянно произнесла мама.

– Венд первым женился, как в овраг свалился. Я металась, я не понимала, куда себя деть. А тут папа со своим другом… вот Робин и подхватил, подставил утешающие объятия. Разве я знала, что прозрею сразу же после первой брачной ночи? А Робин ведь такой приличный, до оформления отношений в госучреждении даже прикасаться не спешил. Хотя и я сама не рвалась к тому… и этот чудовищный привкус реально плотских и не разбавленных даже крупицей любви отношений!

– Робин давно был влюблён в тебя, так нежно и безответно, – вставила мама, всегда относившаяся к Робину Бёрду с глубокой симпатией, и он платил ей тем же.

– Может, и да… но я не могла впустить в себя ни единой его живой молекулы, став деревянной! Все, все чужие! Глиняные Ивашки какие-то, не настоящие!

– Если твоя тоска по этому «настоящему» мужчине так остра, кто мешает вам уже теперь войти в прежние отношения? Он, кажется, точно так же ошибся со своей поспешной женитьбой, как и ты с замужеством. Живите вместе, если есть сердечная тяга друг к другу, а повторно надоест, будьте вольными гуляками. Как это ни печально, но так живут многие. Карин сказала, что готова уступить вам свой дом. При условии, что за ней останется пустующая комната Рудольфа для её редких посещений, чтобы в саду повозиться со своими розами. Там и вход отдельный имеется, и она не будет вас ничем тревожить…

– Да неужто? Мама змеиха оказалась вовсе не гадюкой, а лишь ужихой с золотыми ушками. Шипит, а не жалит. С чего доброта-то такая?

– Не может выносить ваши совместные страдания. Говорит, он жутко похудел, а ты и вовсе высохла, как былинка при суховее. Да и от жены его осталась лишь бледная тень вместо изукрашенной розочками русской красавицы. Если в этом трио нет счастливых, кому это надо?

– Не забудь о появившемся синеглазом младенце по имени Артур.

– Он совсем кроха. У его красавицы матери будет другой муж. И для него он вполне может стать уже настоящим отцом. Подумай о предложении Карин. Вовсе не обязательно вам подавать заявку на совместное проживание.

– На него уже есть заявка со стороны его «прожорливого грозного Космоса», как любит выражаться его мама. Ты не в курсе? Скоро отбудет, и для меня лично всё равно, что на тот свет. Да и о каком моём гнездышке ты мечтаешь, если в его личном гнезде сидит птица Соловей со своим птенцом, а он сам мне сказал, что сия авантюра с борщами в кастрюльках, домашними кошечками и детьми первая и последняя в его жизни. Обрати внимание на перечисленный ряд. Дети после кошечек, а живые кошечки для него ничем не отличаются от диванных подушечек. Это то, что жизненное пространство захламляет, в его мнении. Это какой-то бесконечный экзистенциальный ужас, от которого спасёт лишь его единственный Бог – Космос.

– Какое кощунство! – произнесла мама. – Если он бежит от упорядоченной личной жизни, безразличен к налаженному быту, не любит детей! Он ни для кого не будет подарком судьбы. Наоборот, тем самым ужасом, только скоро стремительным. Он всегда будет как ураган, налетит, всё сметёт, порушит и умчится, не оставив никаких координат. Тогда совет, забудь его немедленно!

– Как? Не получается у меня его забыть! Или по примеру Лоры пойти в «Сапфир»? Ты не слышала о том, что ей исцеляли психику после несчастной подростковой, но обременённой серьёзными последствиями, любви? Она потом и забыла обо всём, вышла оттуда как новенькая.

– Нет. Я не слышала о таком. О каких последствиях речь?

– Об очень грустных последствиях, мама. Крошечная девочка, рождённая ею в шестнадцать лет. Родители Лоры удочерили её, да они же таскаются по огромному континенту, – работа у них такая, – так что дочурка, ставшая младшей сестрёнкой секс-тинской мадонны, живёт в детском городке. А он не знает ни о чём, безмятежный семьянин.

– А зачем ему об этом знать? Мне жаль её. И второй раз стал для неё несчастливым.

– Тебе всех жаль. Ты воспитывала меня так, что я всё своё взросление словно просидела за шёлковой ширмой, расшитой цветами и птицами. Я принимала иллюзорную симфонию красок и образов за реальный мир. А Рудольф вломился как убожество жизненной изнанки. Он, по сути, вывернул меня саму наизнанку, и как жить личным позором, блёклой бесформенностью и оборванными нитками наружу? Кому спросишь до меня дело? Знала бы ты, как иные радуются, что меня извозили лицом в грязи. Сколько же на Земле живёт злых и отвратительных людей…

Истончение жизни

Мама сжала её руку. Ксения смолкла, поняв, что у мамы случился приступ боли. Она быстро достала из сумочки, висящей на поясе у мамы, прозрачные капсулы, и мама, взяв их в рот, сразу порозовела, облегчённо улыбнулась. Ксения поняла, что её занесло, маму надо щадить. Они обнялись и сидели, слушая бормотание ручья и убегая совместно душой и зрением в изумрудную манящую красоту противоположного берега реки, опутанного лесными дебрями. С той стороны веяло обманчивым глубинным волшебством словно бы другого измерения мира, где нет места ни обидам, ни болезням, ни вековечным земным несправедливостям. Вода отражала лес, и он в отражении казался зыбкой кулисой, скрывающей иную геометрию многомерности, из-за которой вот-вот выглянет кто-то, кого нет, и не может быть в реальности. Кто-то прекрасный, долгожданный и зовущий к себе.

Мама стала худенькой и бледной. Тёмные и обычно блестящие волосы тоже угасли в период её неожиданного стремительного угасания. А до болезни они мерцали, словно в них запутались звёздные искры. Она сняла с волос, предельно затянутых в жалкий хвостик и остриженных совсем недавно, свой светлый, изумрудного оттенка воздушный шарфик от солнца, и он лёг на её заостренные плечи. Мама практически ничего не ела в последние дни, но став полупрозрачной, она так и осталась для дочери самой миловидной женщиной в мире. Феей без возраста, ожившей со старой антикварной открытки с обтрёпанными уголками, печально облинявшей, размытой, брошенной в мелкую мутную лужу обыденности. Это также мучило Ксению в последнее время. Была ли мама обесценена отцом постепенно, что случается со многими любящими? Или она изначально пребывала в абсолютной своей неоценимости тем человеком, с которым и проживала, – или уже прожила? – свою жизнь? Не от этого ли и болезнь без внятного диагноза? Или диагноз есть, но не озвучен в силу причин, не подлежащих раскрытию?

Со сдавленным внутри себя отчаянием, не давая ему выхода, Ксения разглядывала маму. Время от времени она прижималась губами к маминым завиткам на виске, даже этими прикосновениями улавливая её необратимое истончение и то, о чём страшилась и думать. Некий мертвящий дух входил в её ноздри, когда она максимально приближалась к матери. Шарфик казался кружевной тенью листвы на лёгком домашнем платье, слишком избыточном для её фигуры. Хотя все мамины платья стали для неё просторными, – ненужным текстильным хламом, выбросить который у Ксении рука не поднималась. Как будто выбросив их из маминого встроенного шкафа, она изгонит вслед за ними и саму маму прочь.

Ксения вздрогнула, отгоняя ужасающие, не мысли, а образы, совершив отгоняющий жест рукой, как отгоняют зловредную мошкару. Принялась жадно впитывать в себя глазами, дыханием живую мать, сидящую рядом. В меру высокий гладкий лоб, идеальные дуги бровей, тонкий носик. «Женщина – мечта, не нашедшая своего мечтателя», – вот что подумала Ксения. Верхняя губа мамы, трогательная по виду, шевелилась, потому что мама что-то произносила про себя. В своей болезни она казалась маленькой, и её хотелось прижать, утешить, спасти. Она была из тех людей, глядя на которых, легко представляешь их в детстве. И Ксения обхватила её, как будто сама была её матерью. Если бы было возможно, она отдала бы ей половину своей жизни, больше половины. Ведь ей самой предстояло жить бесконечное, как ей мнилось, число лет. Но кому могла дочь предложить эту невозможную сделку?

В тени было зябко, не Ксении, а маме, и Ксения, поняв это, вытащила мамину накидку крупной вязки из-под неё и укутала плечи мамы в разноцветные рукотворные листья. Так укутывают ребёнка, бережно. Мама прижалась к ней.

– Не хотела говорить. Но расскажу… – мама смотрела на противоположный берег, следя за тем, как птицы перепархивали с ветки на ветку, иногда внезапно искрясь своим оперением при быстром перемещении, когда попадали в солнечный луч, пробившийся сквозь высокие кроны клёнов.

Кто такой Генрих?

Мама вздыхала как-то особенно тихо, но от того ещё мучительнее, – Последнее время, когда я засыпаю, но мне всё кажется, что я не сплю, ко мне приходит один человек. После пробуждения я не могу вспомнить его лица, но он настолько родной мне. Он так и говорит, что любил и любит меня, ждёт меня. И мои дети ждут меня.

– Дети? – Ксения вглядывалась в мамино лицо, ища в нём признаки безумия, но мама была нормальной, спокойной.

– Да. Сегодня я, наконец, вспомнила его имя. Генрих. Но лицо продолжает ускользать из памяти. И, тем не менее, оно родное, любящее. А детей у меня ещё двое, не считая тебя. Мальчика звали как одного из древних волхвов, который принёс свои дары новорожденному Спасителю. Каспар. А девочку, она была младшей, Анфисой. Генрих сказал, когда придёт время нашей встречи, он мне даст знать. Он сказал: «Надень своё любимое платье, моя дорогая. И приколи ту брошку из аметиста – цветок ириса, которую я тебе подарил. Только приходи босиком. На берег. А мы будем ждать тебя на другом берегу. Я и наши дети».

Ксения не знала, как это понять. Или она боялась понять?

– На какой берег?

– Наверное, сюда, где мы с тобой сидим. Тут моё любимое место, – мама счастливо улыбнулась, глядя на заросший как в джунглях противоположный берег речки, будто увидела там своё милое привидение во плоти.

– Мамочка, у тебя есть только я. Может быть, ты видела очень реалистичные сны? Так бывает…

– Нет. Он был пришелец из моей другой жизни.

– Другой жизни? Какой другой? Ты же не веришь в реинкарнацию. Ты веришь Богу, это я понимаю, но не архаичным же воззрениям, проверить подлинность которых никому ещё не удалось.

– Никакая это не реинкарнация, а та же самая моя жизнь. Она была в другом времени. Генрих сказал, что моя теперешняя жизнь – постскриптум. Поэтому она такая короткая. А та была длинная, очень длинная и счастливая жизнь. И он никогда не смотрел на других женщин просто потому, что их не существовало для него. Только я одна.

– В каком другом времени?

– В ушедшем времени. Как ты не понимаешь, глупышка. И чего ты испугалась? У Генриха такие замечательные волосы. Я трогала их, и память дарила мне утраченные ощущения. Генрих был белокурый. Вроде твоего Рудольфа. Да. В чём-то похож. Мне так кажется теперь. Насколько же приятно, когда у мужчины мягкие и густые волосы на голове. Мне всегда очень не хватало того, что у твоего отца нет, и не было волос. Я помню его всегда лысым.

– Как же ты выбрала такого, лысого?

– Вначале меня смущало, что он без волос на голове. Потом я привыкла. В то время я не помнила никакого Генриха.

– Мама, о какой длинной предшествующей жизни ты говоришь? Ты вышла за отца совсем молоденькой. Генрих твоя мечта. Ты хотела прожить какую-то другую жизнь. И хотела иметь больше детей. Вот что это!

– Он не мечта. Он был на самом деле. Я как-то понимаю. И если был, то и остался. Там, где мы и встретимся с ним.

– Где же?

– Я же говорю. На том берегу. Он скажет, когда мне приходить. «Только приходи босиком», – сказал он.

– Почему же босиком?

– Однажды он подарил мне прозрачные туфельки. Они не были, конечно, хрустальными. Они были мягкими, но прозрачными, а в глубине самого материала мерцали как бы звездочки. Мои пальцы просвечивали. Генрих считал, что у меня очень красивые ступни и любил целовать мне пальцы даже на ногах…

– Ты знаешь, мама, я читала, что хрустальные туфельки в сказке о Золушке появились в результате неправильного перевода старой сказки. Как можно носить обувь из стекла или чего-то подобного камню? На самом деле в сказке туфельки были меховые. Скорее всего, туфельки были из парчи, а поверху оторочены беличьим мехом. Опушка обуви нежным беличьим мехом означала, что юная девушка вошла в возраст, годный для выдачи её замуж. А парча – вышитая золотом ткань. В старину обувь для бала была матерчатой. Поэтому она так быстро приходила в полнейшую негодность.

– Конечно. Я всегда это понимала. Ты же не думаешь, что я превратилась в клиническую идиотку? Но прозрачные туфельки у меня были. Из искусственной прозрачной кожи. Генриху они нравились. Казалось, что я хожу босиком.

– Ты считаешь свою жизнь с отцом неудачной?

– Как я могу считать её неудачной, если появилась ты?

Мир прекрасен, но почему так жесток?

Мама замолчала. Ушла в себя. Отодвинулась от Ксении. И дочь поняла, что жестоко тормошить и переубеждать больную мать. Некоторое время они сидели молча. Ксения ненавидела в эти мгновения отца, считая его причиной маминых бредней. Именно он, шатун космического размаха, делал маму несчастной, не дал ей подлинного женского счастья. И никто уже не сделает маму счастливой. У Ксении опять защипало в глазах. Она обхватила маму, страдальчески ощущая её ребрышки, её не поправимое уже истончение под земным Солнцем.

– Мир не всегда повёрнут к нам своими зазубринами и не всегда ранит. Иногда он и щедр к нам… – мама повернула к ней заострившееся книзу лицо, преодолевая внезапное удушье. К счастью, быстро прекратившийся спазм дыхания вызвал лишь её кашель. У дочери остановилось сердце от ужаса грядущей и скорой непоправимости. Зримо представились черты маминого лица – окостеневшими и мёртвыми. Отгоняя их обоюдный кошмар, мама взяла её за руку, изобразив улыбку. – Чего ты пугаешься любого покашливания. Даже побелела вся. Ну, чего ты такая нервная, глупышка? Со мною всё в порядке. Я просто поперхнулась. Тут полно какой-то мелкой мошкары, вот она и влетела в мой болтливый рот.

Прежний чудесный овал лица матери был нарушен, став от худобы треугольным. Ксения прихватила себя за горло пальцами, не давая рыданию вырваться наружу, и натужно покашляла, словно тоже проглотила мизерную мошку.

– Да, – произнесла она, злясь на окружающий мир, щедрый на мучения. – Мир щедр и прекрасен даже тогда, когда хочет над нами поиздеваться. Для того, чтобы ещё больнее цапнуть.

– Нет. Он сложен. Не изучен глубоко. Загадочен. И тёмен, и лучезарен. И добр, и беспощаден. И наш Творец за все терзания, причиняемые миром, нас утешит. Он не только воздаяние, но и утешение. Его милосердие несопоставимо с нашим, сиюминутным.

– Милосердие чьё? Мира или Творца?

– Мир сотворён, как и мы. Он подчинён нерушимым законам. А мы, люди, нарушая высшие законы, пожинаем плоды своей отсебятины не только в процессе собственной жизни, но передаём повреждения своим детям. Понимаешь, когда человек посадит в землю всего только одно зерно или плодовое семечко, то вырастает целый колос или дерево, полное плодов. Но ведь так не только в добром делании, но и в злом. Урожай всегда бывает сторицей. Таков неотменяемый закон. Знаешь миф о посеянных зубьях дракона, из которых вырастает нечистое и неисчислимое воинство разрушителей? Вот это и есть метафора производства зла человеком в мире. Оно тоже дает свои всходы, многократно превосходящие сам посев. И уж тут… Кого винить? Не лучше ли включать свой разум на полную мощность?

– Мамочка, ты говоришь как прадед-лесник. Ну, буквально как он. Ты нашла бы с ним общий язык, и он полюбил бы тебя. Жаль, что ты его ни разу не навестила.

– Кажется, когда-то давно он был Главным Ответственным Распорядителем одного города-поселения на планете земного типа. Там произошла катастрофа злонамеренно искусственного характера, а он не сумел ничего предотвратить, не выявил злоумышленников заранее. Было много жертв, а он выжил и не простил себе ничего, для чего и удалился из мира в отшельничество.

– Папа тебе рассказал? Я понятия не имела ни о чём.

– Папа мне ничего о нём не рассказывал, – мама удивлённо рассматривала фантастические мини-пейзажи на своих камнях, – но я отчего-то вспомнила. Мне рассказывал о той трагедии другой человек. Его звали Франк Штерн. Он был отцом Генриха. И моя фамилия в прежней и настоящей жизни была Штерн.

Ксения уткнулась носом в мамин подол на коленях.

– Ты столько страдала, страдаешь. За что? Ты же добрая. Ты всегда была тоньше душой и красивее многих и многих. Но кто ценил тебя? Кто, кроме меня? Отец? Ну не знаю. И что сотворил с тобою твой благой Творец?

– Нельзя так говорить. Не Он сделал меня больной, а наше человеческое своеволие. Мы посягаем на звёзды и другие миры, не умея ещё любить и жалеть других людей. Не понимая того, что наш мир дан нам на проверку нашей готовности к вечности. Достойны мы её или нет? Творец несёт в себе замысел прекрасного будущего и не скрывает от нас ничего. Он сообщает нам всё уже тогда, когда мы только начинаем осознавать свою маленькую индивидуальность. Природа, Земля, космос – страницы живой книги Творца. В Будущем Он явит нам своё совершенство. Мы всё ещё пребываем в мучительном акте рождения. Мы всего лишь клетки мира-эмбриона. Творение не завершено. Я вот тут прочитала краткое изложение концепции одного старинного русского технаря, ставшего впоследствии философом, что Природа торопится создать человека, как инструмент своего спасения от вселенской гибели. Очень торопится. Человек есть живой орган Вселенной, необходимый ей, и что Природа, как и Вселенная – не объект, а разумный субъект, а звёзды – особая организация разумной жизни. Все Галактики наделены нравственностью, они добры друг к другу. Никто не создавал жизнь, никакая там эволюция без души, или безжалостный отбор. Жизнь, разум присущи Вселенной изначально. Мы – люди – существа электромагнитной природы, как звёзды, как весь Космос. Но из глубин нашей Вселенной уже в те далёкие времена фиксировали всплески загадочных излучений – крик о помощи. Вселенная ждёт своего Спасителя от безжалостной ужасной энтропии. Такова была его теория. Что любопытно, он работал в оборонной, военной структуре, созданной для массового убийства. Хотя в случае нашей русской истории это было явление оборонительное, защитное. Чего только не прочтёшь глухими ночами, находясь в одиночестве.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.