Бусы из плодов шиповника

– Я, как вы видите, клубничку предпочитаю. Впрочем, как и вы. – Она намеренно подчеркнула интонационно слово «клубничка», явно имея в виду – для себя первое значение этого слова, а для меня – второе, переносное, обозначающее любовь к чему-то сладострастному.

– Значит, у нас с вами схожие вкусы, – будто не заметив ее иронии, ответил я. Чувствуя, как все мое существо наполняется любовью к этой необыкновенной девушке, от которой мне, в сущности, ничего и не надо, кроме того, чтобы она не ушла. И мы могли бы с ней говорить о разных разностях и пить чай с чабрецом и клубничным вареньем.

– Пожалуй, я приму ваше предложение, сударь. Хотя стараюсь от малознакомых людей предложения в гости не принимать. Но от чая с чабрецом, да еще с моим любимым клубничным вареньем, не откажусь. Ибо надеюсь, что это вся культурная программа, которую вы намерены мне предложить, и никаких неожиданностей не предвидится? – с хитринкой, взглянула она на меня.

Меня задело это ее – «малознакомые люди», и я сказал:

– А мне казалось, что мы с вами уже довольно хорошо знакомы. И познакомились, не далее как три дня назад у Ольги.

«Боже мой, – мелькнула у меня быстротечная мысль. – Прошло всего три дня со дня нашего знакомства, а кажется, будто прошло уже много дней. Столько разнородных событий и чувств сумели вместить в себя эти три дня в конце лета».

– Мне тоже так казалось, что мы довольно хорошо знакомы, – как-то казенно, словно на официальной встрече, ответила Галина. – Однако мои предчувствия на деле оказались ложными. А фальши я, впрочем, как и вы, сударь, если, конечно, верить вашим словам, не люблю.

– Кажется, я о фальши вроде бы ничего не говорил? – усомнился я.

– Да, напрямую не говорили. Но вы, во всяком случае мне так показалось, в этом вопросе были согласны со мной, не так ли?

– Честно говоря, не помню, – ответил я. Очень уж не хотелось мне углубляться в эту тему.

– Жаль. А я вот помню, – по-моему, даже с каким-то укором проговорила Галина.

Когда мы вошли в балок начинало уже смеркаться, и я зажег керосиновую лампу, желтый теплый мерцающий шар света от которой, в самом просторном отсеке, как бы погрузил во мрак все отдаленные уголки вагончика.

– А у вас тут довольно уютно, чистенько, аккуратно. И даже цветы на столе! Чувствуется заботливая, а может быть, даже любящая, женская рука, – не преминула съязвить Галина, иронично взглянув на меня и усаживаясь на свободный, противоположный от моего спального места, рундук, пока я за перегородкой, в крохотной кухоньке, заваривал вскипяченной на газовой плите водой чай в довольно просторном заварнике.

– Может быть, вы хотите есть? – спросил я Галину, подходя к столу с заваренным, чудесно пахнущим богородской травой чаем. – У меня есть фасоль с тушенкой. – Об обилии лука в этом блюде я умолчал.

– Спасибо, я неголодна. Только чаю. И, если можно, с молоком.

– Молока, к сожалению, нет. Но есть сгущенка.

– Жаль, – ответила гостья. – Я люблю пить горячий, крепкий, но несладкий чай, с молоком. Тем более если он еще и с целебными травами. А у вас, кстати, сударь, нет настоя трав, излечивающих от любви? – после небольшой паузы, полушутливо спросила Галина. – А то любовь – это такая морока, такая мука и зависимость, и боль, особенно если любовь не взаимная. Вы со мной согласны? – не то актерствуя, не то всерьез договорила моя гостья.

– А вам разве нужен такой настой? – не отвечая на ее последний вопрос, поинтересовался я.

– А почему вы решили, что речь идет обо мне? – дерзко вскинула голову Галина. И я поспешил перевести разговор в другую плоскость. Очень уж не хотелось мне сердить мою нечаянную гостью.

– Извините, сударыня, – подделываясь под ее тон, продолжил я. – Семейного фарфора нэма, – указал я глазами, на принесенные из кухни зеленые снаружи и белые внутри эмалированные кружки.

– И так сойдет. Мы же в походных условиях, – беспечно махнула рукой Галина. – А где, кстати, обещанная клубничка? – снова двусмысленно произнесла она это слово, будто искушая или подталкивая меня к чему-то…

Я принес из «кухни» пол-литровую банку клубничного варенья, подаренную мне четой Максимовых. Две маленькие ложечки, два блюдца и сухарики с изюмом в бумажном пакете.

– Да вы, я гляжу, сударь, сладкоежка, – с улыбкой произнесла Галина, когда я все это выставил на стол…

Потом мы долго (неведомо, поскольку кружек) пили чай. И говорили, говорили, словно истосковавшись по обычной, простой беседе о разных пустяках…

В какой-то момент я вдруг почувствовал потребность рассказать Галине о себе, своих близких, о своих планах на жизнь. И порою мне начинало казаться, что и Галине хочется того же самого.

– А вы когда намерены отсюда отбыть? – уже каким-то другим, более теплым и душевным, голосом спросила Галина, задумчиво глядя на меня своими рысьими, чарующими глазами. – Или всю зиму пробудете здесь, на биостанции?

– Нет, зиму я, увы, проведу на другой биостанции, на Белом море. Я ведь аспирант Ленинградского зоологического института, – представилась мне наконец возможность рассказать о себе. – И в тему моей будущей кандидатской диссертации входит, в том числе, и сравнительный анализ интенсивности газообмена пресноводных – байкальских и морских – беломорских амфипод в естественных условиях их обитания.

– А почему тогда вы сказали: «увы». Мне кажется, это все очень интересно.

– Да, интересно. Но на той широте, на мысе Картеш, где расположена биостанция Зоологического института, солнце зимой появляется только в двенадцать часов дня, а в два часа оно уже заходит. Не полярная ночь, конечно. Но тем не менее в этой почти постоянной дневной черноте чувствуешь порою такое одиночество, такое уныние, словно ты остался один на всем белом свете.

– А любимая девушка, что же, писем не пишет? Чтобы хоть как-то скрасить это ваше одиночество?

– Нет таковой, – искренне ответил я, поспешно добавив: – Вернее, до недавнего времени не было.

– Бывает, – задумчиво произнесла Галина, глядя в темное, стекло окна в торце балка. И, словно не заметив этого моего важного уточнения: «До недавнего времени», предназначенного именно ей, о чем, по-моему, совсем нетрудно было догадаться.

Но, оказывается, мое замечание все-таки не осталось незамеченным ею. Поскольку через какое-то время она, слегка улыбнувшись, спросила:

– А сейчас такая девушка, стало быть, появилась? И теперь уже есть кому писать вам письма? – явно намекая на Светлану, проговорила она.

– Да, – серьезно ответил я. – Если только вы мне в самом деле напишете.

Галина будто бы совсем не удивилась моему ответу и снова задумчиво (удивительно быстро у нее менялось настроение: от иронии до глубокой задумчивости, а потом внезапной веселости) произнесла: – Не знаю. Не уверена. Нужно ли это нам обоим. И почему именно я? – негромко спросила она. А потом совсем уж грустно продолжила: – Я вот порою думаю, что наша человеческая жизнь – это ведь не такая веселая, в общем-то, штука. Поскольку даже рождение человека – это что? Великий дар или великая печаль? Ведь, получая жизнь, мы вместе с нею автоматически получаем и смерть. Пусть и потенциальную, неизвестную, будущую. Но реальную тем не менее. А ведь для любого человека смерть – даже если неизвестно, когда она случиться, это все равно катастрофа вселенского масштаба. Потому что с тобой – для тебя умирает и весь этот видимый мир.

– Знаете, Галина, как о подобных вещах написал один наш сибирский поэт Петр Реутский: «Умереть не страшно – страшно не родиться…»

– Возможно, он прав. И, наверное, основная трагедия жизни любого человека даже не в том, что она когда-то прервется. Как нить судьбы, которую ткут для нас Мойры – эти древнегреческие богини. А в том, что мы все в ней одинаково одиноки. И единственным лекарством от одиночества является любовь. Но можно ведь и не встретить за свою единственную, такую короткую, жизнь, того человека, которого полюбишь всей душою, всем сердцем. И который – полюбит тебя. А без этого жизнь твоя будет разменяна на пустяки, на интрижки, на пятаки…

Конечно, мы оба были еще невероятно молоды (хотя тогда нам так не казалось). И юношеский максимализм жил в нас. И, не смотря на то что жизнь конечна, нам верилось в бесконечность единственной, неповторимой, дарованной небом любви…

Какое-то время мы сидели молча. А потом Галина спросила меня:

– А сколько вы еще здесь, в Котах, пробудете?

– Дня три, наверное, – ответил я. – Ну, может быть, неделю. В начале сентября из Лимнологического института, где я до этого работал, за мной должны прислать моторку. Я кое-что вывезу отсюда. Закрою балок. Съезжу на недельку, как только освобожусь, к родителям в Ангарск. А затем из Иркутска полечу в Питер. А оттуда в конце октября уже поездом, отправлюсь в Карелию, на Беломорскую биостанцию. Где планирую пробыть до нового года. А может быть, придется захватить еще и начало следующего года, если все будет идти не так гладко, как я наметил. Так что и Новый год тогда я буду встречать не дома, как планирую, – с родителями, сестрой, а потом с друзьями, а на биостанции. В обществе сильно пьющего сторожа – финна, его лаек, нескольких научных сотрудников да поварихи столовой.

– Интересно, – рассеяно проговорила Галина, будто думая при этом о чем-то другом, и так же рассеянно продолжив. – Я тоже планирую уехать отсюда в Иркутск к первому сентября, к началу учебного года. То есть через три дня.

– Значит, у нас обоих осталось только три дня до осени, – проговорил я, не ведая еще, что много лет спустя так будет называться один из моих рассказов, написанный почти через двадцать лет, после этого лета, в счастливое для меня время. И создан будет этот рассказ почти на пустой турбазе «Большой Калей», расположенной на берегу одного из заливов Ангары. Где мы с женой, нашим десятилетним сыном и тещей – добрейшей души человеком, готовящим для всех нас три раза в день еду (в основном из выловленной мной и сыном рыбы – щук, карасей), отдыхали в конце лета. Как говорится, не в сезон. Радуясь тому, что попали туда именно в это время, когда на турбазе почти никого уже не был…

– Да, – вновь как-то неопределенно, проговорила Галина. – Я бы тоже хотела встретить Новый год с родителями и сестрой. Правда, теперь это придется делать уже не в Иркутске, а в Серпухове. Отец у меня военный, – пояснила она, уловив мой удивленный взгляд, – и его недавно перевели служить в Подмосковье.

– А адрес ваш в Серпухове вы уже, конечно, знаете? – спросил я Галину.

– Да, – ответила она. – Он легко запоминается. Улица Пушкина, 37 (столько лет поэт прожил на свете), квартира 31. Это уже последний день года – 31-е декабря. – Она немного помолчала и, поднявшись с рундука, проговорила, как мне показалось (или так хотелось услышать?), с некоторым сожалением: – Однако уже поздно. Пора и честь знать. Спасибо за чай.

– Давайте я вас провожу, – предложил я.

– Не стоит. Я дойду сама. Вон луна-то за окном какая полная. Да и хочется, знаете ли, порою побыть наедине со своими мыслями.

– Галя, а можно я вам напишу с Белого моря? – спросил я с надеждой.

– Пишите, – ответила она, не выразив, впрочем, что меня слегка задело, никаких эмоций. – Я буду жить еще какое-то время, пока все определится с моим переводом в Москву, в другой вуз, скорее всего, у моей тетушки в микрорайоне Солнечном по адресу: улица Маршала Жукова, 3, квартира 18. Адрес запомните или записать? – вдруг спросила она, и мне стало так хорошо от этого ее вопроса, потому что я понял, что она будет ждать моего письма. И, может быть, не все еще с ней для меня потеряно.

– Запомню, – уверил я ее, проводив до двери.

– До свидания. Всего вам доброго, – приоткрыв дверь, проговорила она.

– До свидания, – с грустью ответил я, поторопившись спросить: – Может быть, мы еще встретимся в эти оставшиеся летние дни?

– Может быть, – снова сказала она без каких-либо эмоций. И, вдруг сняв с шеи бусы из плодов шиповника, протянула их мне. – Это вам от меня на память. Надеюсь, что пока они окончательно не завянут, вы будете помнить обо мне.

– Давайте я вас все-таки провожу. Уже темно, – настойчиво предложил я вновь, взяв бусы.

– Не надо. Я доберусь сама, – снова отказалась Галина. – Еще не так поздно, – добавила она, широко открыв дверь наружу и ступив на верхнюю площадку моего из трех широких ступеней, крыльца.

Не оглядываясь, она пошла через залитую белым лунным светом поляну. А я, не закрывая дверь, глядел ей вослед (надеясь, что она обернется) до тех пор, пока девушка не скрылась в полутьме почти уже осеннего прохладного вечера, спустившись к ручью.

Закрыв дверь на защелку, я вернулся в жилой отсек, решая, что мне делать дальше? Вымыть посуду, а потом почитать? Или унести посуду в кухню и вымыть ее завтра?

В конце концов, положив бусы на стол, я достал из ящика с инструментами молоток, маленький гвоздик. Вбил его под окном над столом, повесив на него бусы Галины.

Еще немного постояв в раздумье, достал свой блокнот и записал (пока точно помнил) оба адреса Галины. Потом взял со стола банку с Светиными цветами, загораживающими бусы, и вышел с ней на улицу. Вылив из банки воду, я выбросил цветы в небольшое углубление рядом с водоотводной, прорытой мною вначале лета, канавкой, сделанной за глухой северной стеной балка, где окон не было и где мой вагончик почти вплотную примыкал к подножию тянущейся резко вверх горушки, прикрывающей его от северных ветров.

Вернувшись с улицы, я оставшейся в большом эмалированном чайнике горячей водой вымыл банку из-под цветов, потом посуду над раковиной в кухне, слив из которой шел в обычное ведро за дверкой тумбочки, на которой крепилась раковина. Затем, снова пройдя в жилой отсек, я с радостью отметил, что теперь цветы не загораживают мне бусы из плодов шиповника, висящие под окном в торце стола, примыкающего к этой стенке, и чем-то напоминающие то ли красные крупные рубины, то ли большие капли крови…

Впрочем, очень скоро в тепле вагончика эти яркие краски поблекли, а красные крупные ягоды шиповника скукожились, будто покрывшись преждевременными морщинами, и не выглядели уже такими яркими, свежими, радостными. А впоследствии и вообще засохли, увяли…

Как увяла в конце концов, правда, очень долго сопротивляясь этому процессу увядания-забвения, и моя любовь к Галине. Впрочем, это медленное забвение любви растянулось на многие годы, даже десятилетия… Да, и до сих пор порою эта ранка иногда кровоточит…

Работа на Белом море у меня шла хорошо, и я понял, что успеваю воплотить все свои немалые планы уже к середине декабря.

Именно поэтому я еще в середине ноября, подгадав к одному из почтовых дней (раз в неделю с биостанции в Чупу – небольшой беломорский поселок, где имелась почта, отправлялся биостанцевский катер), написал Галине, на ее иркутский адрес, письмо. Интересуясь в том числе и тем, где она намерена встречать Новый год. И высказав в этом своем письме все свои чувства к ней. Признавшись в том, что я полюбил ее с первой нашей встречи в Котах и что дальнейшую свою судьбу без нее я себе не представляю…

Мне уже подходило время отъезда с биостанции, а ответа на мое сумбурное, переполненное чувствами к Галине письмо («Может быть, этот вулкан чувств напугал ее?», – порою думалось мне долгими черными вечерами под равномерное гудение топящейся в доме, где я жил один, печи) все не было. И лишь за два дня до моего отплытия на катере с биостанции все на ту же станцию Чупа, расположенную у железной дороги, по которой ежедневно курсировал скорый поезд из Петрозаводска в Ленинград, мне наконец-то пришло долгожданное письмо от Галины, но не из Иркутска, куда я его адресовал, а из Серпухова:

«Игорь, твое письмо мне переслала тетя – Ольга Ивановна, оттого и ответ мой запоздал и я не знаю, успеешь ли ты получить это мое письмо, находясь еще на Белом море? Но буду надеяться, что ты его все-аки, получишь.

Не стану скрывать, что твое бестолковое, в общем-то, письмо меня растрогало. Потому что в нем столько нескрываемой тоски и такая искренность (во всяком случае, я на это очень надеюсь) чувств, что мне ото всего этого становится одновременно и хорошо и страшновато. Можно ли выдержать долго такой накал?

Кстати, я перевелась из ИГУ в МГУ, правда, на курс ниже. Так что доучиваться буду не в Иркутском, а Московском университете еще полтора года.

А осенью, пока для перевода оформлялись все необходимые бумаги, мы с отцом и сестрой (она на несколько лет младше меня) успели съездить в ГДР – к бывшим сослуживцам отца. Мне в Германии очень понравилось. Чистенько. Уютно. И пиво везде – отличное!..»

И вдруг в самом конце такая неожиданная, но такая желанная для меня приписка:

«Ну, где ты пропадаешь? И зачем? Мне так хотелось бы увидеться с тобой. Поговорить. Помнишь, как нам хорошо говорилось в твоем балке в конце нынешнего, кажется уже такого далекого, лета?..

Приезжай, если сможешь, на Новый год в Серпухов.

Встретим Новый год вместе. Целую.

Галина».

Ночным экспрессом «Красная стрела» с Московского вокзала Питера я прибыл на Ленинградский вокзал Москвы ранним зимним, сонным каким-то утром 26 декабря.

И сразу же, ни минуты не задерживаясь на вокзале, спустившись в метро (благо оно уже работало), отправился на другой, Курский, вокзал столицы. Без проблем, купив там (в столь ранний час народу на вокзале почти не было) билет до Серпухова, на ближайшую электричку, следующую по маршруту: «Москва – Тула».

В светлом и каком-то показавшемся мне радостном вагоне народу было совсем немного, и я занял удобное место у окна.

Электричка, иногда будто будя бодрыми гудками округу, неслась среди белых полей, уже освещаемых большим красным утренним солнцем, невысоко еще висящим над далеко видимой линией горизонта. И, несмотря на то что поезд наш из нескольких вагонов, и без того ехал быстро, почти без остановок, мне все равно хотелось еще ускорить его движение, поторопить. Так не терпелось мне поскорее увидеть Галину.

Пробыть в Серпухове я планировал чуть больше двух дней. Поскольку на 29 декабря у меня уже был заранее, еще в Ленинграде, куплен билет на самолет из Москвы до Иркутска.

Мой рейс из Домодедово должен был вылететь в восемь часов вечера и, направляясь встречь солнцу, прибыть в Иркутск рано утром (уже по иркутскому времени) 30 декабря. Так что в любом случае к Новому году я домой всяко-разно успевал.

Часа через полтора, уже ближе к обеду, я прибыл в Серпухов, показавшийся мне каким-то совершенно белым, занесенным свежим, пушистым снежком.

Доехав до центра города на автобусе (предварительно спросив у какой-то попутчицы – немолодой женщины с тусклым лицом и усталым взглядом, так не соответствующим моему тогдашнему настроению, где мне выйти, чтобы попасть на улицу Пушкина), легко нашел нужный мне адрес.

По улице Пушкина, 37 находился обычный панельный серый пятиэтажный дом, который до этого, в воображении, отчего-то, представлялся мне старинным двухэтажным особняком с белыми колоннами.

Взбежав, кажется, на второй этаж, я остановился перед дверью с цифрой 31, обитой черным дерматином с белыми блестящими шляпками мебельных гвоздей, чтобы перевести дыхание, сбившееся у меня явно не только от быстрого подъема по широкой лестнице.

Немного придя в себя, я с нетерпением нажал на кнопку звонка у двери.

Отдаленно услышал, как мой посыл приглушенно звенит в квартире. Однако никакого движения за дверью не обнаруживалось.

«А может быть, дома вообще никого нет? – с ужасом подумал я. – Надо было все-таки предупредить о своем приезде телеграммой, а не являться сюрпризом», – продолжил я свои невеселые размышления…

И тут дверь резко отворилась.

На пороге стояла Галина!

– Ты?! – искренне изумилась она, сделав отчего-то не шаг вперед, навстречу мне, а шаг назад, словно испугавшись чего-то. А в самом деле просто давая мне войти.

Чувствовалось, что она немного растеряна, скорее всего, еще и от того, что предстала передо мной в простеньком домашнем халатике, которой не мешал ей тем не менее, во всяком случае для меня, по-прежнему быть неотразимой.

Переступив порог, опустив свою спортивную дорожную сумку на чистый паркетный пол просторной прихожей и пользуясь замешательством хозяйки, я решил, не упуская момента (кто знает, представится ли еще такая возможность), обнять, а может быть, даже и поцеловать Галину. Ведь написала же она в конце своего письма мне: «Целую».

Однако Галина, даже в крепких моих объятиях, умудрилась, чуть отклонив лицо, вместо губ подставить щеку, проговорив затем, когда я разомкнул объятья:

– Я думала – это сестра вернулась из магазина. Ты почему не предупредил о своем приезде?

– Хотел сделать тебе сюрприз. Ты же приглашала меня в гости, – честно ответил я.

– Приглашала. И очень рада, что ты приехал. И сюрприз тебе удался. Снимай куртку и пойдем, я покажу тебе твою комнату. А потом, если захочешь, сможешь принять ванну.

Квартира была просторная, четырехкомнатная.

Галина провела меня в дальнюю небольшую комнату с окном, за которым видны были белые полуразвалившиеся стены какого-то древнего храма. В самой же комнате места хватило только для кровати и неширокого шкафа, почти закрытого сейчас открытой дверью комнаты.

– Это бывшая комната моей младшей сестры Ларисы, располагайся, – пояснила мне Галина.

– Почему бывшая? – поинтересовался я.

– Потому что нынешней осенью она выскочила замуж за своего одноклассника и живет теперь в квартире – тоже четырехкомнатной – своего мужа и его родителей в нашем же доме.

– Непорядок, – строго констатировал я. – Где же субординация? Разве можно выходить замуж раньше старшей сестры?!

– Так вот, никто меня, бедную чернавку замуж не берет, – улыбнулась Галина и продолжила: – А если бы Лариса не вышла замуж, пришлось бы тебе в моей комнате, правда, она побольше этой будет, устраиваться. Или в гостиной на диване. А через нее бы все ходили, в том числе и ночью, пробираясь к туалету по своим надобностям. – И уже строже добавила: – Так что о своем приезде надо все-таки извещать заранее. – И, совсем уж перейдя на деловой тон, спросила: – Ты пойдешь в ванную?

Я утвердительно кивнул в ответ.

– Тогда я дам тебе отцовский банный халат. Можешь после ванной в него облачиться. Отец с мамой вернутся с работы только к вечеру. А мы с тобой и с Ларисой отобедаем. Голоден небось?

Вволю нанежившись в горячей ванной в обильной мыльной пене и чуть не уснув при этом от приятного расслабления, минут через сорок я вышел на кухню в полосатом махровом халате отца Галины, Петра Ефимовича. Халат, кстати, вернее, совсем некстати, был мне велик. Отчего я сделал вывод, что Петр Ефимович человек довольно высокий и крупный. Каковым, скорее всего, и надлежит быть настоящему полковнику.

Галина с сестрой, вернувшейся к тому времени из магазина, оказались совсем не похожими друг на друга. Как будто и не были родными сестрами.

Они, слегка посмеиваясь над чем-то, колдовали над сервировкой стола в не очень большой кухне. А, увидав меня в халате отца, с подвернутыми рукавами и чуть ли не волочащимися по полу его полами, и вовсе весело рассмеялись.

– Я не думала, что халат тебе будет настолько велик, – удивилась Галина.

– Лариса, – протянув мне руку, сказала круглолицая, с приятными ямочками на щеках и озорными глазами девушка. – Младшая сестра этой вот мымры, которую вы, как я понимаю, знаете. Хотя никто ее не знает так, как я, – хитровато улыбнулась Лариса. – И это хорошо, потому что из-за ее максимализма: «Или все, или ничего» она ни с кем не могла бы ладить, – совсем по-взрослому высказала свои доводы столь юная особа.

– Лариска, ну, перестань паясничать, – одернула ее Галина. – Дай человеку хоть слово сказать.

– Игорь, – успел я втиснуть слово в образовавшуюся паузу. Пожав протянутую в мою сторону мягкую, даже, я бы сказал, какую-то сдобную, ладонь Ларисы.

– У нас солянка, – объявила Галина. – А к солянке предпочтительнее коньяк, чем другие крепкие напитки. Ты как, Игорь, относишься к коньяку? – спросила она, взглянув на меня.

– Весьма положительно, – честно признался я.

– Значит, водку из холодильника не достаем, – подытожила Галина и, еще раз взглянув на меня, словно изучая или вспоминая что-то уже забытое, сказала: – Можешь пойти в свою комнату, переодеться в привычную тебе одежду. А то тебе неудобно будет в таком наряде есть. И возвращайся поскорее – отметим нашу встречу. Надеюсь, и Новый год ты тоже с нами встретишь? – уже мимоходом спросила она, делая шаг к электрической плите с одной из тарелок, чтобы налить в нее горячую солянку, которая из открытой Галиной большой кастрюли, стоящей на плите, распространяла такой аппетитный аромат, что просто слюнки текли.

– К сожалению, – и в этот момент я уже действительно сожалел об этом, – не получится, – ответил я на вопрос Галины, задержавшись в двери. – У меня на 29 декабря уже куплен билет на самолет до Иркутска.