Три солдата

– Смирно! Вперед, марш!

Длинная улица лагеря наполнилась топотом ног. Солдаты двинулись. Когда они проходили через ворота, Фюзелли заметил Криса, который стоял, обнявшись с Эндрюсом. Оба они махали руками, скалили зубы и выпячивали грудь. Все-таки это были только новички. А он отправлялся за океан.

Тяжесть ранца оттягивала ему плечи и делала ноги тяжелыми, точно они были налиты свинцом. Пот скатывался из-под походной фуражки с его низко остриженной головы, заливал глаза и стекал по обеим сторонам носа. Сквозь топот ног до него смутно доносились с тротуара восторженные крики. Затылки и покачивающиеся ранцы перед ним все уменьшались ряд за рядом вверх по улице. Над ними из окон свешивались флаги, лениво колебавшиеся в сумерках. Но тяжесть ранца заставила его нагнуть голову и вытянуть ее вперед. Подошвы сапог, обернутые обмотками икры и нижний ремень ранца на человеке, шедшем перед ним, – вот все, что он мог видеть. Ранец был так тяжел, что мог, казалось, заставить его провалиться сквозь асфальт мостовой. А вокруг раздавалось лишь легкое звяканье амуниции и топот ног. Фюзелли обливался потом и смутно чувствовал испарения, поднимавшиеся от рядов напрягающихся вокруг него тел. Но постепенно он забыл обо всем, кроме ранца, давившего на плечи и оттягивавшего вниз бедра, колени и ноги, и однообразного ритма собственных ног, отбивавших шаг по мостовой, и других беспрерывно скрипевших ног – впереди него, позади него, около него. Кр… кр… кр…

Поезд был пропитан запахом новой амуниции, на которой высох пот, и дымом дешевых папирос. Фюзелли проснулся точно от толчка. Он спал, положив голову на плечо Билли Грея. Был уже полный день. Поезд медленно трясся по пересекающимся путям в каком-то унылом предместье, среди длинных закопченных товарных складов и бесконечных цепей товарных вагонов, за которыми мелькали коричневые болота и грифельно-серые полосы воды.

– Господи! Никак это Атлантический океан! – воскликнул взволнованно Фюзелли.

– В первый раз видишь, что ли? Это река Перс, – презрительно сказал Билли Грей.

– Откуда же я мог видеть! Я из Калифорнии!

Они высунули вместе головы из окна, так что щеки их соприкасались.

– Черт возьми, да тут есть девочки, – сказал Билли Грей.

Поезд дернул и остановился. Две неряшливые рыжеволосые девицы стояли около полотна, махая руками.

– Поцелуйте нас! – закричал Билли Грей.

– С удовольствием, – ответила одна из девушек. – Для таких молодцов нам ничего не жаль.

Она поднялась на цыпочки, а Грей высунулся из окна и с трудом ухитрился коснуться губами лба девушки.

Фюзелли почувствовал, как волна желания охватила его.

– Подержи-ка меня за пояс, я поцелую ее как следует!

Он высунулся далеко вперед и, обхватив руками розовые ситцевые плечи девушки, поднял ее над землей и стал яростно целовать в губы.

– Пустите, пустите! – кричала девушка.

Люди, высунувшиеся из окон вагонов, гоготали и кричали.

Фюзелли поцеловал ее еще раз и опустил на землю.

– Уж слишком много вы себе позволяете, черт возьми! – сердито сказала девушка.

Солдат в одном из окон заорал:

– Маме скажу!

Все расхохотались.

Поезд тронулся. Фюзелли гордо оглянулся кругом. На минуту перед ним встал образ Мэб, протягивающей ему пятифунтовую коробку леденцов.

– Никакого тут нет греха, так, баловство одно. Пустяк! – произнес он вслух.

– Нам бы только до Франции добраться! Уж там-то мы пофигуряем с мадимерзелями! А что, приятель? – сказал Билли Грей, шлепая Фюзелли по колену.

Красотка Кэтти,Ки-ки-ки-Кэтти,Ты всех других девиц ми-ми-милей!Когда лу-лу-лунаВзойдет над хлевом,Я буду ждать тебя у ку-ку-кухонных дверей.

Когда грохот колес на рельсах участился, все запели хором. Фюзелли с самодовольным видом оглянулся на товарищей, растянувшихся на своих узлах и шинелях в дымном вагоне.

– Важная штука быть солдатом, – сказал он Билли Грею. – Что в голову взбрело, то и валяй, черт возьми!

– Это, – сказал капрал, когда рота гуськом вошла в барак, в точности похожий на тот, который они оставили два дня назад, – это лагерь для посадки на суда. Но я хотел бы, черт побери, знать, на что нас будут сажать? – Он скривил свое лицо в улыбку, а затем с мрачным выражением скомандовал: – За едой!

В этой части лагеря было темно, хоть глаз выколи. Электричество горело жидким красноватым светом. Фюзелли напрягал зрение, ожидая увидеть в конце каждого прохода пристань и мачты пароходов. Солдаты продефилировали в мрачную столовую, где им налили в котелки жидкое варево. За кухонной перегородкой жизнерадостный старший сержант, второй мрачный сержант, похожий на пастора, и капрал с морщинистым лицом ели котлеты. Легкий запах жарящихся котлет распространялся по столовой, и от него жидкая остывшая похлебка казалась окончательно безвкусной.

Фюзелли с завистью поглядывал в сторону кухни, мечтая о том дне, когда он также будет в чинах. «Нужно будет поработать», – серьезно сказал он себе. За океаном, под огнем, ему легко будет найти случай, чтобы показать себя. И он представлял себе, как геройски выносит из огня раненого капитана, а за ним гонятся люди с развевающимися бакенбардами и в заостренных шлемах, напоминающих каски пожарных.

Бренчанье гитары странно прозвучало на темной лагерной улице.

– Здорово зажаривает малый, – сказал Билли Грей, который плелся рядом с Фюзелли, засунув руки в карманы. Они заглянули в дверь одного из бараков. Куча солдат сидела кольцом вокруг двух высоких негров. Их темные лица и груди блестели при слабом освещении, как черный янтарь.

– Ну-ка, Чарли, шпарь другую, – сказал кто-то. Один из негров начал петь, в то время как другой небрежно подыгрывал на гитаре.

– Вали лучше «Титаника»!

Гитара затренькала унылый регтайм. Голос негра вступил вдруг с очень высокой ноты:

Это песня о том, как «Титаник»Вышел в море.

Гитара продолжала тренькать. В голосе негра слышалось что-то, заставившее смолкнуть все разговоры. Солдаты с любопытством смотрели на него.

Как «Титаник» столкнулся с горой ледяной,Как «Титаник» столкнулся с горой ледянойВ открытом море.

Голос негра звучал уверенно и мягко, а гитара вторила ему, наигрывая тот же рыдающий регтайм. С каждым куплетом голос певца делался громче, а треньканье быстрее.

Опустился «Титаник» в синюю глубь,Опустился в синюю глубь,Опустился в море.И все женщины и дети, плавая в воде,И все женщины и дети, плавая в водеВокруг горы ледяной,Пели: «Господи, идем к тебе!»Пели: «Господи, идем к тебе,Идем к тебе!»

Гитара играла мелодию гимна. Негр пел. Каждая струна в его гортани дрожала от напряжения. Он почти рыдал.

Человек рядом с Фюзелли тщательно прицелился и сплюнул в кадку с опилками, стоявшую в середине круга неподвижных солдат.

Гитара снова сыграла напев, быстро, почти насмешливо. Негр пел глубоким, искренним голосом. Он не успел кончить, когда вдалеке раздались звуки трубы. Все рассыпались.

Фюзелли и Билли Грей молча вернулись в свои бараки.

– Ужасная штука, должно быть, утонуть в море, – сказал Грей, закутываясь в одеяло. – Стоит только какой-нибудь из этих проклятых подводных лодок…

– Плевать я хотел на них! – сказал решительно Фюзелли.

Но когда он лежал уже на койке, уставившись в темноту, его сковал вдруг холодный ужас. Он подумал одну минуту о том, чтобы дезертировать, притвориться больным, все что угодно, только бы избежать переезда на транспорте.

Он чувствовал, как погружается в ледяную воду.

– Этакая подлость, черт возьми! Пересылать туда людей, чтобы топить их по дороге, – сказал он себе, и ему вспомнились холмистые улицы Сан-Франциско, зарево заката над гаванью и пароходы, входящие через Золотые Ворота. Сознание его постепенно затуманилось, и он заснул.

Колонна растянулась по дороге, покрывая ее, насколько хватал глаз, точно ковром защитного цвета. В роте Фюзелли люди переминались с ноги на ногу и ворчали: «Какого черта они еще ждут там!» Билли Грей, ближайший сосед Фюзелли по ряду, стоял согнувшись вдвое, чтобы облегчить плечи от тяжести своего ранца. Они стояли на перекрестке, на открытом возвышенном месте, откуда можно было видеть длинные навесы и бараки лагеря, тянувшиеся во всех направлениях, ряд за рядом, изредка прерываемые серыми учебными плацами. Перед ними до последнего поворота дороги тянулась колонна; она терялась на холме, среди горчично-желтых домов пригорода. Фюзелли был взволнован – он не переставал думать о прошедшей ночи. Когда помогал сержанту раздавать добавочные пайки и переносил ящики с сухарями, он тщательно вел им счет и ни разу не ошибся. Фюзелли был полон желания действовать, показать, на что он способен. «Черт побери, – сказал он себе, – славная штука эта война для меня. Я мог бы проторчать пять лет в лавке и ни черта не выдвинуться. А здесь, в армии, у меня есть возможность добиться чего угодно!»

Далеко впереди по дороге зашевелилась колонна. Голоса, выкрикивавшие приказания, резко звенели в утреннем воздухе. Сердце Фюзелли колотилось. Он гордился собой и ротой – лучшая рота во всей армии, черт побери! Рота впереди них двинулась; теперь был их черед.

– Вперед! Марш!

Они погрузились в однообразный топот ног. Пыль высоко поднималась над дорогой, по которой, точно темно-коричневый червяк, ползла колонна.

Тошнотворный, незнакомый запах ударил им в нос.

– Чего ради они загоняют нас сюда, вниз?

– Будь я проклят, если знаю!

Они спускались шеренгой по лестницам в пароходный трюм, казавшийся им страшной пропастью. У каждого в руке была синяя карточка с номером. В темном помещении, похожем на пустой товарный склад, они остановились.

– Должно быть, это и есть наша нора! – крикнул сержант. – Надо будет постараться устроиться тут получше. – Затем он исчез.

Фюзелли огляделся вокруг. Он сидел на самой низкой из скамеек, грубо сколоченных в три яруса из новых сосновых досок. Электричество, горевшее кое-где, освещало трюм слабым красноватым блеском. Только на лестницах были сильные лампы, дававшие яркий белый свет. Бесконечные шеренги солдат, вливавшиеся по лестницам, наполняли помещение топотом ног и стуком ранцев, сбрасываемых с нар. Где-то в проходе офицер пронзительным голосом кричал своим людям: «Пошевеливайтесь там, пошевеливайтесь!» Фюзелли, ошеломленный и подавленный, сидел на своей койке, следя за ужасающей суматохой, царившей вокруг. Сколько дней придется им пробыть в этой темной яме? Он вдруг почувствовал озлобление. Какое право они имеют так обращаться с людьми? Ведь он человек, а не ворох сена, которым можно распоряжаться как угодно.

– А ежели нас проткнет подводная лодка, нечего сказать, приятно будет здесь, внизу, – сказал он вслух.

– Тут везде наставлены часовые, чтобы мы не могли выбраться наверх, на палубу, – заметил кто-то.

– Будь они прокляты! Обращаются с людьми, точно это скотина, которую отправляют на убой!

– А ты что думал? Так и есть – говядина для гуннов!

Это сказал маленький человечек, лежащий на одной из верхних коек; при этом он скорчил свое желтое лицо в забавную гримасу, как будто слова вырывались из него против воли.

Все злобно посмотрели на него.

– Проклятый жид Эйзенштейн! – пробормотал кто-то.

– Отчего его не привязали снаружи! – добродушно крикнул Билли Грей.

– Дурачье, – проворчал Эйзенштейн, переворачиваясь на другой бок и закрывая лицо руками.

– Черт, хотел бы я знать, отчего это здесь так странно пахнет внизу? – сказал Фюзелли.

Фюзелли лежал, вытянувшись на спине на палубе, положив голову на скрещенные руки. Когда он смотрел прямо вверх, он видел над собой свинцового цвета мачту, колебавшуюся из стороны в сторону на фоне неба, затянутого светло-серыми, серебристыми и темными, серо-багровыми облаками с желтоватыми отблесками по краям; а когда он наклонял голову немного в сторону, он встречал тяжелое бесцветное лицо Билли Грея, темную щетину его небритого подбородка и слегка скошенный влево рот, из которого свисала потухшая папироса. Дальше были головы и туловища, перемешанные в одну сплошную массу с защитными шинелями и спасательными кругами. Когда же волна накреняла палубу, перед ними вставали движущиеся зеленые волны, какой-нибудь пароход, выкрашенный серыми и белыми полосами, и горизонт – темная, твердо изогнутая линия, прерываемая тут и там гребнями волн.

– О Господи, до чего мне тошно! – сказал Билли Грей, вынимая изо рта папиросу и злобно рассматривая ее.

– Все бы ничего, если бы не эта вонища! А уж столовая… Так наизнанку и выворачивает, только подумаешь о ней! – Фюзелли говорил ноющим голосом.

Верхушка мачты двигалась взад и вперед по пятнистым облакам, словно карандаш по бумаге.

– Что, брат, опять брюхо подвело? – произнес смуглый человек с круглым, как луна, лицом по другую сторону Фюзелли. У него были густые черные брови и изрезанный множеством поперечных морщин лоб, вокруг которого круто вились волосы.

– Убирайся к черту!

– Нездоровится, сынок? – раздался снова низкий голос, и темные брови сочувственно нахмурились. – Чудно! Если бы ты дома этак послал меня к черту, сынок, я бы давно уже вытащил свой шестизарядник.

– Будешь тут здоров, когда приходится дежурить на кухне! – сказал раздраженно Фюзелли.

– Я уже три дня не хожу обедать. Собственно говоря, человек, который жил в степи, вроде меня, должен был бы чувствовать себя на море как утка, а вот мне оно что-то не по нутру.

– Господи, до чего несчастный вид у ребят, которым мне приходится раздавать похлебку, – сказал Фюзелли веселее. – Просто не понимаю, как их так развезло! Вот у нас в роте дело другое. У наших молодцов такой вид, будто они боятся, что кто-то их сейчас поколотит!.. Приметил ты это, Мэдвилл?

– Чего же ждать от ребят, которые всю жизнь жили в городе? Небось дула от приклада не отличат, а уж насчет верховой езды… Самое большее, если на ручке от метлы катались! Вы на то только и годитесь, чтобы овцами в стаде ходить. Не диво, что они тут пасут вас, как телят.

Мэдвилл встал на ноги и нетвердой походкой направился к перилам, прокладывая себе дорогу по покрытой людьми нижней палубе транспорта и все еще сохраняя в своей ковбойской, кривоногой походке что-то молодеческое.

– Я знаю, почему люди начинают хлопать от страха глазами, когда спускаются вниз за этой гнилой жратвой, – раздался гнусавый голос.

Фюзелли обернулся – Эйзенштейн сидел на месте, с которого только что встал Мэдвилл.

– Правда? Знаешь?

– Это входит в их систему. Прежде чем заставить людей действовать как скотов, нужно превратить их в скотину. Читал ты когда-нибудь Толстого?

– Нет! Послушай-ка, тебе не мешало бы быть поосторожнее, когда ты начинаешь этак разговаривать! – Фюзелли таинственно понизил голос. – Я слыхал, что одного вот такого расстреляли в Кэмп-Мэрите за такую болтовню.

– Э, наплевать! Я отчаянный человек, – сказал Эйзенштейн.

– Тебя не тошнит? Черт, а меня… Ты никак облегчился немного, Мэдвилл?

– И что бы им, черт возьми, устроить свою паршивую войну в таком месте, куда человек мог бы добраться на лошади! Послушай-ка, это мое место!

– Место было свободно, и я его занял, – ответил Эйзенштейн, мрачно опуская голову.

– Если ты в два счета не уберешься… – сказал Мэдвилл, расправляя свои широкие плечи.

– Ты сильнее меня, – сказал Эйзенштейн, отходя в сторону.

– Господи, что это за наказание не иметь ружья, – пробормотал Мэдвилл, снова устроившись на палубе. – Знаешь, сынок, я чуть было не завыл, когда узнал, что меня запихнули в этот проклятый санитарный отряд. Я завербовался ради танков. Первый раз в жизни я без оружия. Я так думаю, что у меня и в колыбели уже было ружье.

– Чудак, – сказал Фюзелли.

Вдруг в середине группы появился сержант. Лицо его было красно.

– Послушайте, ребята, – сказал он шепотом, – валите что есть духу вниз и приведите в порядок нары. Только живо, черт побери! Сейчас инспекция! Чтоб им провалиться!

Все бросились вниз по дощатым сходням в отвратительно пахнущий трюм, освещенный, как всегда, одним только красноватым светом электрических ламп. Они едва успели добраться до своих нар, когда кто-то скомандовал: «Смирно!»

Три офицера прошагали мимо своей обычной, твердой, полной значительности походкой, которую несколько нарушала качка парохода. Они вытягивали головы и осматривали с обеих сторон нары жестокими, хищными и ищущими взглядами курицы, высматривающей червяков.

– Фюзелли, – сказал старший сержант, – принесите мне ротную книгу в мою каюту – номер двести тринадцать, на нижней палубе.

– Слушаю, сержант! – с живостью ответил Фюзелли.

Он восторгался старшим сержантом и старался подражать его веселому повелительному тону. Ему в первый раз пришлось побывать в верхней части парохода. Это был совсем другой мир. Длинные коридоры, покрытые красными коврами; белый лак и золоченая лепка на перегородках; офицеры, свободно разгуливающие взад и вперед, – все это напоминало ему те большие пароходы, за которыми он так любил следить, когда они проходили через Золотые Ворота, – пароходы, на которых он мечтал съездить в Европу, когда разбогатеет. О, если бы ему только дослужиться до сержанта первого разряда! Весь этот комфорт и великолепие были бы к его услугам. Он нашел номер и постучал в дверь. Из каюты доносились громкие голоса и смех.

– Подождите минуту, – раздался незнакомый голос.

– Здесь сержант Ольстер?

– А, это из моей команды, – раздался голос сержанта. – Впустите его! Он не сфискалит!

Дверь отворилась, и он увидел сержанта Ольстера и двух других молодых людей, которые сидели, свесив ноги вдоль красных лакированных бортов коек. Они весело болтали со стаканами в руках.

– Да уж и город этот Париж, доложу я вам, – говорил один. – Говорят, барышни там просто вешаются военным на шею… ей-ей… среди улицы!

– Вот книга, сержант, – отчеканил Фюзелли со своей лучшей военной выправкой.

– О, спасибо, больше ничего, – сказал сержант, и голос его показался Фюзелли еще веселее обыкновенного. – Смотрите, не свалитесь через борт, как вчера один молодчик.

Фюзелли засмеялся, закрывая за собой дверь, но внезапно сделался серьезным, вспомнив, что у одного из молодых людей в каюте были золотые нашивки младшего лейтенанта. «Черт! – сказал он себе. – Нужно было отдать честь». Он постоял минуту за закрытой дверью, прислушиваясь к разговорам и смеху. Чего бы он не отдал в эту минуту, чтобы принадлежать к этой веселой компании, разговаривающей о парижских женщинах. Он начал размышлять. Как только они переправятся через океан, его, несомненно, произведут в рядовые первого разряда. Затем, через несколько месяцев, он может сделаться капралом. Если они увидят его усердие, он будет быстро двигаться вперед после первого чина.

– Только бы как-нибудь не сплоховать, только бы не сплоховать, – твердил он себе, спускаясь по лестнице в трюм. Но все это потонуло в приступе морской болезни, вернувшейся снова, как только он вдохнул зловонный воздух.

Палуба перед ним то ныряла вниз, то поднималась вверх, так что ему приходилось идти в гору. При каждом движении парохода грязная вода перекатывалась с одной стороны судна на другую. Свистящий вой ветра, прорывавшийся сквозь щели и замок, заставил Фюзелли долго в нерешительности простоять у дверей, держась за ручку. В тот момент, когда он повернул ее, дверь распахнулась, и бурный порыв ветра чуть не свалил его с ног. Палуба была пуста. Натянутые вдоль нее мокрые канаты уныло вздрагивали под ветром. Каждую минуту с наветренной стороны налетал столб пены, вырастая точно белое развесистое дерево, хлеща его по лицу, словно град. Не закрывая дверей, он пополз по палубе, изо всех сил цепляясь за обледеневшие канаты. За пеной он видел огромные, зеленые, мраморные волны, беспрерывно вздымавшиеся одна за другой из тумана. Рев ветра в ушах оглушал и пугал его. Ему казалось, что прошла целая вечность, пока он добрался до дверей лазарета.

Дверь открылась в коридор. Там было душно и пахло лекарствами. Люди стояли в тесной очереди, чтобы попасть в приемный покой, натыкаясь друг на друга при качке. Рев ветра едва доносился туда; только изредка слышался глухой удар волны об нос.

– Болен? – обратился к Фюзелли один солдат.

– Нет, здоров. Меня сержант послал раздобыть чего-нибудь для наших ребят – их так развезло, что с места не двинуться.

– Ужасно много больных на этом пароходе.

– Сегодня утром двое ребят кончились в этой вот комнате, – сказал другой солдат, торжественно указывая большим пальцем через плечо. – Еще не хоронили, слишком бурно.

– А от чего это они умерли? – с жаром спросил Фюзелли.

– Спинной… как его…

– Менингит, – вмешался человек с другого конца очереди.

– Говорят, страшно прилипчивая штука, правда?

– Да, уж должно быть!

– А куда она ударяет? – спросил Фюзелли.

– Сначала затылок распухнет, а потом весь точно одеревенеешь, – раздался голос из конца очереди.

Наступило молчание. Из лазарета вышел человек с пакетом в руках и начал прокладывать себе дорогу к двери.

– Много там народу? – спросил, понизив голос, Фюзелли, когда человек задел его, проходя мимо.

– Хватит… – остальные слова его были унесены пронзительным воем ветра, ворвавшимся в открытую Дверь.

Когда дверь снова закрылась, стоявшего рядом с Фюзелли человека, широкоплечего, с тяжелыми черными бровями, прорвало, словно он давно уже удерживался, чтобы не заговорить:

Никак нельзя, чтобы эта болезнь меня одолела… никак нельзя! У меня есть девушка, которая дожидается меня дома. Вот уже два года, как я ни к одной женщине пальцем не прикасался, все ради нее. Это уже даже против природы, чтобы парень так долго держался.

– Чего же ты не женился на ней перед отъездом? – спросил кто-то насмешливо.

– Да не захотела солдаткой сделаться. Я, говорит, уж лучше так подожду.

Несколько человек рассмеялись.

– Никак нельзя, чтобы я заболел и помер от этой болезни, после того как я сберег себя в чистоте для своей девушки… это будет несправедливо, – бормотал человек, обращаясь к Фюзелли.

Фюзелли представил себе, как он лежит на койке с распухшей шеей, а ноги и руки его все немеют и немеют.

Краснолицый человек на середине коридора заговорил:

– Стоит мне только подумать о том, как я нужен дома своим, сразу страх как рукой снимет. Сам не знаю почему. Просто не могу я сейчас платить по счету. Вот и все! – Он весело засмеялся.

Никто не присоединился к его смеху.

– А очень это заразно? – спросил Фюзелли своего соседа.

– Самая прилипчивая штука, какая только может быть, – мрачно ответил тот.

– Хуже всего то, – заговорил пронзительным истеричным голосом другой солдат, – что тебя выбросят на съедение акулам. Черти! Они не имеют права поступать так даже в военное время! Они не имеют права обращаться с христианином, будто это околевшая собака!

– Держи карман! Они имеют право делать все, что им, черт побери, заблагорассудится. Хотел бы я видеть, кто им помешает! – воскликнул краснолицый солдат.

– Если бы он был офицером, его бы не выбросили так! – раздался снова пронзительный истерический голос.

– Брось ты это, – сказал кто-то другой. – Охота из-за болтовни неприятности наживать.

– А как вы думаете, не опасно дожидаться здесь, около того места, где лежат эти больные? – прошептал Фюзелли соседу.

– Да уж само собой, что опасно, – уныло ответил тот. Фюзелли вздрогнул и стал пробираться к дверям.

– Пропустите-ка, ребята, меня сейчас рвать будет, – сказал он, думая про себя: «Черта с два! Скажу им, что было закрыто. Они и не подумают проверять».

Открывая дверь, Фюзелли представлял себе, как он подползает к своей койке: шея его пухнет, ладони горят от лихорадки, а руки и ноги коченеют, покуда все не изглаживается во мраке смерти. Рев ветра на палубе и плещущая пена отогнали все другие мысли.

Фюзелли вместе с другими солдатами потащил переливающийся через край бак с отбросами по лестнице, ведшей из столовой наверх. От бака несло прогорклым жиром и кофейной гущей; жирная жижа стекала по их пальцам, когда они, напрягаясь, поднимали его вверх. Они, шатаясь, добрались до перил и опорожнили бак в темноту. Плеск падающей массы затерялся в шуме волн и пенящейся воды, бежавшей вдоль бортов парохода, Фюзелли нагнулся над перилами и стал смотреть вниз на слабое фосфоресцирование. Это был единственный источник света в черной бездне. Он никогда прежде не видал такой тьмы. Он крепко уцепился обеими руками за перила, чувствуя себя затерянным, подавленным темнотой, воем ветра и шумом пенящейся воды, бежавшей за кормой. Он мог сменить это только на зловоние нижней палубы.

– Я сам снесу вниз бак, не беспокойся, – сказал Фюзелли товарищу, ткнув ногой бак, который издал звенящий звук.