Полная версия
Жизнь проста. Как бритва Оккама освободила науку и стала ключом к познанию тайн Вселенной
Возрождение научной мысли стало шагом вперед для ученых Западной Европы, потребовало от них новых оригинальных идей, однако им во многом приходилось догонять ученых Древней Греции и Востока. Роберт Гроссетест в своих исследованиях по оптике во многом опирался на фундаментальный труд аль-Кинди об оптике, а Роджер Бэкон почерпнул идеи для своего 840-страничного «Большого сочинения» в «Книге оптики» Ибн аль-Хайсама. Даже термины, которые встречаются в работах Бэкона, могут сбить с толку современного читателя, поскольку имеют иное значение: например, эксперимент в средневековом понимании означает наблюдение на основании опыта – то есть то, что мы видим, разглядывая цвета радуги, наблюдая за кипением воды или притяжением магнита. Бэкон первым на Западе объяснил принцип действия пороха и его использования в пиротехнике, однако и здесь чувствуется влияние исламского мира. Но главное отличие средневековой научной мысли, выразителями который были Гроссетест и Бэкон, от современной науки состоит в том, что они оба полагали, будто изучают отрасли богословия. Гроссетест верил в божественную природу света[59], и они оба утверждали, что основа всех наук – теология[60].
И все же, признавая главенство теологии, далеко не все теологи спешили пускать в христианство «языческие» идеи. Многие последователи традиционалистской школы боялись, что чтение Аристотеля может заронить в неискушенные умы еретические идеи. Это привело к тому, что 7 марта 1277 года парижский епископ Этьен Тампье обнародовал указ, запрещавший изучение 219 тезисов, содержавшихся в сочинениях по философии и богословию, принадлежавших главным образом Аристотелю. Запреты касались многих ученых-богословов, которые осмелились ставить логику Аристотеля выше абсолютной власти Бога; например, некоторые из них оспаривали утверждение о том, что Бог создал пустоту, ведь Аристотель не считал пустоту практически возможной. Несмотря на то что запретительный акт 1277 года распространялся исключительно на Париж, критическое отношение к Аристотелю стало формироваться и в других ведущих университетах Западной Европы.
Сейчас мы понимаем, что этот шаг назад был временным явлением. После периода ограничений прогресс продолжился, о запретах забыли, и Аристотель снова вошел в учебные программы университетов Западной Европы. Однако все могло закончиться не столь благополучно. Двумя столетиями ранее антиэллинистические и антирационалистические настроения в мире исламской науки, спровоцированные последователями ашаритской школы суннитов, уничтожили достижения золотого века исламской науки. С тех пор арабские ученые были вынуждены следовать букве Корана[61]. Европейская наука Средневековья избежала участи быть задушенной в колыбели благодаря влиянию величайшего ученого-богослова, который появился в Париже за тридцать лет до того, как был издан запретительный акт. Его имя – Фома Аквинский (1225–1274).
МОЛЧАЛИВЫЙ БЫКФома Аквинский родился в 1225 году в богатой итальянской семье в замке Рокказекка близ Аквино и был девятым ребенком синьоры Теодоры Каррачиолы, графини Теано. Он получил образование в studium generale в Неаполе, где впервые познакомился с идеями Аристотеля, а также ученых, комментировавших его труды, в частности с сочинениями Ибн Рушда (Аверроэса) и еврейского философа Моше бен Маймона (родился в 1135 году в Кордове, Испания), известного как Маймонид.
Семья надеялась, что Фома станет аббатом бенедиктинского монастыря и эта перспективная должность поможет им расширить их владения. Однако у него были другие планы. Он захотел примкнуть к доминиканцам – нищенствующему монашескому ордену, члены которого, как и францисканцы, к которым принадлежал Оккам, были известны тем, что проявляли интерес к новым учениям. Для его семьи это было сродни вступлению в секту, поскольку, по средневековым меркам, нищенствующие монахи мало чем отличались от бродяг. Желая спасти сына от такого унизительного поприща, семья прибегла к крайним мерам и заточила его в башне семейного замка. Чтобы отвратить его от жизни праведника и ввести в соблазн, братья тайком подослали к нему проститутку. Рассказывают, что Фома с позором прогнал ее, размахивая как мечом раскаленной головней. Его сестра помогла ему бежать из заточения: он спустился в корзине из окна башни, где внизу его уже ожидали братья-доминиканцы, устроившие его побег. Фома покинул Италию и отправился в центр научной мысли средневековой Европы – Парижский университет, куда он прибыл в 1245 году.
В то время Альберт Великий, заслуживший репутацию самого авторитетного переводчика трудов Аристотеля на Западе, вот уже пять лет преподавал в Париже. Прославленный богослов заметил новичка, над застенчивостью и неуклюжестью которого постоянно посмеивалась студенческая братия, называя его молчаливым быком – рано облысевший, грузный и неповоротливый, он действительно походил на быка. Тем не менее Альберт Великий сумел разглядеть его способности и предсказал: «Говорю вам, этот бык еще взревет так громко, что рев его оглушит весь мир». Он оказался прав.
Через несколько лет после того, как Альберт отправился преподавать в Кёльнский университет, Фома Аквинский последовал за ним, однако затем снова вернулся в Париж, продолжил готовиться к получению степени магистра богословия и написал комментарии к труду «Четыре книги сентенций» (Sententiarum libri quatuor)[62], созданному столетием ранее французским схоластом Петром Ломбардским[63]. «Сентенции» представляли собой сборник эссе на острые темы, занимавшие умы ученых-богословов, например: «В чем состоит свобода воли?» Кроме того, в них ставились вопросы, объединявшие науку и богословие, вроде: «Каким образом и всякая ли вода может оказаться выше небес?» В подобных вопросах прослеживается важнейший аспект средневекового мировоззрения, который мы находим и в величайшем творении Данте, – вера в единый мир, где сосуществует естественное и сверхъестественное. Каждая глава «Сентенций» начиналась с постановки вопроса и предлагала несколько ответов, составленных Отцами Церкви. Написание обширных комментариев к «Сентенциям» было такой же неотъемлемой частью обязательной программы богословского университетского образования в Средние века, как сейчас написание диссертации для получения ученой степени.
В 1259 году Фома Аквинский возвращается в Италию и где-то между 1265 и 1274 годами (то есть незадолго до того, как в Париже были запрещены труды Аристотеля) пишет свой главный труд «Сумма теологии» (Summa Theologica), оказавший такое сильное влияние на образованное общество, что в западном христианстве едва не канонизировали Аристотеля. В «Божественной комедии» Данте и Беатриче, путешествуя по четвертой небесной сфере – Солнцу, – встречают Петра Ломбардского, Альберта Великого и Фому Аквинского, однако лишь Аристотеля Данте называет «учителем тех, кто знает»[64].
Новая рациональная модель Вселенной Фомы Аквинского должна была строиться на принципах Аристотеля, однако в то же время в ней должны были присутствовать Бог, ангелы, святые и демоны. Правда, чтобы соединить идеи Аристотеля и христианского Бога, Фоме Аквинскому предстояло доказать существование Бога. С этой целью он использовал положение Аристотеля об изменении и движении. Аристотель утверждал, что «все движущееся необходимо приводится в движение чем-нибудь»[65]. Однако в отличие от современной практики находить всему свою причину (например, огонь вспыхивает от искры), Аристотель объясняет любое явление четырьмя причинами бытия: форма («Что это есть?»), материя («Из чего оно создано?»), перводвигатель («Откуда берет начало движение?») и конечная цель («Ради чего?»). Таким образом, согласно Аристотелю, кирпичи можно рассматривать как материальную причину дома, план или облик дома – как формальную причину, строителя дома можно считать перводвигателем, а жилище для человека – конечной целью или предназначением (греч. telos).
Первые три причины не вызывают вопросов, хотя можно сомневаться в том, стоит ли их разграничивать, однако четвертая – telos по Аристотелю – не укладывается в рамки современной науки, поскольку нарушает временную последовательность действия субъекта и конечной цели его действия. В то время как первые три причины – кирпичи, конфигурация дома и строитель – предшествуют появлению дома, конечная причина находится в будущем. И тем не менее и для Аристотеля, и для Фомы Аквинского telos оставался такой же причиной строительства дома, как и кирпичи. Допустим, эти причины применимы для результатов человеческой деятельности, однако Аристотель считал, что абсолютно все события происходят в соответствии со своим предназначением. Камни падают на землю потому, что их предназначение – быть как можно ближе к центру Земли, а предназначение Луны – вращаться вокруг Земли по идеально ровной окружности. Если распространить эту теорию на мир живых существ, то предназначение низших, например свиней, состоит в том, чтобы служить существам высшего порядка, то есть людям, в качестве пищи. Римский философ Варрон пошел еще дальше: он утверждал, что предназначение свиньи – сохранять свое мясо свежим.
Но где же поставить точку? Следуя этой логике и продолжая выстраивать такую цепочку предназначений, мы можем прийти к бесконечной регрессии: предназначение турнепса – голодная свинья, а предназначение свиньи – голодный человек и так далее. Аристотель избежал этой проблемы, замкнув цепь с помощью конечного звена – Бог стал начальной и конечной первопричиной всего сущего. Фоме Аквинскому оставалось лишь «оформить сделку», соединив средневековую теологию и философию Аристотеля. Хотя перводвигателем или первопричиной у Аристотеля являлось некое неодушевленное безличное начало, некое «оно», непохожее на образ христианского Бога, Фома Аквинский с воодушевлением включил Его (Бог для средневековых теологов неизменно был мужского рода) в сферу теологического знания, тем самым сделав библейского Бога для средневекового мира олицетворением первопричины и предназначения всего сущего, как одушевленного, так и неодушевленного.
Включение четырех Аристотелевых первопричин в христианскую философию неожиданно позволило Фоме Аквинскому сформулировать четыре из пяти научных «доказательств» существования Бога. Первые три из пяти доказательств утверждали, что Бог есть материальная, формальная и перводвижущая причина всех предметов и явлений в мире. Он применяет эту логику и в своем пятом доказательстве существования единой разумной сущности, «направляющей все природные вещи к их цели; эту-то сущность мы и называем Богом»[66]. Таким образом, Бог стал конечной целью, предназначением всего сущего в настоящем и будущем. Четвертое же доказательство Фомы Аквинского, также известное как «доказательство от степени совершенства», было вариантом известного онтологического[67] постулата, выдвинутого столетием ранее французским философом Ансельмом Кентерберийским (1033–1109). Фома Аквинский утверждал, что любой восходящий порядок (по степеням совершенства) для всего сущего должен увенчиваться чем-то или кем-то высшего порядка, и это может быть только Бог. Предоставив пять доказательств существования Бога, Фоме Аквинскому удалось поместить христианского Бога в свою модель Вселенной, построенной на принципах Аристотеля. Так теология получила статус науки. Более того, он даже провозгласил ее «королевой наук». А затем пошел еще дальше. Его следующим шагом было доказать, что с помощью теологии можно объяснять даже чудеса.
БОЖЕСТВЕННЫЙ ПРИВКУСПоследний философский «трюк» Фомы Аквинского спустя несколько десятилетий послужил поводом для обвинения в ереси Уильяма Оккама, а еще лет через сто стал той искрой, с которой начался великий раскол в западноевропейском христианстве. Речь шла о святая святых христианской мессы – о таинстве евхаристии, соединения верующих с Христом. Во время этого обряда священник обращается к Богу, прося его сотворить чудо и превратить хлеб и вино в тело и кровь Христовы. Большинство теологов причисляют это чудо пресуществления к той же категории, что и обращение Иисусом воды в вино или рассечение вод Чермного моря Моисеем. Такое не могло произойти без участия божественной силы, и поэтому никто не пытался объяснить их законами, которые применимы в обычной жизни. Однако Фома Аквинский был убежден, что ему удастся включить даже чудеса в свою научную модель мира. Чтобы добиться этого, он воспользовался еще одним даром античной философии – философским реализмом.
В свое время Блаженный Августин заимствовал идею Платона о формах, и она утвердилась в раннем Средневековье как идея Божьего промысла. Однако к XIII веку на смену формам Платона пришли универсалии Аристотеля. В них было много общего с той лишь разницей, что универсалии существовали в реальном мире, наполняя каждый объект отражающей его сущностью. Общей сущностью для всех круглых предметов была круглая форма, все представители знати так или иначе обладали признаками знатности, а все отцы являлись представителями сущности или универсалии отцовства.
С точки зрения науки универсалии Аристотеля представляли собой усовершенствованный вариант форм Платона, поскольку они существовали в реальном мире вещей и явлений, а не за пределами видимого. Однако это создавало определенную проблему: откуда берется знание о них? Пространные пергаменты были исписаны богословами-схоластами, которые пытались ответить на этот вопрос, но так и не пришли к единому мнению. Трудность заключалась еще и в том, что универсалий было слишком много – для каждого существительного и глагола была своя универсалия. Аристотель в «Категориях» пытался навести порядок, соотнося каждую универсалию с определенной категорией, которых всего было десять: субстанция, количество, качество, пространство, отношение, состояние и т. д.
Категоризация универсалий Аристотеля по сей день вызывает споры, однако первая из них – субстанция – может быть приравнена к понятию материи в современной трактовке. В ней присутствует не меняющаяся сущность объекта с точки зрения его структуры, из чего он состоит: из элементов земли, воздуха, огня или воды. Все остальные категории по признакам, которые обычно называют акциденциями (то есть случайно появляющимися), являются вторичными, поскольку описывают второстепенные свойства, такие как внешний вид, тактильные качества, вкус, форма, цвет. Например, все круглые предметы обладают универсалией округлости, однако если мы говорим о вишнях, которые нередко растут парами на плодоножке, правомерно утверждать, что они имеют универсалию парности, которая, так же как универсалия вкуса, будет второстепенной по отношению к первичной универсалии – субстанции. Так вишня становится вишней. Субстанция считалась неизменной, в то время как акциденции, такие как цвет или форма, подвержены изменениям: например, вишня созревает и становится крупнее, а ее цвет при этом меняется от ярко-алого до темно-красного.
Универсалии заняли ключевое положение в средневековой науке и философии, поскольку именно они легли в основу логики – категорического силлогизма[68] Аристотеля. Суть силлогизма можно проиллюстрировать на классическом примере с Сократом, знаменитым учителем Платона: Сократ – человек (первая посылка), все люди смертны (вторая посылка), следовательно, Сократ тоже смертен (заключение). Логика этого умозаключения исходит из принципа, что все объекты можно классифицировать по универсалиям, например, в данном случае возникает универсалия человечности. Приняв это исходное положение и зная другие акцидентальные свойства, например смертность, можно построить любое научное суждение, которое будет окончательным и единственно правильным.
Логика, основанная на силлогизмах, применима для случаев, описанных выше, однако если слегка изменить исходные условия, скажем, Сократ – мужчина, все мужчины носят бороды (что вполне соответствовало реалиям Древней Греции), следовательно, Сократ тоже носит бороду, – то становится ясно, что такая логика не подходит для построения картины мира. Как нам еще предстоит узнать, желание опровергнуть силлогистику побудило Уильяма Оккама взяться за его знаменитую бритву. Однако Фома Аквинский видел в универсалиях нечто большее, чем просто инструмент логики. Он верил в то, что они задуманы Богом, следовательно, изучая их, можно постичь тайну Божьего замысла. Они были не чем иным, как тенью небес, которая, падая на землю, наполняла все объекты земной жизни высшим смыслом.
Фома Аквинский понимал, насколько сложно объяснить евхаристию с помощью универсалий, ведь во время таинства хлеб как субстанция, то есть его неизменная сущность (согласно Аристотелю) изменяется настолько, что становится другой субстанцией – плотью. Именно поэтому это превращение называют чудом пресуществления. Таким образом, считалось (и по-прежнему считается у католиков и православных), что в результате чудесного превращения в ходе Святого Причастия хлеб, который по-прежнему выглядит как хлеб, на самом деле представляет собой уже иную субстанцию – он часть тела Христова. Но как тогда быть с акцидентальными свойствами, как соотнести вкус хлеба, его мягкость и хрустящую корочку с телом – новой субстанцией, в которую он превратился, – вот что не давало покоя схоластам.
Фома Аквинский придумал остроумное решение, которое можно найти в его «Сумме теологии». Он полагает, что акцидентальные свойства, такие как вкус, текстура, цвет и т. д., в процессе пресуществления следует рассматривать как относящиеся не столько к субстанции, сколько к категории количества, которая остается неизменной. В результате получается следующее: один хлеб был до таинства, и одна частица тела Христова осталась после него. Вот почему вкус хлеба остается даже после того, как исчезает его сущность. Чудо пресуществления полностью подтверждается логикой Аристотеля, которую Фома Аквинский называет жемчужиной в короне «королевы наук».
Влияние учения Фомы Аквинского, которого церковь канонизировала[69] спустя всего пятьдесят лет после его смерти, оказало такое огромное влияние на идеи Средневековья, что даже такое странное объяснение превратилось в классическую доктрину христианства и остается таковой по сей день в католической церкви[70]. Как с иронией отмечает историк-медиевист Эдит Силла, Фома Аквинский не думал о том, «чтобы привнести в священное учение инородный элемент философии, он полагал, что доводы чистого разума в сочетании с Божественным откровением помогут создать единую священную науку, в которой чистая вода философии смешалась бы с напитком Божественного откровения и превратилась в вино»[71]. В итоге произошло пресуществление теологии в науку.
Почти двумя тысячелетиями ранее Сократ утверждал, что он мудрее другого человека – «раз я коли ничего не знаю, то и не воображаю, будто знаю»[72],[73]. В этом и состояла главная проблема схоластической науки[74]. Ученые-схоласты, в отличие от Сократа, полагали, что знают все, хотя на самом деле не знали ничего. Их перегруженная сущностями наука могла объяснить все, однако она не могла ничего предугадать, так как не владела принципом простоты.
«Сумма теологии» так никогда и не была завершена. В декабре 1273 года, когда великий богослов служил мессу, ему было видение, после чего он утратил способность писать и диктовать, поскольку, как свидетельствует он сам, «все написанное мною показалось мне ничтожным словесным мусором в сравнении с тем, что я увидел». Несколько десятилетий спустя в Оксфорде появился другой ученый, который в совершенстве овладел инструментом, помогающим избавиться от словесного мусора.
3
Бритва
УИЛЬЯМ ИДЕТ В УНИВЕРСИТЕТОбучение Уильяма Оккама в Лондоне в школе ордена францисканцев «Грейфрайерс» в рамках цикла «тривий», а затем «квадривий» заняло примерно от трех до шести лет. Судя по всему, юноша производил впечатление своими успехами, поскольку получил возможность обучаться на степень доктора богословия. Школа «Грейфрайерс» имела некоторые связи с Оксфордским университетом, и уже около 1310 года Уильям, которому тогда было примерно 23 года, отправился в первый и главный университет Англии, чтобы продолжить там свое образование и стать ученым-богословом или клириком.
Оксфорд был в двух днях пути к северо-западу от Лондона, если ехать по довольно оживленной дороге, где нередко можно было столкнуться с бандами грабителей, поэтому студенты-новички предпочитали добираться в Оксфорд группами в сопровождении вооруженного слуги. К такой группе, вероятно, присоединился и Уильям. Мы легко можем представить себе его в образе одного из персонажей Чосера – молодого клирика (слово происходит от лат. clericus, то есть духовное лицо) из «Кентерберийских рассказов», который «уже начал изучать логику», однако
Ему милее двадцать книг иметь,Чем платье дорогое, лютню, снедь.Он негу презирал сокровищ тленных,Но Аристотель – кладезь мыслей ценных —Не мог прибавить денег ни гроша…[75]Прибыв в Оксфорд, Уильям вступил в братство францисканцев, которое, по всей вероятности, размещалось в Грейфрайерс-холле на Иффли-роуд. Университет, основанный около ста лет назад, был значительно меньше своего современного собрата и насчитывал всего лишь несколько колледжей, включая Баллиол и Мертон, а также несколько школ, организованных орденами францисканцев и доминиканцев. Большинство студентов не были монахами, однако по правилам должны были носить тонзуры и монашескую одежду, что позволяло им пользоваться привилегиями священнослужителей. Чаще всего их выручала привилегия, которая позволяла судить студентов, нарушивших закон, не светским, а церковным судом. В церковном суде председательствовал канцлер университета, и иногда это помогало избежать наказания даже за такое тяжкое преступление, как убийство.
Студенты, приехавшие в Оксфорд из разных графств Англии, Шотландии, Уэльса и Ирландии, многие из которых были не старше пятнадцати лет, собирались в банды и постоянно устраивали потасовки. Нередки были стычки между жителями Оксфорда и монахами разных орденов, а также между горожанами и представителями университета, так называемая вражда «города и мантии» (англ. town and gown). Незадолго до приезда Уильяма произошла ссора между студентами университета и группой монахов братской общины, в результате чего монахи были изгнаны, а их церковь подверглась нападению и осквернению. Студенческие конфликты нередко заканчивались серьезными ранениями и даже смертью. В 1298 году студент Фулк Нейрмит был убит стрелой во время вооруженного столкновения на Хай-стрит, участники которого, как студенты, так и горожане, пускали в ход любое оружие: луки и стрелы, мечи, щиты, рогатки и камни[76]. В том же году ирландский студент Джон Бурел был заколот кинжалом в пьяной драке. Ножевое ранение чаще всего можно было получить в потасовке в питейном заведении – это было делом обычным, поскольку в средневековой Англии почти каждый, включая монахов, садясь за стол, имел при себе нож. Историк Гастингс Рэшдал отмечает, что «на полях исторических сражений порой проливалось меньше крови», и это замечание подтверждается недавней оценкой количества убийств в Оксфорде XIV века: в то время в университетском городке гибло гораздо больше людей, чем в современных городах с высоким уровнем преступности[77].
Уильям дракам предпочитал занятия. Он посещал лекции в своей общине, а также в соседних общинах и университетских колледжах. Завершив обучение, он должен был сам читать лекции. Это были либо обычные университетские лекции, длившиеся около часа, либо диспуты, во время которых студенты слушали, как преподаватели отстаивали свою точку зрения в острых дебатах. Занятия проводились в аудиториях, похожих на те, что и сейчас можно найти в старейших колледжах Оксфорда и Кембриджа, с деревянными лавками и столами для студентов и кафедрой для лектора. Однако в отличие от современных лекционных залов парты и кафедра находились на одном уровне, то есть студентов и преподавателя ничто не разделяло. Это лишь усиливало и без того возбужденную атмосферу: любой студент, особенно из числа светских, самостоятельно плативших за обучение, мог освистать и осыпать оскорблениями преподавателя, который, как ему казалось, незаслуженно получает свои деньги.
Поскольку Уильям изучал богословие, его главным учебником были «Четыре книги сентенций» Петра Ломбардского. Главный же вопрос, который занимал его, звучал так: является ли теология наукой. Фома Аквинский утверждал, что теология – это не просто наука, но «королева наук». Однако Уильям считал иначе.
ДИСПУТЫК сожалению, мы не располагаем портретными изображениями молодого Уильяма, поскольку в XIV веке только самые влиятельные люди могли позволить себе заказать свой портрет. Однако благодаря рисунку, нацарапанному среди заметок на полях «Суммы логики» (Summa Logicae) Оккама, мы можем получить представление о том, как Уильям выглядел спустя двадцать лет после того, как окончил курс. Рисунок был сделан Конрадом де Випетом из Магдебурга. Очевидно, он был большим поклонником английского философа и во время визита в Мюнхен нарисовал Оккама на полях собственного экземпляра этой книги. На рисунке Випета худощавый монах с тонзурой выглядит задумчивым и печальным[78].