Элохим

– Этим я занимаюсь всю жизнь.

– Вот видишь, я была права. Но вспомни, как в тебе возникло желание перебороть, изменить себя? С чего все началось?

Элохим на какое-то время погрузился в свои воспоминания.

Вспомнился случай из юности. Ему тогда исполнилось пятнадцать лет. У него появился первый внешний признак возмужалости – пушок волос над верхней губой. Но писклявый мальчишеский голос никак не менялся, в то время как у всех ровесников он давно преломился в мужской. Голосовые связки все слабели, и он говорил тихим, едва слышным голосом. Он злился на себя. И однажды, в минуту злости, откуда-то из груди прорвался грубый, какой-то неотесанный и противный на слух голос. Так в нем стали сосуществовать два голоса: один – детский, все слабеющий, но никак не исчезающий, а другой – мужской, довольно противный, но недостаточно сильный, чтобы занять свое место. Элохим страдал долго. Сам с собой он пытался говорить противным голосом. Ему стоило больших усилий всякий раз переключаться с привычного голоса на другой. И все опять изменилось в один день. Однажды он уехал на лето в Хеврон, к своей любимой бабушке Рах-Шэндэ (savta Rah-Shende), которую он звал «нэнэ» (“nene”). Всю дорогу Элохим молчал. Он решил больше никогда не говорить своим детским голосом, как бы оставить его за спиной в Вифлееме. Приехав в Хеврон, он поздоровался с нэнэ своим грубым противным голосом. Она спросила, как мать, как отец? В ответ у Элохима вырвался писклявый голос. Он тут же осекся, побледнел: «Неужели пропал новый голос?» Ценой больших усилий ему удалось перенастроить себя и ответить вновь своим грубым голосом. Мудрая нэнэ сделала вид, что ничего не заметила. Спустя месяц мальчишеский голос пропал навсегда, а новый голос отшлифовался и приобрел то металлическое звучание, которым голос Элохима ныне отличался. Так он родил в себе мужчину.

– Ну что, дада, вспомнил?

– Да, вспомнил, но не стоит рассказывать.

– Ну расскажи! – сказала дочь.

Элохим смутился, стало неловко, и он не ответил.

– Почему молчишь? – весело спросила Мариам. – Расскажи, пожалуйста!

– Правда, не стоит. Трудно говорить о себе.

– Но вот видишь, дада, ты отличаешься от других.

– Адда, в мире очень много разных людей. Но ты еще мало прожила. Мало видела.

– Не знаю, дада. Сколько нужно, чтобы узнать человека? Час, день, месяц, год? По-моему, достаточно одного взгляда, чтобы раскусить его. Первый взгляд никогда не обманывает. Но пусть будет так, как ты говоришь. Я верю тебе. Но я также уверена, что мы с тобой отличаемся от других. Мы не такие, как все.

– Все люди чем-то отличаются.

– Нет, они не отличаются друг от друга. А мы отличаемся от них всех. Ну как тебе объяснить? Но вот смотри. В прошлую Хануку. В тот день все девчонки в Храме веселились, радовались. К ним пришли их родители. С разными подарками. Только ко мне никто не пришел. Я весь день ходила по двору и все время смотрела на ворота. Все ждала, что ты приедешь. В какой-то момент мне послышался твой голос. Так ясно, четко. Ты позвал меня: «Адда!» Ведь никто меня, кроме тебя, так не зовет. Я тут же побежала к воротам. Но там тебя не было. Я не поверила своим глазам. Ведь так ясно я услышала твой голос. Мне стало так горько, что не удержалась и заплакала.

– Прости меня, родная.

– Нет, нет, дада. Ты не виноват. Еще та привратница, горбоносая, злорадно сказала: «Плачь, не плачь, все равно не приедет». Потом эти невинные на вид девчонки. При людях такие милые, такие елейные и такие богомольки, такие стеснюльки. Но если бы ты знал, дада, какая сучара растет в каждой из них! Они злорадствовали, смеялись надо мной и тобой, дразнили меня своими подарками, говорили, что ты не любишь меня, потому и не приехал, и любить-то меня, такую дохлую, не за что. Мне было больно, а они издевались надо мной. Им было хорошо оттого, что мне плохо. Вот скажи, дада, тебе когда-нибудь в жизни было хорошо от того, что другому было плохо?

– Нет, никогда. Даже к врагу я не испытывал злорадства.

– Вот видишь! Мы с тобой совершенно другие.

– Но не все люди желают зла другому.

– Так не злорадством, то чем-то другим они вредные. И не хотят стать лучше. Даже не пытаются. А вот во мне все время горит желание менять себя. Вот, например, я хочу поменять свое имя. Оно не очень мне нравится.

– У тебя, адда, чудное имя. Так звали нашу с Анной общую прародительницу, сестру Моисея.

– Но Моисей звал ее иначе – «Пуа». Значит, ему тоже не очень нравилось ее имя.

Они дошли до подножия горы и вышли на поляну, усыпанную маками. Веял легкий ветерок. Воздух был насыщен густым, терпким ароматом маков. Было приятно вдыхать их пьянящий запах.

– Не кружится голова? – спросил Элохим.

– Чуть-чуть. Но приятно.

Мариам впервые ходила по маковой поляне. Элохим вспомнил, как его, когда он в первый раз оказался на такой же поляне, чуть ли не стошнило от хмельного запаха маков.

– Адда, маковая поляна очень коварна. Вначале у тебя приятно кружится голова, а потом она у тебя раскалывается от боли. Нам надо быстро перебежать через поляну. Там под дубом нет маков. Легче дышится. Давай, побежали!

Они пустились бегом по тропинке. Поляна оказалась небольшой, и они скоро оказались у дуба. Под ним и в самом деле дышалось легче. Пахло лесом и травой. Мариам слегка запыхалась после непривычной пробежки.

– Тебе не плохо? – спросил Элохим.

– Нет, хорошо. Только голова немножко кружится.

– Дыши глубже. Вскоре пройдет. Я сейчас приготовлю место, чтобы ты легла.

Элохим развьючил мула и отпустил его к опушке леса. Затем разостлал свой коврик под дубом. Мариам тут же повалилась на него. Элохим уселся рядом и прислонился спиной к дереву. Он почувствовал, насколько сильно устал.

– Как теперь, адда?

– Мне уже лучше. Голова уже не так кружится.

– Вот и хорошо, – сказал Элохим.

Мариам оглянулась кругом. При лунном свете можно было различить верхушки деревьев в лесу.

– Дада, почему-то эти места мне кажутся очень знакомыми. Как будто я раньше здесь бывала. И запах поляны очень знаком.

– Наверно, во сне видела, – пошутил Элохим.

– А ты не смейся, я, кажется, и в самом деле, видела во сне. Только пока темно, не могу всего различить. Вот как рассветет, я тебе точно скажу.

– Не обижайся, родная.

Элохим откинул голову назад и закрыл глаза. До рассвета было еще далеко. Он мог бы подремать, привести свои мысли в порядок, обдумать, как передвигаться незамеченными, как доставать воду и пищу по пути, как избежать столкновения с возможной погоней. Его особенно тревожило, что к погоне за ними могли подключиться люди Ирода. Но он не хотел тревожить Мариам своими опасениями.

Мариам обняла его, положила голову ему на грудь.

– Помнишь, я обещала рассказать тебе свои сны.

– Помню, родная, теперь можешь рассказать.

– Позавчера, после того как ты прервал мой сон, я была очень расстроена. А ночью мне опять приснился тот красивый юноша. Он мне открыл свое имя: Габри-Эл. Я не ошиблась в первый раз, когда приняла его за ангела. Ты не спишь, дада?

Она подняла голову, посмотрела на отца. Элохим приоткрыл глаза.

– Нет, родная, не сплю. Просто закрыл глаза, чтобы отдохнуть. Но я тебя слушаю.

– Не мешаю тебе спать?

– Нет, родная. Мне так хорошо слышать твой голос.

– Он мне сказал: «Не расстраивайся, Мариам. Сон у тебя прервался, но он не кончился». Знаешь, дада, он так красиво говорил. У всех один общий мир, сказал он, но, когда люди спят, мир распадается на мириады сновидений, и каждый уходит в свой собственный мир. А потом люди вновь возвращаются в общий мир.

– Для меня, адда, сновидения – величайшая тайна. Такая же тайна как смерть. Сон и смерть, как близнецы, брат и сестра. И нам, людям, наверное, никогда не откроется их тайна.

– Сны могут сниться всем, сказал Габри-Эл. Но еще никому не снилось продолжение прерванного сна.

– Это так, – согласился Элохим. – Иначе бы мы оказались в двух мирах и не смогли бы понять, где явь, а где сон.

– Вот у меня теперь точно такое состояние. Габри-Эл сказал, что мне одной отныне будут сниться продолжения прерванных сновидений. Вот уже второй день так и происходит.

– Не может быть!? – удивился Элохим.

– Это так, дада. Я тогда лежала в своей комнате. И он сказал мне: «Теперь проснись и встань». Я проснулась. Встала. Но не могла понять, проснулась на самом деле или проснулась во сне. «Глаза у тебя закрыты, открой их», – сказал он. Я открыла глаза и обнаружила себя стоящей под твоим дубом в Царских садах лицом к лицу с юношей. И он сказал мне: «Повернись, посмотри, вот он идет!». Я повернулась и, пока поворачивалась, куда-то исчез сад, будто его смыло водой, и перед глазами открылась поляна, полная алых маков. И я увидела тебя. Ты шел по тропинке. А рядом шла имэ. Тропинка вела к дубу, под которым я стояла. И вы медленно приближались ко мне.

Пока Мариам рассказывала свой сон тихим, убаюкивающим голосом, Элохим живо представил себя и Анну, идущими по тропинке, но не мог понять, спит или бодрствует. Голос Мариам лился прямо ему в душу.

– Юноша сказал мне: «Сними с себя всю одежду и ложись на траву». Я так и сделала. А сам он скрылся за дубом. Мне вдруг стало стыдно. Но одежда исчезла. И я услышала его голос: «Не стыдись, Мариам!». Вскоре вы подошли. Имэ остановила тебя и сказала: «Смотри, кто там лежит!?». А ты ответил: «Разве это не ты!?». А она улыбнулась и сказала: «Ляг с ней!». Я протянула руку. И ты подсел ко мне. Я лежала на боку, поджав под себя ноги. Ты смотрел только на меня. А я заметила, как юноша вышел из-за дуба и как они вместе с имэ ушли дальше по тропинке. Мы с тобой остались одни под дубом, как теперь.

Элохим как бы повторно переживал когда-то давно увиденный сон. Он воочию увидел, как она повернулась на живот, обхватила его обеими ногами и потянула к себе. Ему было как никогда хорошо.

И прежде чем забыться окончательно, из глубины сна он услышал последние слова Мариам.

– Это было чудесно!

103

Весело запели птицы. Элохим открыл глаза. Было уже светло. На чистом небе не было ни одного облака. Зрение у него обострилось, стало необычно зорким. Он мог различить каждый листочек. Мир ему показался иным.

Мариам сладко спала на боку, положив голову ему на грудь и обняв ее одной рукой. Он не хотел ее будить, осторожно приподнял свою голову. И тут же заметил, что Мариам лежит совершенно обнаженная, прикрывшись своей одеждой. Его охватил ужас.

Он закрыл глаза, попытался вспомнить, что и как случилось в эти предрассветные часы. Мариам рассказывала ему свой сон, приятным, усыпляющим голосом. Незаметно ее рассказ перелился в его собственный сон. Ему было необыкновенно хорошо. Он был счастлив. Но от чего? Надо вспомнить. О чем она рассказывала? Маковое поле, дуб, Анна, Мариам, красивый юноша. Весь сон Мариам разом всплыл в его памяти. Его поразило, что он не сразу осознал, что этот же сон приснился в разное время и Анне, и ему самому.

У них сон и явь перемешались. То, что происходило во сне, неужели происходило одновременно и наяву? Неужели он совершил кровосмешение с дочерью не только во сне, но и наяву?

Мариам перевернула весь его мир. Он ощутил себя другим, новым человеком. Теперь они, в самом деле, не такие, как все. Теперь они отличаются от других людей. Она была права.

Но внезапно его стали обуревать смешанные чувства. К небывалому счастью, испытываемому им в эти минуты, примешивалось чувство горечи. Ему было горько за Мариам и за себя. Люди их не оставят в покое и не дадут жить так, как им хочется.

– Дада, ты еще спишь?

Элохим вновь открыл глаза. Мариам невинно улыбнулась, поцеловала его в губы и стала одеваться. По тому, как она медленно одевалась, Элохим понял, что она нисколько не стесняется его и не смущается своей наготы.

Она причесала свои волосы, разделив их, как Анна, пополам на прямой пробор. Затем собрала их на затылке. Элохим внимательно следил за каждым ее движением.

Он прежде не раз замечал, как многие женщины, и даже самые красивые из них, по утрам могут выглядеть неряшливо и не очень привлекательно. Мариам же была необыкновенно красива, несмотря на слегка припухшие губы и глаза, которые нисколько не портили ее, а наоборот, придавали ей особое, новое очарование. Элохим не мог смотреть на нее и не любоваться. От ее утреннего очарования веяло покоем и невинной свежестью.

Все время, пока она была занята собою, Мариам молчала. Элохим не знал, заговорит ли она о случившемся? И не знал, как ответить, если заговорит. Она теперь стала для него совершенно непредсказуемой. Вдруг Элохим поймал себя на том, что сильно волнуется. Он попытался скрыть свое волнение, отвернув свое лицо от нее.

– Дада! Почему, ты отвернулся!?

– Извини, родная, виноват.

И Мариам как капризная девочка сказала:

– Я есть хочу!

104

Утром после Йом Кипура Иосиф бен Эл-Лемус, все еще одетый в священный Бигджей Захав, проливал горькие слезы перед Маттафием бен Теофилием и Йешуа бен Сием в притворе Первосвященника. Самый важный день в его жизни обернулся катастрофой. Еще вчера ему судьба улыбалась. Он бы мог стать Коген Гадолом не только на один день, но на всю свою жизнь и жениться на самой благородной девице Израиля. Одно неверное движение руки – и вся мечта рухнула навсегда. Теперь он никогда не станет Первосвященником и не сможет жениться на Мариам. Его одолевала жалость к себе, хотя он старался убедить себя в том, что слезы у него льются по Мариам: «Что с ней случилось?». Йешуа бен Сию было неприятно смотреть на него.

– Мне не себя жалко, – хныкал Иосиф бен Эл-Лемус, – я переживаю за Мариам. Я люблю ее. Дороже ее нет никого. Куда она исчезла? Жива ли она?

Он закрыл лицо руками и заплакал навзрыд. Ему казалось, что раз у него слезы льются сами по себе, то он искренне влюблен в Мариам.

– Прекрати хныкать как ребенок! – отчитал его Маттафий бен Теофилий с нескрываемым раздражением в голосе. – Сам же обо*рался, так прими поражение как мужчина.

– Жить не могу без нее!

– Можешь! Не обманывай ни себя, ни нас. И кстати, снимай с себя мой наряд. Пора его отослать в Бирах. Иди, переодевайся!

Как только ушел Иосиф бен Эл-Лемус, Первосвященник сказал:

– Он только мешает своим хныканьем разобраться в сложившейся ситуации.

Исчезновение Мариам было обнаружено в Храме еще вчера до ночной молитвы. Главная наставница своевременно доложила Коген Гадолу, что Мариам пропала.

– Она оставила Храм? – удивился тогда он.

– Не знаю, – ответила главная наставница. – Ее нигде нет!

– Значит, сбежала! Неслыханно! Воспитанница убежала из Храма! Позор!

Но только после ночной молитвы, когда закончился Йом Кипур, он смог заняться выяснением обстоятельств побега Мариам. Один из его помощников, Каиафа, был послан за Элохимом в стан колена Иуды в долине Кедрон. Тот вернулся с вестью, что Элохим также исчез. Только тогда Первосвященник сообразил, что Мариам сбежала не сама, а ее тайком увел Элохим. Но он не мог понять зачем.

– Но куда? – спросил Маттафий бен Теофилий Второсвященника. – И зачем?

– Рабби, теперь это вроде бы не важно, – ответил Йешуа бен Сий. – Надо воспользоваться ее исчезновением и снять с Храма обязательство выдавать ее замуж. И закрыть на этом дело.

– Я бы с радостью согласился, Йешуа. Тем более, этот плакса меня сильно разочаровал. Он не достоин ни ее, ни первосвященства. Но никак не скроешь ее исчезновение. Пойдут разные слухи, толки. Женский двор всегда был рассадником слухов. Наверняка все эти воспитанницы и наставницы уже жужжат как шмели. Потом еще Ирод. Он непременно пошлет своих галлов во все концы царства, чтобы их изловить.

– Рабби, надо предотвратить слухи.

– Согласен, Йешуа.

– Лучший способ остановить нежелательные слухи, говорил Г.П., это пустить желательные.

– Твой Учитель был мудрым человеком. Очевидно, нам следует придумать легенду об ее отсутствии. Простое и естественное объяснение. Не связанное ни с Богом, ни с Храмом.

– А что, рабби, если мы всем скажем, что она ушла с отцом в Назарет. Ненадолго и вроде бы с нашего согласия.

– С нашего согласия, но без ведома главной наставницы? Нескладно. Ведь это она мне сообщила об ее пропаже. Нет, нет Йешуа, коряво получается. Я понимаю тебя. Ты хочешь оградить Элохима. Но боюсь, что у тебя ничего не выйдет. Нам придется срочно созвать собрание старейшин.

– Срочно?! И не установив истины?

– Нет, почему же? Я сперва пошлю Каиафу в Назарет, выяснить, почему она сбежала? Он шустрый. Быстро слетает туда и обратно.

– Да он-то шустрый, – согласился Йешуа бен Сий, вспомнив, как едва сумел догнать Каиафу тринадцать лет тому назад, когда тот удирал от рабби Иссаххара.

– И как только он вернется, собрание старейшин решит, что делать дальше.

105

– Не страшно, адда? – спросил Элохим, заметив, что Мариам настороженно оглядывается по сторонам, как только они вошли в лес.

– Немножко. Такое ощущение, будто кто-то прячется за деревьями. Я бы не смогла идти одна. Но с тобой не так страшно.

– Вот эта тропинка приведет нас прямо к роднику. Вода в нем ледяная и очень вкусная.

Тропинка была слишком узкой, чтобы идти по ней рядом. Элохим посадил Мариам на мула, взял его за узду и пошел впереди.

В лесу было прохладно. Солнечные лучи едва проникали сквозь густую листву деревьев. Тишина и тень царили повсюду. Тропинка вела их все глубже в лес.

– Видно, что люди протоптали эту тропинку очень давно, – сказала Мариам.

– Кто знает, родная? Тропинки, наверное, самое древнее творение рук человеческих.

– Не рук, дада, а ног! – уточнила Мариам, улыбнувшись.

– Ты права, родная. Ошибся. Первое творение ног человеческих, – с серьезным видом поправил себя Элохим.

– Что за каламбур, дада. Ноги не творят. Творят руки. Ноги протаптывают. И вообще, дада, никак не пойму, ты всерьез говоришь или шутишь? – сказала Мариам, обиженно сложив бантиком губы.

– Не обижайся, родная, мне просто хорошо с тобой.

У Мариам настроение улучшилось. Ей теперь уже не было страшно. Страх перед лесом совсем улетучился. Она оглядывалась по сторонам, с интересом рассматривала каждое дерево. Вековые дубы стояли друг от друга на расстоянии в величественном покое.

– Дада, какая благодать! Так хорошо!

– В лесу всегда хорошо. Лес остается одним и тем же. Те же деревья, тот же покой, тот же запах.

– Наверно, и тысячу лет назад здесь было то же самое. Могу себе представить, что испытывали наши предки, войдя в этот лес, вдыхая его запах, наслаждаясь его покоем. Такое ощущение, что время как бы остановилось.

– Это оттого, что деревья не суетятся, никуда не спешат. Потому от них веет покоем. Они стоят на одном и том же месте веками. И мудро следят за тем, как другие живые существа приходят и уходят, как мир суетливо вращается вокруг них. Деревья не шагают по земле. Их корни ползут змейками под землей, а ветви пляшут в воздухе.

– Как интересно, дада! Такое ощущение, что растения живут как бы совершенно по иным законам жизни. И в лесу чувствуется какой-то особый, незыблемый порядок.

Тропинка постепенно шла вверх. У источника родниковой воды, обойдя его сверху, она вновь спускалась вниз и уходила через лес в ущелье. Вода билась из расщелины в скале и лилась в небольшой пруд. А оттуда она ручейком струилась вниз и также уходила в ущелье. Неподалеку от родника на земле были видны следы потухшего костра.

– Люди приходят сюда отдыхать, – объяснил Элохим, когда они подошли к роднику, – берут с собой барашка, режут его тут же у родника, куски мяса нанизывают на прутья и жарят на огне. И знаешь, как бы ты сытно не наелся, достаточно сделать глоточек воды из родника, чтобы вновь почувствовать голод. Будто вообще ничего не ел. Удивительная вода!

– Не стану тогда ее пить, – серьезно сказала Мариам, – а то за день останемся без припасов.

– Вряд ли, судя по тому, как ты мало ешь. Скорее всего, не хватит воды в роднике, – пошутил Элохим.

– Все равно не буду пить, – улыбнулась Мариам, – а вот купаться буду.

– Там наверху, вот за теми кустами, – сказал Элохим, показывая пальцем на кусты выше скалы, – есть хорошее укрытие. Мы переждем там до темноты. Никто нас не увидит.

– А можно сейчас купаться? – спросила Мариам.

– Да, конечно. Я пойду, поставлю шатер, чтобы потом ты могла поспать.

Мариам быстро разделась и вошла в воду.

106

Мариам проснулась в полдень. В шатре было душно. Да и ей было непривычно спать днем. Она выбралась наружу. Элохим сидел на пне перед шатром. Она уселась у ног отца, положив голову ему на колени.

– Дада, а почему ты не спишь?

– Не спится, родная.

– Мне тоже.

– Но ты хоть немножко поспала?

– Да. Даже выспалась. А когда мы уйдем отсюда?

– Как стемнеет. Точнее перед сумерками, чтобы мы могли выйти из леса.

– Мне здесь так нравится! Даже не хочется уходить.

– Впереди больше мы не найдем такого места. Чем дальше на юг, тем пустыннее. Земля становится голой. Нет лесов. Мало деревьев. И нам придется скрываться в пещерах или между холмами.

– Ничего, дада. Мне с тобой везде хорошо.

– Будет трудно с водой. Еды у нас хватит на два-три дня. А потом мы можем ею запастись у пастухов. Но по пути очень мало колодцев, особенно в Газе. В пустыне в какое-то время можно обойтись без еды, но не без воды.

– Не волнуйся, дада. Переживем как-нибудь. Буду пить понемножку.

– Лишь бы нам пробраться в Египет!

Мариам подняла голову, посмотрела Элохиму в глаза и неожиданно спросила:

– Авраам в Египте выдавал Сарру за свою сестру. А за кого ты будешь выдавать меня?

– А как бы ты хотела? – сказал Элохим, не найдя что ответить.

– За жену.

– Почему?

– В Египте запрещено трогать чужую жену. А сестру и дочь можно. Авраам боялся, что фараон его убьет, чтобы взять Сарру в свой гарем. Оттого он выдавал ее за свою сестру. Но теперь времена изменились. Фараонов там больше нет. Некому убивать мужа.

– Но Авраам не совсем соврал. Сарра была то ли его сестрой, то ли племянницей.

– И ты не соврешь. Ведь отныне я тебе не только дочь.

До этой минуты Элохим полагал, что Мариам решила в разговорах не переходить черту в отношениях отца и дочери, а потому обходит молчанием случившееся перед рассветом. Но он ошибся. Мариам вновь его поразила своей непредсказуемостью. Она лишь дала ему время осмыслить и свыкнуться с новым положением, в котором они оказались.

– Адда, я одновременно чувствую себя самым счастливым и самым презренным человеком на свете. Я счастлив, что у меня такая редкая, необыкновенная дочь. Но тут же я презираю себя за то, что поступил с тобой как последняя мразь, злоупотребил твоим безвыходным положением.

– Дада, ты ничем не злоупотреблял. Ты ничего плохого не сделал.

– Я не знаю, кажется, совершил кровосмешение.

– Дада, во-первых, не бери все на себя. А во-вторых, мы не совершали никакого кровосмешения.

Мариам сильно озадачила его. Может быть, ему только померещилось? А на самом деле между ними ничего не произошло. Но как спросить ее?

– Адда, не знаю, – робко сказал Элохим, – мне показалось…, нет, мне приснилось, что…

– Нет, не приснилось.

– Стало быть, наяву?

– Да, и наяву, и во сне. Между ними, там, где, кончается сон и начинается явь.

Элохим ничего не мог понять. Как это «между ними»? Где это? На грани между сном и явью?

– Скажи, дада, тебе приходилось просыпаться во сне?

– Да, но очень редко, может быть, за всю свою жизнь два-три раза.

– Мало кто просыпается во сне.

– Наверно, адда.

– Ты просыпаешься во сне, ты осознаешь, что проснулся, но не попал обратно в явь. Куда же ты тогда попал?

– Трудно сказать. Но раз ты проснулся во сне, значит, сновидение все еще продолжается, и ты все еще находишься во сне.

– Да, но во сне ты видишь явь, ты знаешь, что уже не спишь. Потом ты вновь можешь уснуть и видеть сновидение. Явь и сновидение во сне.

– Я понимаю, о чем ты говоришь, – сказал Элохим. – Сам переживал. Но до сих пор не могу разобраться. Все это настолько загадочно, настолько запутанно, что невозможно отделить сон от яви.

– Свихнуться можно, не правда ли?

– Да, если не остановиться и думать бесконечно.

– Но почему мы просыпаемся во сне? И просыпаемся ли сами? Если бы просыпались сами, то мы бы проснулись на самом деле и как обычно попали бы в явь.

– Очевидно.

– Значит, в тех редких случаях, когда мы просыпаемся во сне, кто-то нас будит.

– Кто?

– Дада, ты веришь в Бога?

– Я Его ищу всю свою жизнь, родная.

– А я нет.

– Наверно, только в этом мы расходимся.

– Может быть, дада.

– Помню, еще в детстве каждое новое лицо, каждое новое знакомство вызывало во мне жгучий интерес. Я выработал своеобразный прием. Всякий раз, пока общался с кем-нибудь, я ставил себя на его место, как бы входил в его кожу, и старался угадывать по выражению лица, что он чувствует внутри, произнося те или иные слова.