Последние дни Спартака

Они ушли, оставив меня одного, а в воздухе долго еще витал цветочный аромат духов, и пело унылую песнь одиночество…

У вас нет будущего

В возрасте восемнадцати лет надумал я жениться. Только минули летние каникулы, и начался второй по счету студенческий год. Я был полон сил, радовался жизни, от души наслаждаясь ее безудержным течением, и искренне считал, что многое могу, многое знаю, а это дает мне полное право самолично распоряжаться своей судьбой.

Избранница моя слыла редкой красавицей. Благосклонности ее добивались многие, куда более заметные кавалеры, нежели я, и у многих вызывал неподдельное удивление ее заметный интерес ко мне. Начиналось все с забавы – какого-то шумного, веселого студенческого вечера на съемной квартире, куда попал я уж и не помню как. Должно быть, затащил кто-то из знакомых – такое часто случалось, да дело не в том. До того вечера Настю знал я превосходно, но издали, так, что она и не догадывалась о моем существовании. На нее же взирал я, как на небесное светило – с трепетным вожделением, поклонением ее неземной красоте, будто писанной с античной богини. Один только вид ее вызывал во мне бурное восхищение.

Мы как-то оказались рядом, обменялись парой ничего не значащих фраз и разошлись. Короткая встреча взволновала меня, и долго потом не мог я успокоиться, не находя себя ни в танце, ни в спиртном. Потом все вдруг отправились курить в кухню, и мы остались в комнате одни. Меж нами повисло неловкое молчание, какое иногда возникает при внезапной встрече незнакомых людей. Она отвернулась и смотрела в темное окно, сложив на груди руки, и я вдруг узрел ее в новом свете, и понял, что она, все же, не античная богиня, а так же реальна, как и любая девушка. И так пронзила меня эта ее простота, что я едва сдерживал себя, чтобы не крикнуть, что знаю ее давно и знаю отлично, может, лучше, чем себя, хоть многое и домысливал сам, рисовал в воображении ее такой, какой, по моему мнению, и должна она была быть. А Настя будто что-то почувствовала, обернулась, играя мимолетной улыбкой, тряхнула волосами, густыми и стриженными в темное каре, и что-то сказала…

После того вечера мы и дня прожить не могли друг без друга. Пусть и было сначала все это между нами как нечто новое и неизведанное, больше принимаемое в шутку. Она часто твердила, что я не могу быть ей интересен как мужчина, и встречается она со мной исключительно любопытства ради; позже уверяла в интересной и забавной дружбе; а я не возражал, тоже все еще не принимая того волшебного, светлого чувства, обрушившегося на нас.

Постепенно мы срослись, сроднились и стали друг другу необходимы, как воздух. Теперь ей была не так важна моя невыразительная внешность; она все чаще твердила о чувствах, о том, что каждому дано свое, и мне нечем было бить ее козыри; я не сопротивлялся, упиваясь тем чудесным, поистине мифическим состоянием, какое выпадает, вероятно, лишь раз в жизни.

Со стороны отношение к нам заметно изменилось. Ее все так же принимали, веселой и независимой, считали дружбу со мной некой шутливо-капризной выходкой и все ждали раздора. Мне приходилось терпеть насмешки и нападки, изредка огрызаясь, и вскоре я готов был горло сопернику перегрызть, до того опротивели мне чужие разговоры и недомолвки.

Однажды вышла чудовищная история, когда меня едва удержали от того, чтобы в кровь не разбил я своего напыщенного соперника, и с той поры сторонились меня, избегали моего общества, за глаза называя зверем. Тяжело входить было в ее общество, которое составляли люди, несомненно, сообразительные, хваткие, но малообразованные и все переводящие в денежный эквивалент. Любовь они оценивали долларами, добропорядочность – рублями. И было в этом что-то постыдное, то, чего не мог донести я до своей семьи, привыкшей жить в ином измерении.

В начале октября Настя пригласила меня к себе домой. До тех пор я старательно избегал подобных встреч, время шло на излом, и все говорило за то, что и с Настей у нас общего – только мы сами. Но здесь отказываться было нельзя. Собирался я долго. Все крутился перед зеркалом, примеряя то одно, то другое, отшвыривал в сторону, теребил волосы и впадал в крайнее отчаяние, но к назначенному сроку был готов, на вид сурово-спокоен, будто вечер не означал ничего важного.

До Настиной квартиры добирался троллейбусом. Пассажиры с уважением посматривали на меня, на мой строгий костюм, галстук и букет роз, порой, завистливым и осуждающим взглядом – мол, в эти страшные, октябрьские дни девяносто третьего у кого-то еще может быть праздник. И кондуктор, пожилая, измотанная женщина, не спросила у меня денег за билет.

А позже была квартира. На первый взгляд, ничего особенного.

Те же три комнаты, как у многих в то время. Те же балкон и лоджия, кухня и прихожая. И все же что-то иное встретило меня. С порога встретил меня новый, приторный мир. В глаза било дороговизной обстановки прихожей и дальше заходить было страшно.

Настя дожидалась меня у входной двери, мимолетно прикоснулась губами к моей щеке и, ухватив за руку, потащила за собой, знакомиться с домашними. На ходу скинув обувь, я послушно плелся за ней, думая о том, что минута минуте рознь, и порой целый месяц, а то и год, не стоит того, что переживал я сейчас. Сердце гулко билось в груди, кровь стучала в висках, а я шел за Настей.

Потом она меня представила, а я не знал, куда себя деть. Чувствовал себя ужасно глупо, один, будто голый, стоял в дверях перед огромным, в длину комнаты, накрытым столом, за которым сидели три человека – На- стины родители и младший брат. И воздух там был будто иной, тот, которым не привык я дышать, к коему еще надо было привыкнуть.

В ушах стоял звук Настиного голоса, но в памяти не осталось имен представленных мне людей, и, когда меня усадили за стол под приветливые улыбки, я, глядя на незнакомые лица, все силился вспомнить, кого из них как зовут, ждал и боялся, что мне придется вступить в беседу, но поначалу все обошлось. Мы что-то ели, что-то пили, хозяева о чем-то беседовали. На стене висели часы, и украдкой ловил я движение стрелок, моля их ускорить бег.

В голове моей гнездились миллионы тем для разговора, но я предпочитал молчать, изредка лишь нахваливая кулинарные таланты Настиной мамы.

Позже ее отец вызвал меня покурить.

Он знал, что я не курю. Но мы вышли в соседнюю комнату, к открытому окну. Он задымил, затягиваясь длинной, узкой сигаретой, высоко закидывая подбородок и пуская дым под потолок. Я молчал, ожидая инициативы от него, и не столько по возрасту и опыту, сколько по тому, что знал – ему есть, что мне сказать. А он все курил, наслаждаясь так, будто и впрямь не было для него ничего важнее в тот момент. Потом заговорил.

– Вижу, Настя тебе нравится. Что ж, я не против, но… Настя еще очень молода, многого не понимает…

– Поверьте, я…

– Не надо, я знаю, что ты хочешь сказать. Чувства здесь не причем. Я сам когда-то был молод… Настя – моя любимая дочь. И все, что делаю – ради нее. Пусть это прозвучит грубо, но я не хочу, чтобы вы встречались и дальше. Все эти ее разговоры о свадьбе пусты и вредны, наивны. Сам посуди – ну какая может быть любовь в наше время?! Не обижайся, я, конечно, все оплачу. Скажи, сколько? И пойми, что Насте нужен другой человек, способный обеспечить безбедное существование. А ты кто, студент? А кто твои родители? Да у тебя же нет будущего…

Он снова закурил, глубоко затягиваясь и глядя высоко, в заблестевшее звездами небо, а я стоял рядом, ловя взглядом желтые пятна окон соседних домов…

Потом мы притворно веселились за столом, рассказывали анекдоты и ели мед из пчелиных сот. Настя вышла меня проводить.

– Я все слышала, – тихо прошептала она, приподнявшись на цыпочки и уткнувшись лицом в мое плечо. – Я очень его люблю и не могу пойти против его воли. Но я всегда буду любить тебя и никогда не стану счастлива, обещаю…

С тех пор минуло десять лет. Я выучился, уехал и снова вернулся в город, уже известным, обеспеченным человеком, и попытался разыскать Настю. А когда разыскал, не решился подойти к ней. Она замужем за инженером, живет в скромной комнате, в общежитии, давно без отца, растерявшего состояние через полгода после нашей с ним встречи.

И, похоже, она счастлива…

Не жить мне с вами…

Она сидела напротив, безмятежно закинув ногу на ногу и скрестив на груди руки, молчаливо и неподвижно. Взгляд ее уносился куда-то далеко, словно с грустью цепляясь за убегающие кусочки чьей-то чужой и неведомой жизни за окном, отделенной от нас мерным перестуком вагонных колес.

В вагоне было жарко, и в открытые окна врывались ветряные вихри, принося ароматы зрелого лета, перемешанные с резким, дегтярным запахом железной дороги. Многоголосый и обычный висел вокруг гомон, изредка разбавляемый тоненькими голосками детей-таджиков. Копейки ради, они шумными стайками проносились по вагонам электрички и на свой, восточный, лад распевали российские популярные эстрадные песни.

Так ехали мы уже более часа, постепенно вагон пустел, люди выходили на станциях, и вскоре на сидении рядом с нами никого не осталось. Ее это будто бы немного удивило, она на миг оторвала взгляд от окна, пробежалась им по вагону, так же немо и равнодушно на миг застыла на мне, и вдруг, нахмурив лоб, едва заметно сломала и выгнула тонкую изящную бровь. Какое-то время тихо и неотрывно смотрела на меня, и мне показалось, будто я вижу в глубине ее черных, блестящих зрачков отражение самого себя. Потом блеск в ее глазах неожиданно угас, как гаснет в ночном степном мраке одинокий светляк догорающего костра, и она перенесла взгляд обратно за окно.

– Что, хотите познакомиться со мной и не знаете, с чего начать? – так слабо пронеслись между нами ее насмешливые слова, что я не сразу понял, что относились они ко мне, а она, все так же глядя за окно, будто и не было меня рядом, и, разговаривая, словно сама с собой, продолжала: – Начните с простого, с какой-нибудь шутки, только не пошлой, дождитесь ответа и завяжите разговор, отвесьте комплимент, только туманный, и осторожно подведите меня к знакомству. Что, не можете?

– Я… не знаю, – растерянно и смущенно ответил я. – Не думал об этом.

– Думали, – убежденно, с едва уловимым торжеством в голосе, отрезала она. – Вы не могли об этом не думать. Вы все думаете одинаково. Вот скажите, только честно, о чем вы подумали, когда впервые увидели меня?

Теперь она смотрела на меня прямо и напряженно, не моргая и играя в уголках глаз лучиками надменного презрения, будто знала заранее, что я отвечу. Это еще больше смутило меня, растущая насмешка в ее глазах вызывала глухое раздражение, и я счел за лучшее промолчать.

– Какие же вы все-таки робкие, мужчины, – усмехнулась она, истолковав это по-своему и слегка наклонившись ко мне. – Ну не съем же я вас, так чего вы боитесь?! Зачем бродить вокруг да около, скажите прямо, признайтесь: я подумал, что вы самая красивая, самая очаровательная девушка из всех, кого встречал в своей жизни. Ну, неужели трудно это сказать? Ведь это просто слова. Скажите, я красивая?

Она ждала, слегка подавшись вперед, с непроницаемо-холодным, спокойным лицом, на котором живы были одни лишь глаза – теперь они сверкали ледяным, призрачным высокомерием, и делали ее некрасивой, и эта разительная перемена, произошедшая с ней в неуловимый миг, неприятно поразила меня. И снова я не знал, что ей ответить, смотрел на нее, отмечая, что только внешне осталась она той же прелестной, стройной девушкой, что еще несколько минут назад сидела передо мной. Те же правильные, тонкие черты лица, высокие скулы и большие темные глаза, длинные, прямые, светло-русые волосы, золотом блиставшие на солнце…

– Я жду, – нараспев, напомнила она, и когда я тихо ответил, что да, она красивая, с заметным облегчением откинулась на спинку сиденья, впервые, с превосходством, улыбнулась и вновь устремила взгляд за окно, теперь уже без всякой грусти, суживая глаза и предаваясь собственным думам.

А я, жалея уже о том, что сказал, думал о том ликовании, которое, должно быть, кружилось сейчас в ее душе.

– Меня зовут Катя, – сказала она, наконец. – Вы ведь хотели знать, как меня зовут? А вас…

– Дима.

– Дима, – задумчиво повторила она, шевеля губами и слегка качая головой, словно пробуя мое имя на вкус. – Дима… Откуда вы, Дима?

– Из райцентра… Учусь в университете, еду домой, на выходные.

– Странно, я ведь тоже оттуда, – ответила Катя. – Но вас не знаю. Почему? Удивительно, впрочем… А что же Дима, вы женаты?

– Нет.

– Как же так, Дима? Почему? Большинство моих знакомых уже женаты. Вам сколько лет? Двадцать? Двадцать один? Наверное, у вас и девушки нет? А что, Дима, хотели бы вы, чтобы я была вашей девушкой? Только честно. Представляете, как было бы забавно: мы с вами вечером идем по улице, я держу вас под ручку. Идем так неторопливо, и все смотрят нам вслед. И завидуют, вам…

И снова натолкнулся я на ее мечтательный взгляд, посеревший, словно подернувшийся пленкой сизого, холодного тумана.

– А потом мы поженимся. Вы наденете мне на палец обручальное кольцо с фальшивым бриллиантом и отвезете домой, в общежитие. А когда окончите университет, то станете инженером и пойдете работать на завод. А я нарожаю вам кучу детей и расползусь, как корова… Как глупо, неужели вы действительно об этом мечтаете, Дима? Глупо… Ну что же вы молчите, скажите хоть что-нибудь, подъезжаем.

За окном и в самом деле побежали знакомые дачные домики – предвестники приближающегося городка. В вагоне поднялась привычная суета, засидевшись, люди вставали, разминая затекшие ноги, доставали дорожные сумки, прощались.

– Скажите же что-нибудь, – настаивала Катя, без всякого волнения сидевшая все так же прямо и неподвижно, будто собиралась ехать дальше.

– Мне не хотелось бы быть вашим мужем, Катя, – тихо ответил я.

Она вспыхнула, услышав эти слова. Ее щеки зарделись, глаза сверкнули злобой и обидой, и она выдохнула, задыхаясь:

– Вы им и не будете, никогда! Не жить мне с вами…

Несколько минут спустя я первым вышел из вагона. Подал ей руку, желая помочь спуститься, но она еще из тамбура весело кому-то махнула и, проигнорировав меня, легко соскочила на землю без посторонней помощи. Пожав плечами, я попрощался с ней, удобнее закинул ремень дорожной сумки на плечо и заспешил к остановке. Привокзальная площадь напоминала потревоженный рой – в толпе приезжих шныряли ловкие таксисты, ловили клиента, и одна за другой, с визгом, стремительно срывались в город их старые машины, распугивая толпу безрассудно-стремительной удалью.

Подойдя к остановке, я передумал и решил идти домой пешком.

Из головы все не шел разговор с Катей, и теперь, вспоминая ее слова, я не мог избавиться от гаденького чувства, верткой скользкой змеей копошившегося где-то внутри меня. «Вы им и не будете… Не жить мне с вами…».

Остановил меня высокий, пронзительный крик. Обернувшись, я увидел, как на другом конце привокзальной площади стремительно, кружком, растет толпа. Что-то будто подтолкнуло меня сзади, и я побежал туда, на ходу ловя взволнованные крики.

– Что случилось? – волновались люди.

– Человека убили!

Пробившись вперед, я увидел потрепанную иномарку, молодого парня с белым, как снег, лицом и пустыми, огромными глазами, бессильно опиравшегося на капот машины, и ее. Катя лежала на асфальте, широко раскинув руки, с прозрачно-бледным, фарфоровым лицом, с застывшей на устах легкой улыбкой, устремив стынущий взгляд высоко в небо.

А подле нее стояла на коленях, слегка раскачиваясь, горько и безутешно, беззвучно шевеля губами, средних лет женщина, удивительно на нее похожая. «Мать, наверное», – подумал я, и, потрясенный, пошел прочь оттуда.

А в голове все вертелись слова: «Не жить мне с вами, не жить…»

Не такой, как все

О своем намерении выйти замуж за Мишку Оля сообщила мне во время обычной нашей прогулки, огорошив меня этим известием. Так и стоит перед глазами тот момент: над землей млел погожий августовский вечер, было поздно, и звезды яркой, крупной бриллиантовой россыпью сверкали на крутом, низко спущенном, темно-бархатистом небосводе, молчаливо и дружно сопровождая нас по центральной улице городка.

Не в пример обычному, Оля была мила и приветлива со мной, и как будто даже более весела, нежели всегда, и я поначалу ошибочно относил это на свой счет. Мне было лестно думать о том, что Оля от души смеется каждому моему слову, и я не сразу понял, что ее душевное ликование связано вовсе не с моим присутствием, а с тем чувством чуждого мне восторга, которое переполняло ее с самого утра.

– Знаешь, а я выхожу замуж, за Мишку, – легко и смешливо обронила она как бы невзначай, когда я проводил ее до дома и, стоя у ее подъезда, собирался с нею проститься. – Прости, что не сказала тебе сразу. Мне хотелось еще немного побыть с тобой, ведь это наш последний вечер, а ты мне всегда был симпатичен.

– Последний? – еле слышно пробормотал я, все еще не веря ее словам. – Но как, почему?! Замуж? Ты?.. Так… скоро? И почему за него?!

– Он не такой, как все, – пожала она плечами. – И прошу тебя – не надо сцен, вопрос уже решен…

Ошеломленный и подавленный, я молчаливо стоял перед ней, должно быть, с глупым и разочарованным лицом, в тщетной надежде подбирая нужные слова. Но ничего, кроме банального: «Поздравляю!», не приходило в голову.

– Милый, ты что, расстроился? – безжалостно улыбнулась она, шутливо заглядывая мне в глаза. – Не надо, я не одна такая. Ты обязательно найдешь девушку лучше меня.

Хотелось ответить: «Не найду!», но это прозвучало бы совсем уж по-ребячьи. Мне же исполнилось тем летом двадцать пять, и я был уже достаточно взрослым и рассудительным, чтобы взвешенно судить о тех или иных поступках людей. И все же обида была сильна. Я не мог смириться с тем, что проклятый Мишка, вставший между мной и Олей всего-то около месяца назад, так неожиданно и бесцеремонно отнял у меня самое ценное, что, как считал я тогда, было у меня в жизни.

И самым страшным и несправедливым в его победе казалось мне то, что к девушке, которую я боготворил, он относился как-то по-хозяйски, принимая ее красоту и неповторимость за должное, за этакую необходимую принадлежность к его роскошному, серебром отливающему в лучах солнца «Мерседесу» – предмету зависти всего мужского населения города, доставшемуся моему сопернику в подарок от отца-чиновника.

С той самой минуты я больше не разговаривал с Олей, старался нигде с нею не встречаться и даже не вспоминать о ней. Даже известие о неслыханно роскошной по меркам нашей провинции свадьбе прошло стороной. И все же что-то заставляло меня останавливаться каждый раз, когда мимо, плавно и неслышно, величаво и надменно проплывало роскошное серебристое авто, сквозь затемненные стекла которого с тоской силился я разглядеть знакомый силуэт.

С тех пор прошло полгода, и в середине марта, когда солнце начинало пригревать уже совсем по-весеннему жарко, а по улицам, к реке, бурно бежали талые ручьи, неожиданно столкнулся я нос к носу с Мишкой. Он стоял около своей машины, непринужденно опираясь на капот, и ждал кого-то из банка. Я мог бы поклясться, что ждал он супругу, и хотел как можно скорее пройти мимо. Но он заметил и весело окликнул меня.

– Как дела на личном фронте? – улыбнулся он и панибратски хлопнул меня по плечу, когда я подошел ближе и поздоровался. – Что, совсем никак? Ну, это ты, брат, зря. Мужчине без этого дела нельзя. Слушай, я завтра в баньку собираюсь, в деревню. Водочка, пивко, девочки – все, как положено. Могу угостить, я ведь, вроде как, тебе за бабу должен…

Его полное, некрасивое, изуродованное бездушно-ленивой сытостью лицо расплылось в похабной улыбке, и я едва удержался, чтобы не сорваться и не ответить ему грубостью…

Месяц спустя мне позвонила Оля и попросила о встрече. Я ответил ей не сразу, ведь боль, причиненная ею, еще жила в моей душе. Разум призывал ей отказать, но что значит его голос, когда речь идет о любимой!

Она сама пришла ко мне, пешком, прошла сразу в комнату, забралась с ногами в кресло и попросила пепельницу. Закурив, Оля долго не сводила с меня задумчивого взгляда и грустно молчала. Я же, устроившись напротив нее в другом кресле, с волнением подмечал перемены, произошедшие в ней. Она как будто стала старше, внешне в ней не осталось и следа того наивного ребенка, что так привлекало в ней раньше. Даже строго подведенные, печальные глаза, смотрели теперь по-иному, откуда-то из глубины, и пустая застывшая серость их лишь подчеркивала скрытую, глухую боль, затаившуюся где-то внутри нее, которую она принесла с собой в мой дом.

– Никак не могу забыть тот вечер, – тихо и вдумчиво произнесла она. – Он был прекрасен… Как сейчас вижу звезды над головой и чувствую, что ты рядом. Это очень странное чувство – ты давно далеко, и в то же время ты – рядом. Каждый день думаю об этом.

Она замолчала, погасила сигарету и отвернулась от меня, так, чтобы я не видел ее лица, и сказала, так тихо и незаметно, что я едва расслышал ее слова:

– Он мне изменяет.

В памяти моей сразу всплыл недавний омерзительный разговор с ее мужем, и боль ее приоткрылась мне всей своей бездной отчаяния.

– Он даже не скрывает этого, – так же тихо и невыразительно продолжала она, с трудом подыскивая слова и прерывая их длинными паузами. – И никогда не прекратит… Он говорит, что я должна быть ему благодарна и покорна… Если бы ты знал, как я его ненавижу… Я не знаю, что делать…

Я все еще молчал, хотя наружу рвалось: «Вам надо развестись!», и это мне казалось единственным, правильным шагом, но… Оля могла неправильно истолковать мои слова, и я молчал… Она же неожиданно резко обернулась ко мне и, с плеснувшейся в глазах болезненной тоской, воскликнула:

– Думала, никогда не скажу этого, но… я люблю тебя! Ты можешь не верить мне, можешь презирать, но знай, что я никого не любила в своей жизни так, как тебя…

Она сорвалась с места, бросилась ко мне и принялась неистово покрывать мое лицо поцелуями. Ее жаркие, сухие губы настойчиво искали мои, но я чувствовал их неискренность, и оставался к ним холоден… Внезапно она отпрянула, ее лицо побелело, губы сжались в плотную, узкую полоску, а глаза испуганно впились в меня.

– Ты что, не рад мне? – потрясенно прошептала она, заглядывая в мои глаза. – Это же я, милый. Ты что, забыл меня? Сейчас я тебе напомню…

Дрожащими пальцами она торопливо начала расстегивать пуговицы на своей легкой блузке, дошла примерно до половины и остановилась.

– Если ты не захочешь и не сделаешь это, я найду кого-нибудь другого, – с пугающей откровенностью, ультимативно произнесла она.

Я отрицательно покачал головой. Цена, означенная ею, была слишком высока для меня. Ее подстегивало чувство мести и неудовлетворенности, убившее во мне последние ростки любви и уважения к ней, хотя еще минуту назад я готов был носить ее на руках, лишь бы ее слова оказались правдой.

Оля все поняла, неторопливо оделась, очаровательными движениями поправила перед трюмо сбившуюся прическу и перед уходом небрежно обронила:

– Знаешь, ты ведь тоже не такой, как все…

Она ушла, на сей раз навсегда, и этот вечер стал для нас по-настоящему последним. С Олей я больше никогда не заговаривал, даже в краткие мгновения наших случайных встреч на улице. Она перестала разъезжать в роскошном авто, а год спустя, в августе, развелась с супругом. Говорят, теперь ее все чаще можно встретить в какой-нибудь сомнительной компании.

Похоже, она так и не оставила надежду встретить не такого, как все…

Татарский вал

Холодной скорби не измерить.

Ты на туманном берегу

Но не понять тебя, не верить –

Я научиться не могу.

С. Есенин

Помню, еще в далеком детстве, когда я только начинал постигать мир, и он открывался мне всей своей необозримой и величественной статью, какую и можно узреть лишь в этом цветочном возрасте, меня более всего на свете привлекала тихая гладь реки. Ах, как любил я эти, к несчастью редкие, прогулки по ее древнему берегу, охваченному буйной летней растительностью и упоенному слегка кружившим голову пьянящим ароматом лета. Любил идти по извилистой, протоптанной чьими-то многими, чужими и незнакомыми ногами тропинке, держась за руку казавшейся мне бесконечно старой бабушки, обычно в ясный, солнечный день, наполнявший уютной теплотой все мое маленькое существо, от которого так и хотелось пуститься в бег, стремительный, вприпрыжку, обогнать даже ветер, от времени до времени приятно холодивший лицо. Помню, как меня неизменно переполнял при этом немой восторг, который никак не желали понимать и принимать взрослые, и то и дело осаживали меня, считая все не более чем мальчишеским запалом, свойственным тому нежному возрасту, в плену которого я тогда жил. А я не мог открыть и выразить словами рвущийся из меня на свободу, сметающий все на своем пути, вихрь чувств, и без устали носился по берегу, что-то счастливо крича и распевая. Как много времени прошло с тех пор…