Сказка о деревянном орле

– И за столько лет ни разу не было восстания? Неужель терпеть заразу эту не устали вы?

– Может, кто не жил здесь, будет нас порочить и хулить. Здесь героев нет… Есть люди, что желают просто жить…

Глава 6

Над весеннею столицей невеселый ветерок. Не поют на ветках птицы, колокольный звон умолк. Нет предпраздничных базаров, а священники галдят на амвонах местных храмов: пост всем строго соблюдать! Люди строили догадки, что случилось в эти дни? Выходило: неполадки есть у царственной семьи. Хоть о деревянной птице при дворе все знали лишь, но в мешке, как говорится, кочедык не утаишь: царский сын как-то случайно сгинул в неизвестну даль. Все придворные молчали, стражники молчали, царь объяснений сторонился. Так что слухи лишь росли: от «упал с окна – разбился» и до «черти унесли».

Плачет бедная царица, грусть не в силах побороть; ходит трижды в день молиться, чтоб сынка вернул Господь. Хмурый царь смотреть не может, как царица слезы льет; и Ерему жалко тоже: чем закончился полет? Александр-столяр в темнице кается все по орлу, что он им царю с царицей не пришелся ко двору. Вся в тоске сидит Надюшка, вспоминая столяра,  чья дурацкая игрушка всех к печали привела. И механик Алексашка ситуации не рад: в этом ожиданье тяжком не видать ему наград.

Сам Технический министр, видя, что дела стоят, на виду грустит, но мыслит, как растормошить царя. Ярмарку-то за границей ведь не будут отменять, значит, надо торопиться там чего-то показать. Ну, а раз орел с приветом в дальни страны полетел, вариантов больше нету – только утка – весь задел! Дело, стало быть, за малым: как Егора подвести к мысли той, что утку надо за границу повезти. Ярмарка изобретений не должна пройти без нас, чтоб отечественный гений иностранцев бы потряс. Но сказать царю весомо, что орла нам ждать нельзя – все равно, что, мол, Ерема долго жить нам приказал. То есть, кто-то еще нужен, кто бы утку поддержал, тот, кого Егор заслуженно и явно уважал. Ну, к министрам в этом роде обращаться смысла нет. Вот Дениса-воеводы мог бы и помочь ответ. Все новинки очень нужны – первым делом – для войны! А потом уже послужат и для мирных дел страны. Генерал был крепко скроен, сердцем чист и мыслью быстр. В рот ему глядит порою обороны аж министр. Свое прозвище старинное среди родных солдат потому и заслужил он, что победами богат был его путь генеральский: бил французов, шведов бил, а бойцов своих  напрасно под картечью не губил. Став стране надежным стражем, государев первый друг именную саблю даже получил из царских рук. Но вот только прямодушен и насквозь видит врага, потому ему не нужно льстить без меры или лгать. Да к тому же по натуре генерал совсем не глуп, и различным  авантюрам он всегда давал отлуп. Техминистра видел редко, находившись не в ладах, большинство его прожектов критикуя в пух и прах. И когда они встречались – как беседу ни начать – обязательно кончали обзываясь, горячась, попрекая интересом, изругав другого вдрызг (генерал был «враг прогресса», а министр был «аферист»). Так что с ходу воеводу не возьмешь – не тот мужик. Но и Техминистр сроду к отступленью не привык. А когда проблемы видел, про себя все повторял: «Виктор – значит победитель, победитель, значит – я!» Надо строгостью  иль шуткой генерала брать в обход, чтоб не понял он, что утка «по протекции» идет.

Вдруг наклюнулся удачный, как он думал, вариант. А не дать ли секретарше царской проявить талант? Она умница, красавица, в фаворе у царя. С генералом где встречается – так смотрит издаля. И вполне официально сможет изложить проект, от Дениса взять реальный положительный ответ.

Правда, был Денис вояка, а совсем не дипломат. Потому и в речи всякой перепрыгивал на мат. Он был чуть косноязычен из-за раны на лице, ну а мат ему привычней, мат-то понимают все. На советах, совещаньях, где сидели мужики, никого и не смущали  грубости и матерки. На придворные приемы он не часто попадал, да никто ему там слова никогда и не давал. А Надюшка-секретарша, шоколадная душа, ругани российской нашей не слыхала ни шиша. Царь воспитывал Надежду как родную дочь свою – величавой и безгрешной, словно бы Еву в раю. Девка добрая, конечно, и начитанна весьма. Дворянин любой заезжий от нее был без ума. Речь выстраивает складно, мысли ловит на лету. Генералу все как надо донесет про утку ту. И уж если тот министру нагородит матюков, может быть, с девицей чистой в выраженьях будет строг?

Так ли, сяк, но «дело утки» все равно надо «толкать». Встал министр, и – ноги в руки – все бумаги собирать. Чертежи родного кума в папочку он уложил и без пыли и без шума к секретарше поспешил.

Строго объяснил Надежде, что министр он занятой, и теперь уж неизбежно быть на ярмарке на той может утка золотая, что сама в воде плывет. И об утке ожидает от Дениса царь отчет. Надо показать бумажки и лишь выслушать ответ, что Денис по делу скажет – любо это или нет… Правда, сразу от дивчины получил министр отказ, будто тайная причина управляла ей сейчас. Но мужчина комплиментил, улыбался, улещал и походом нужным этим сложностей не предвещал. Надя, наконец, прониклась, повздыхала пару раз и неспешно удалилась к генералу на показ.

Бывший рядом Сенька-писарь, ничего не говоря, ее место занял быстро в ожидании царя.  Сел министр на стул напротив Сеньки-писаря как раз, пребывая в дискомфорте от сверлящих его глаз. Час продлилось ожиданье. Тут, от горя еле жив, царь пожаловал в собранье, за собою дверь закрыв, не заметив ни министра, и ни Сеньки-писаря. Но, конечно, нету смысла обижаться на царя. Пред иконкой помолившись и пригладив волосья, в зал министр вошел неслышно, разрешенья не  прося.

Величавый, строгий, стройный, но поникший царь Егор из окна палаты тронной пасмурно глядел во двор, в небеса, куда недавно улетел его сынок, для кого он все отдал бы, чтобы Бог ему помог. Кашлянул министр тихонько. Оглянулся царь Егор. И министр полегоньку начал долгий разговор. Наши, говорил, заводы надо переоснащать, а иначе от Европы можем навсегда отстать. Говорил, что фабриканты лишь до барыша жадны, предстоят, стало быть, траты государственной казны. Нынче денег лишних нету (да не будет и потом), значит, за границу эту утку б отвезти с винтом. Там свидетельство получим, чтоб патент на винт иметь, и глядишь, уже получше нам финансы станут петь. Технику посовременней подкупить придется нам: облегчим рабочим бремя, уберем с завода хлам. А чтобы и наши воды берегли суда с винтом, он поддержки воеводы и хотел просить на то.

– Что ж, – ответил отрешенно царь министру своему, – коль идею в том нашел он – я вердикт его приму. Да, о хламе на заводе… Где Премьер-министр исчез? Как внедряет он в народе пресловутые «5С»?

– Как внедряет он «5С»? Я в дела его не лез. Но гляжу – система эта всем ясна, как темный лес. Первое, с чего начал, цельный штат себе набрал – исключительно из девок незамужних – вот нахал! А уж девки, ты гляди, палец в рот им не клади! Все чего они прикажут – отклониться не моги! Чтоб себе прибавить вес, ходят насаждать прогресс небольшой, но дружной группой, то по пять, то по семь «с…» В кузню лезли напролом, потрясая подолом. То ль порядок наводили, то ль устроили погром. Распихали все кругом, много выкинули вон, а на горне написали во-от таким вот шрифтом: «ГОРН»!

– Ну и что, кузнец доволен?

– Дык, довольным как не быть?.. Да по их уходу молот не могет никак найтить…

– Быть в стране порядок должен… Да, порядок должен быть… Кому, как не молодежи,  его надо наводить? Надо нам неутомимо все идти, идти вперед. А не то державу мимо будущее обойдет…

Хоть реакцией такою озадачен был министр (видимо, царю покою не дает другая мысль – об исчезнувшем Ереме), но он все же дал ответ, хоть не понял – в полудреме слышит царь его иль нет:

– Пусть вперед идет страна, но преемственность важна! Поломать – охочих много, а построить – ни хрена! Пусть страна идет вперед, но у нас такой народ, что не любит, когда камни в наш бросают огород. Правда и полно людей, хватких до чужих идей. Подберут чего угодно, лишь бы побузить сильней. Заграницей пахнет тут – как бы не пришел капут! Перестройки-революции оттуда все идут!..

Отворилась дверь резная  и вошла, неся с собой папку с чертежами, Надя, василечек луговой. Со вполне спокойным видом подошла к начальству, и порешил министр, что выдал одобрения свои генерал мудреной утке. Ощутив приливы сил, он так шуткой-прибауткой, улыбаясь, вопросил:

– Ишь, какая быстрая! Ты не от Дениса ли? Коими об утке нашей поделился мыслями?

Взгляд пытливый повстречала двух вельможных мужиков, но министру отвечала Надя без обиняков:

– Полистал ваши бумажки, на чертеж взглянул едва, и, как чайник закипавший, стал выплевывать слова. Так кричал, что я сначала захотела убежать, но потом перетерпела и писала все в тетрадь.

И, открыв свою тетрадку, пошуршав страницами, рассказала по порядку, хлопая ресницами:

– Воевода без вопросов папку с чертежами взял, посмотрел, потом отбросил и ужасно закричал. До конца не поняла я, в чем там вас он обвинил, все героев вспоминая неизвестной мне войны. Он сказал, чтоб с этой уткой к его мосту не гребли, что вы со своей наукой заклевали что могли; что он эту утку мог бы поместить в ваш старый сад; что его держат залогом; снова нагибать хотят; но он вовсе не Котовский, мать Буденного видал, и что маршал Блюхер жесткий вам при встрече б показал; он не понял, уткой вашей как собрались воевать и Буденного мамашу громко помянул опять; с той идеей неудачной он велел не приставать; мне ж куда-нибудь подальше от него все издавать.

К окончанию доклада оба – и страны глава и министр – все так, как надо, поняли его слова.

– Ну, спасибо, – царь ответил. – Ты иди, Надя, иди.

Сам же после речи этой с пола взгляд не отводил. Не поняв, с чего понуро выглядели два мужа, Надя, шевеля фигурой, вышла, плечиком пожав.

Глава 7

И на третий день Ерема все ходил по городку, как разведчик за кордоном. Стену осмотрел, реку, что разлилася широко хмурой серою водой, башню у дворца высокую с княжною молодой. А едва завечерело – вновь пошел под добрый кров, где хозяйка уже грела к ужину ему блинов.

Вот, поужинав блинами, ей Ерема говорит:

– Матушка, скажу меж нами – на свободу путь открыт! Где стена подходит к речке, выставлен сейчас дозор, но разлив ему, конечно, сильно затруднил обзор. Если малость постараться, то помеха не сильна. Надо по реке спасаться, и река нам не страшна.

– От чего же мне спасаться? И зачем куда бежать? С жизнью час придет расстаться – хоть в родной земле лежать!

– Зря ты, мать, себя хоронишь. Помирать не торопись. Утверждаю я одно лишь:  скоро повернется жизнь! Мне-то что рекой спасаться – у  меня есть путь другой. А еще хочу добраться я до дочки княжеской. На своем орле чудесном как-нибудь к ней подлечу, умыкну ее из башни и с собою прихвачу!

– Экий прыткий! Ну, попробуй! Может быть, и повезет…

– А скажи, красива Ольга?

– Я ж тебе сказала все… Я княжну уж не видала, почитай, пятнадцать лет. Мультимеру ее жалко показать на белый свет. Горемыка из оконца, кой-когда и выглянет, да ведь издали все девушки неплохо выглядят.

– Поглядим… Когда стемнеет, я на башню полечу. Кто мне помешать посмеет сделать то, что я хочу?

Он умолк, в мечтах витая где-то очень далеко. Но мечты исчезли, тая, будто в небе облако.

– Есть еще соображенье к теме, значимой для вас, – с некоторым возбужденьем продолжал Ерема сказ. – Слушая недавно вашу грустную историю, об одной девчонке нашей  вспомнил кое-что и я. Сколько лет назад – не помню (я тогда мальчонкой был) к нам в столицу ночью темной плотик по реке приплыл. И пристал тот плот удачно аккурат к стене дворца. Стража, слыша лай собачий, смотрит и ей видится: на плоту сидит, глазея, с перепугу чуть дыша, девочка в рубашке белой, словно ангел хороша. Я всего не помню четко, только в общем говорю… Привели эту девчонку к бате моему, царю. Долго ничего добиться от девицы не могли: как попала к нам в столицу, из какой она земли, дочка чья? Она молчала месяца, наверно, три. И хоть ей и полегчало, о себе не говорит. Я к чему веду: когда я к вам ветрами был несом, подо мной река, петляя, пробивалась средь лесов. Так что, коль  ваша речонка та же, что течет у нас, может быть, твоя Аленка при царе живет  сейчас?

На глаза Екатерины навернулася слеза:

– Что же ты, царевич милый, все мне раньше не сказал? Неужель мои молитвы услыхал-таки Господь? Моя дочка не убита, во дворце царя живет?

Катерина заметалась, как в сарае курица, в дальний путь засобиралась, поглядев на улицу.

– Эй, куда вы, на ночь глядя? Погодите до утра! Может статься, наша Надя и не дочка вовсе вам? Да и путь совсем  не близкий: чай, идти, а не лететь! Взяли бы баранок сниску  и каких-нибудь конфет…

– Утром не пройти заставы. А баранок негде взять. Так что, милый мой, не стану я сидеть, рассвета ждать. Сердцу матери неймется к дочери спешить своей. А прокорм в пути найдется – не без добрых мир людей…

Отломив краюху хлеба, теплую схватила шаль, узелок связала крепко и к реке во тьму пошла. Глядя, как ее фигура растворялась в темноте, ласково царевич думал: «Да поможет Бог тебе не запутаться в чащобе, не промокнуть под дождем и твои надежды чтобы воплотились бы еще».

Серп луны растущей вышел из-за темно-серых туч. На соломенную крышу уронил прозрачный луч. Осветил он на опушке ствол березы, белый весь, что расщепленной верхушкой дотянулся до небес. И граница леса с небом  снова сделалась видна. И как будто бы от света  стала тише тишина. Лишь холодный – да не очень – ветер ветками шуршит…

Так весна дарит нам ночи романтично-хороши!

Воротился наш Ерема снова в избу и в углу у печи нашел веревку, привязал ее к орлу. Опоясался парнишка, взяв другой ее конец, и с орлом под мышкой вышел наш удалый молодец.  На березу влез он ловко до развилки на стволе, закрепился и веревкой подтянул орла к себе. На спину орла уселся и так сильно, как сумел, напевая «Светит месяц», оттолкнулся, полетел, направляя свою птицу прямо к башне у дворца, где который год томится чудо – красна девица. Ветерок едва заметный в спину парня еле дул, но до башенки заветной наш Ерема дотянул. Вот желанное окошко видно уж невдалеке; вот Ерема осторожно сел на подоконнике; вот с орла слез потихоньку, створки рамы распахнул, спрыгнул в девичью светелку, замерев, передохнул. Постоял. Глаза привыкли к тусклой лампе месяца. Зеркало. Комод. На тумбе – ожерелье светится. Вот – кровать резной работы, над кроватью – образа, а в кровати беззаботно дремлет девица-краса.

Ветерок, устав резвиться, лег на девичьи уста. Заворочалась девица и очнулась ото сна. Всполошилась: «Кто здесь? Кто здесь?» – и затеплила свечу. – «Выходи, пока не поздно, а не то я закричу!»

От стены вперед шагнул он под прохладный синий свет, чтоб в сиянии подлунном показать свой силуэт. Тихо, словно привиденье,  в сторону княжны пошел, но она его движенье встретила нехорошо:

– Подходить не думай даже – иль дурного жди конца: у меня за дверью стража – враз повяжут наглеца.

– Не шуми ты, ради Бога. Я не враг тебе, а друг! И сюда меня дорога привела совсем не вдруг. Твоего прошу прощенья, что осмелился будить. Я ж хочу из заточения тебя освободить!

– Ишь ты! А чего должна я верить в то, что ты сказал?

– Посмотри, краса земная, в мои ясные глаза…

Свет свечи негромкий, зыбкий по Ереме заскользил, на лице его улыбку и румянец отразил. А царевич чуть смущенно девушке вопрос задал (хоть в ответе убежден был, потому что его знал):

– Я Ерема, а тебя мне как прикажешь называть?

– Мое имя или званье для чего тебе бы знать? И раз здесь ты не случайно – не такой уж мир большой! Но открой свою мне тайну: как же ты сюда вошел?

– Сам я, так сказать, не местный, я в столице нашей рос. На окне  – орел чудесный, он меня сюда принес. Лучший в государстве мастер птичку эту вырезал. Я ж, из озорства отчасти, как коня ее угнал. А лишь о тебе услышал, вознамерился спасти, чтобы ты на волю вышла, перестала бы грустить.

– А чему мне веселиться? Только вора вижу я. Умыкнул сначала птицу, а теперь хочешь меня?

– Что ты, я не вор – царевич, хоть характер шебутной. Ты, красавица, поверь лишь, полетим ко мне домой!

Впрочем, дорогой читатель, если на мой вкус решать, девушка, сказать некстати, не особо хороша. Скулы впалые, раскосый взгляд зеленоватых глаз, нос веснушчато-курносый… Правда – кожу, как атлас гладкую, так простодушно для Ереминых очей обнажила соскользнувшая рубашка на плече. А еще – пышны на зависть – волосы, что цветом в медь, груди трепетной касались, рассыпались по спине.

В возрасте девичьей страсти, в ситуации такой, всяк покажется  прекрасным – и горбатый и кривой. А Ерема-то красавец: строен, крепок, кучеряв, хоть по виду оборванец, но глаза огнем горят.

Тут, как пишется в романах, закипела в жилах кровь, и накрыла их нежданно с взгляда первого любовь. Словно через очи в душу залетел огонь любви, словно  в юных райских кущах, в сердце розы расцвели. И  – как будто свежий ветер вдруг ворвался в душный зал… Впрочем, я уже об этом где-то, кажется, писал. Но не я же в том повинный, что все повторилось здесь!

– А меня зовут Алина…

– Как же… Как же это есть? Разве звать тебя не Ольга? Ты не княжеская дочь?

– Тот, кто здесь меня неволит, так назвал меня в ту ночь, когда у меня, ребенка, мамочку мою отнял. И не стало больше Ольги. Он другое имя дал, чтобы я совсем забыла, нравы княжеской семьи. Поначалу велел, было, отчимом считать своим. Звать его так я не стала, а когда чуть подросла, то ко мне теперь пристал он, чтоб женой его была! Почитай, уже три года не уймется паразит: каждый день ко мне приходит – умоляет и грозит. Но не дело дочке князя быть разбойника женой. Лучше с этой башни наземь упаду я головой.

– Я душой кривить не буду – доверяй, Алина, мне. Руку дай  – и прочь отсюда на летающем орле!

Не успела засветиться радость в девичьих глазах, распахнулась дверь в светлицу, ветер дунул в образа, и от сквозняка захлопнулось раскрытое окно, опрокинув с подоконника орла во мрак ночной…  Со свечой в руке ввалилась нянька молодой княжны и в истерике забилась, видя парня у стены.

– Караул, разбой, бесчестье! – заорала, что есть сил, и Ерема наш на месте, словно вкопанный, застыл. Стражники тут подскочили (вот такие бугаи!), враз царевича скрутили и куда-то повели. Протащили по ступеням высоченной башни вниз и в подвал без сожаленья бросили на землю ниц…

Вот так так! Хотел девицу из неволи вызволить, а теперь будет в темнице без волшебной птицы гнить! Не рассчитывал Ерема в переплет попасть такой. Думал он, что будет дома где-то через день-другой. И, мозгуя, как теперь ему отсюда улизнуть, запастись решил терпеньем, молодецким сном уснул.

Солнце было уж высоко, когда трое молодцов растолкав его жестоко, потащили на крыльцо. Он под окнами Алины под охраною прошел  и в увиденной картине, плохо или хорошо – он не понял, – но от птицы деревянной ни следа! И какая же случиться с ней могла тогда беда?

Вскоре привели Ерему, как он понял, во дворец, где сидел на княжьем троне злобный Мультимер-подлец.  Остроносый, лысоватый, лет на вид пятьдесят пять.  Уж тебе ль, сморчок проклятый, молодую в жены брать? Грузный и одутловатый, да животик округлен. И не скажешь, что когда-то был воякой грозным он.

Мультимер, нахмурив брови, у Еремы попытал:

– Ты откуда? Чьей ты крови? И к Алине как попал?

– Я Ерема, сын Егора, православного царя. И с тобою разговоры я вести не буду зря. Вот я доложу в столице, когда возвращусь домой, что в сей вотчине творится за высокою стеной. Думаешь – отгородился, затаился – и конец? Погоди, пришлет Дениса-воеводу мой отец. У него такие пушки и такие мужики – твои стены как игрушки разметают вдоль реки. А когда за эти стены он прорвется, матерясь, всех ребят твоих военных закопает в вашу грязь.

– И за что ж такая кара? Правлю я не первый год, и что малый, и что старый – всем доволен мой народ!

– Ты – безумный самозванец, силой захвативший власть. А народ одним лишь занят – как с тобой бы не пропасть!

Черный взгляд грозой наполнив, рот презрительно скривил, но подчеркнуто спокойно Мультимер проговорил:

– Не смеши меня, мальчишка! Даже слушать не хочу! Ты не возносись уж слишком и не городи здесь чушь. Ишь, назвался царским сыном… Что ж не Божиим тогда? Как в тряпье таком пустили из дворца тебя сюда? Скажи честно: я – лазутчик, в ваш пробрался тихий стан. В это я поверю лучше. Так что врать-то перестань.

Как с Еремой шла беседа зорко бдили сторожа, от излишнего усердья больно парню руки сжав. Мультимер на княжьем троне ноги под себя поджал и насмешливо с Еремой разговоры продолжал:

– Чтоб  добраться до столицы, от меня сперва уйди. А вот это не случится: нет отсюдова пути. Мы живем-то в глухомани: лишь озера да леса. Нету хода тут для армий: заросла дорога вся. И чего это вдруг будет рваться к нам какой смельчак: весточку ему отсюда невозможно дать никак! А сдается мне: случайно оказался ты у нас. И для всех большая тайна, в коем месте ты сейчас. Так что, на свое спасенье можешь не рассчитывать, сгинешь, позабытый всеми, рожа неумытая. Страшной смертью сдохнешь здесь ты, раз как тать решился ты в комнату моей невесты незамеченным пройти. Но прощу тебя: возможно, будет смерть твоя легка. Ты скажи, пройти как можно мимо стражей и замка?

– Как попал к княжне я в башню, не дождешься ты ответ. Только знай: в сторонке нашей каких только чудес нет! А чтоб их не ждать напрасно – руки есть и голова. Это только дед из сказки золотую рыбку звал. Если цель поставил смело, сам смекай, чтоб вышел толк. А коли благое дело, то поможет и сам Бог!

– Бог ли? Может, ведьмы чары? Сам колдуешь в темный час? Не желаешь отвечать мне? Что, вторую жизнь припас?

Разъярился лысый ворог, вперив в парня злобный взор. Страж Ерему хвать за ворот – и швырнул ничком на пол.

– Я даю на размышленье только три последних дня. Посиди-ка в подземелье без еды, питья, огня! Как надумаешь открыть мне чуда своего секрет, что ж, стучи со всею прытью – вытащу на белый свет. А потом уже посмотрим, что с тобою совершить. Разрешу, коль буду добрым, в вотчине моей пожить. Ну, а ежели в молчаньи твой последний срок пройдет – унесешь в могилу тайну: виселица тебя ждет.

…В мрачном затхлом  подземелье окон, ясно дело, нет. Лишь из щелочки под дверью проникает слабый свет. Хоть глаза давно привыкли к непроглядной темноте, да смотреть особо не куда глазам привычным тем. Пол сырой, стена из камня, да в углу соломы чуть – разве так дожить пристало юному царевичу? Спать ли – да кому же спится, чуя на пороге смерть? От нее не откреститься и укрыться не суметь. Только думы, думы, думы мозг туманят без вина, бесконечны и угрюмы, как тюремная стена. Будут как его родные после смерти поминать, выходки его блажные, озорные времена?  Мать заплачет безутешно, будет горевать отец, Надя загрустит, конечно, про его узнав конец. Не собраться с мужиками из ружьишка пострелять, не попарить тело в бане, на коне не проскакать. И с Алиной обвенчаться так судьба и не дала… Не нашла б охрана части деревянного орла… День прошел, иль два иль боле – все минуте лишней рад. Без оружья, денег, воли – что царевич ты, что раб – всех сравняет час последний, миг единого конца… Но за правду стой до смерти, коль язык не отнялся!

Глава 8

Рядом с площадью базарной недалече от дворца в одночасье утром ранним выросла виселица. Три глашатая горластых, выстроив лошадок в цуг, и работавших, и праздных созывали ко дворцу. По проснувшемуся городу понесся ропоток, что лазутчика от ворога повесят нынче в срок. И не знамо, чей лазутчик, и не знамо, ворог чей. Раз повесят, значит надо, Мультимеру то видней. Так судил народец местный, рассуждая между дел: что там дурень неизвестный повидать у нас хотел? Жили мы покойно-тихо, все привычно-хорошо, нет – какой-то теперь вихорь баламутить нас пришел.

Собралась толпа. Толкутся. Пересудов шепоток. Тут зевают, там смеются. Молится один дедок.  Из окна дворцовой башни, будто бы из-под небес, смотрит Аля взглядом влажным на начавшийся процесс.

Во дворце у Мультимера  на балкон открылась дверь. Вышел, шествуя манерно, он со свитою своей.  Под конвоем здоровенных и усатых сторожей  вывели Ерему следом, на помост втолкнув взашей. Встал царевич, брови хмуря, на челе – беды печать, а рябой какой-то дурень начал приговор читать.

«…Гнусный враг пришел незваным с неизвестных дальних мест, колдовством или обманом смог проникнуть во дворец, чтобы дерзкое злодейство там коварно совершить: князя нашего невесту чести девичьей лишить…»  И так дале, и так дале – до черта наверчено. И в конце концов читает: «…казнь через повешенье!»